Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 51, 2016
Всю неделю выспаться не мог. Дел было столько – в шесть утра вставал. И лечь пораньше не выходило.
Я в разъездах всё время. Вроде час туда, час обратно, а к вечеру сил нет. Выматываешься в дороге. И поспать в пути не получается: станцию боюсь пропустить. Да и без толку это, спать в электричке. Не отпускает. Так, проваливаешься куда-то. А голова потом тяжёлая.
Сегодня я проснулся позже обычного, в девятом часу. Лежу и понять не могу: почему настроение скверное. День только начался, и не звонил ещё никто. Стал соображать и вспомнил: мне дом мой под утро приснился. Будто открываю я дверь ключом и иду к себе в комнату, а меня никто не видит. Мать чашками звенит, отец телевизор включил.
Ну, да, не был я у них год. Но это не потому, что забыл, а просто нечего мне им сказать. Бьюсь, стараюсь – вот и всё, что происходит. А про дела мои семейные им и знать ни к чему.
У меня работа с людьми связана. Приезжаю, программы устанавливаю, учу пользоваться. Получается, разговариваешь всё время, объясняешь, бесконечные бумаги подписываешь. Устал я от этого. Но ничего другого нет. Да и бросать жалко: столько сил уже положил.
Я тут недавно на семинар пошёл. Там объясняли, что человек на работе должен быть счастлив. А если радости нет – уходить надо… Кто это всё придумывает, в какой они прекрасной стране живут…
Мне за всё время один раз на работе хорошо было. Как-то перед Новым годом нам объявили, что мы поедем на пароходике по Москве-реке кататься. Подарок такой. Мы обрадовались, все пришли.
Как раз накануне оттепель была, а ночью мороз ударил. И деревья вдоль Бережковской набережной льдом покрылись и зазвенели.
Я в Москве давно, но на реке не был ни разу. И представить не мог, что это чудо такое. Тишина стояла, словно звук пропал. Даже не по себе. По берегам пусто, как не бывает никогда, и казалось, что не Москва это, а город какой-то оставленный, а ты едешь насквозь и смотришь, как всё вокруг красиво и страшно.
Со мной рядом женщина села. Худенькая, с большими глазами. Лет сорока, очень приятная. Мы с ней и раньше виделись, но как-то даже и знакомы не были. А тут фотоаппараты достали, снимать начали набережную застывшую и разговорились.
Нам ничего не надо было друг от друга, говорили просто. Я какие-то истории рассказывал, она о сыне вспомнила – он школу заканчивал, хотел на операторский поступать. Я сказал: «Сразу не возьмут». Она кивнула: «Не возьмут. А в армию не хочется, он домашний совсем». Мы выпили, на палубу вышли, как замерзли – вернулись, потом молча сидели, в окна глядели.
Когда возвращались, сумерки уже незаметно спустились и огни зажглись. И всё вокруг стало совсем нереальным, похожим на картину с подсветкой – я видел такую в усадьбе Поленова. Ветер поднялся. К шуму его примешивался еле слышный звон оледеневших листьев. Мы снова на палубу вышли, слушали, вспоминали о чём-то. Она вдруг сказала, что креститься хочет. Спросила: «Не поздно?» «Да что вы, – говорю, – как это может быть поздно».
Когда мы причалили, я провожать её не пошёл. Как чувствовал: надо всё так и оставить. Мы и не виделись больше. Так, телефонами обменялись на всякий случай. Но не звонили. Переписывались первое время. Потом она уволилась, а куда ушла – я не спрашивал.
Больше года прошло, а по весне от неё вдруг эсэмэска пришла: молись за меня утром в среду, мне будут операцию делать. Я удивился. Думал, уж она и забыла обо мне. Но ответил, конечно. Если так пишет, значит, что-то серьёзное. До храма дошёл, свечку поставил. Даже записочку подал, о здравии р.Б. Ирины. Потом подождал пару дней и написал ей. И ещё написал через неделю. А она больше не ответила.
Что я о ней вдруг вспомнил? Не знаю. Может, ей там одиноко. Может, не поминает никто.
Странно день начался. Сон этот, теперь женщина, с которой виделся один раз.
Я что-то прособирался сегодня. Времени было – с запасом, а вышел впритык. Спешить пришлось. Да ещё на самом Казанском не свернул в переходе, где надо. Там ремонтируют что-то, не поймёшь. Поднялся наверх, вижу – не туда. Так что бегом бежал к пригородным платформам.
Но успел. В электричке досада навалилась. Всё не так. И жена никак возвращаться не хочет. Говорю ей: ребёнку в первый класс идти, надо, чтобы девочка в Москве училась. А она упёрлась: здесь ненадежно, сколько раз ещё переезжать придётся, пусть будет у моих родителей под присмотром.
Конечно, будем переезжать. Нет у меня денег на квартиру. И не будет никогда. Но здесь хотя бы жить можно. Ведь на всю страну два города и есть, где жить можно. Какой же смысл – снова в тину провинциальную.
Все, кто едут в Москву, знают, что здесь их никто не ждёт. В этом городе мало романтики. Над Москвой всегда стоит солёный запах пота и крови. Раньше мне это нравилось, возбуждало. А сейчас ничего не хочу, просто живу. Но любовь к Москве, со всем её драйвом и жёсткостью, осталась. Даже несмотря на то, что этот город лежит теперь между мною и дочерью.
Помню, мы как-то на Солянке в галерею забрели. Там выставка была какая-то, инсталляции, это я не очень люблю, зато внизу, в подвале, мультики показывали. Про медведя, который на дереве как на контрабасе играл. Там еще заяц был, волк. Мы так смеялись. А потом в «Венской кофейне» сидели. И вверх пошли, по Спасоглинищевскому, к Маросейке. Как хорошо было.
Виноват, Господи, виноват. Перед всеми, кого ни возьми. И почему никто подождать не хочет…
Вагон был пустой почти. Это понятно: кому надо в двенадцать часов из Москвы ехать? А на Электромоторной напротив меня парочка уселась – ребята лет шестнадцати. Они сидели молча, как-то даже отстранённо, можно было подумать, что они вообще случайно рядом оказались. Но нет, я сразу понял: едут к кому-то домой или на дачу, и больше всего хотели бы, чтобы поскорее пролетело это время в дороге, и они остались бы, наконец, вдвоём. Они минуты считают и не знают, что не будет у них ничего лучше, чем вот это ожидание перед тем, как кинуться друг к другу.
Я отвлекся на них, а потом в окно взглянул, вижу: Томилино пролетели и сразу Красково. Странно. Обычно здесь останавливают. Я поспешил в тамбур, мне ведь на следующей выходить, но электричка ход не сбавляла. Что за ерунда?! Я в сумку полез, за расписанием, и тут понял, что я не на ту электричку сел. Это мне теперь до Раменского без остановок ехать.
Господи, Боже мой, ну, что ж всё так валится на меня…
Электричка наконец остановилась. Я вышел. Какая-то платформа посреди домов. Рядом улица. Машины ездят, люди ходят. «Станция Фабричная» называется. Что за станция, никогда тут не был. Я остановил какую-то женщину: «Как отсюда в Москву уехать?» Она рассмеялась: «Никак. Назад надо идти, вон туда», – и показала рукой. Там тоже была платформа, метров пятьсот отсюда. Пришлось идти.
Народа там не было совсем. Я в перерыв попал, ближайшая электричка должна была минут через сорок прийти. Ну, что ты поделаешь. Опоздал окончательно, теперь и ехать нет смысла.
Я стоял, рассеянно вокруг смотрел, ждал. Вдруг дождик закапал. Очень холодный, апрельский. Но перестал скоро. Наверное, туча прошла, краем зацепила. Стали люди подтягиваться. Я прошёлся в одну сторону, повернул назад и увидел – навстречу мне идёт парень какой-то. Лет двадцати пяти. Чудной с виду. Не знаю, как сказать лучше. В общем, странный немножко.
Он шёл как-то враскачку и ноги вперёд выбрасывал. Я знаю эту походку, доводилось видеть, у нас во дворе такой жил. Одет он был в униформу защитного цвета, за плечами рюкзак, в руках гитара, микрофон, к какому-то картонному ящику приспособленный. Понятно, что кормился он пением по вагонам. Я ещё подумал: наверное, жалостливое что-нибудь поёт.
Парень встал посреди перрона. Он смотрел куда-то в одну точку, отрешённо, не двигался, и я уж было хотел повернуться и снова идти на другой конец платформы, как вдруг он запел.
Не для меня придет весна.
Не для меня Дон разольётся…
У него был тенор. Чистый, удивительный, сильный. Он пел без всякого напряжения, легко, ему и микрофон-то был не нужен. Он пел, не глядя вокруг, пел не для нас и даже не для себя, а словно был у него один потаённый слушатель, которому и была его песня.
Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает…
Голос его креп с каждым звуком, и вот уже весь перрон притих и слушал. Слушали парни с пивом, азиаты в оранжевых жилетках, школьники, хмурые мужики, куда-то ехавшие посреди дня, старушки, дедок с потрёпанным портфелем – все, все, кто случайно оказались рядом.
Я много раз слышал эту песню. Её обычно поют с какой-то удалою тоской, но тут иначе было, тут отчаяние звучало смертное. Парень пел, как навеки прощался, и так это забирало… Тетка бомжеватого вида вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками. Мужчина, стоявший рядом, приобнял её за плечо: «Тихо, тихо… Не плачь…».
Все стояли, потрясенные, и, если бы сейчас, в эту минуту, подошла электричка, уверен, никто бы не тронулся с места. Он дошел до слов «Христос воскрес! – из уст польется в Пасхальный день не для меня…», и тут уж многие задрожали, я видел. Да я и сам слёзы едва удержал.
Когда парень закончил свою песню, вокруг такая тишина настала, что слышно было объявление, доносившееся с дальней платформы за полкилометра. Кто-то подошёл, положил деньги в картонный ящик, другие так стояли, недвижно.
Что за страна, Господи, убогий поёт, нищие плачут…
Через несколько минут пришла электричка. Все оживились, стали садиться, торопясь занять место. Я посмотрел, куда идет этот парень, и сел в другой вагон, чтобы не слышать его пения. Так же он петь не будет, а портить впечатление не хотелось.
Я ехал назад и всё никак не мог в себя прийти. В вагоне было довольно много народа, и я стал выглядывать, есть ли тут кто-то из тех, кто на перроне со мной стоял. Деда увидел с портфелем, потом паренька, женщину пожилую. Они сидели, притихшие. А может, мне показалось. Ведь кончилось всё, и все мы, на одно мгновение, на одну песню ставшие единой душой, чувствующей и сострадающей, снова рассыпались поодиночке и, кажется, забыли уже о том, что было с нами несколько минут назад.
Мелькают станции, вот уже снова Казанский вокзал, я выхожу и сливаюсь с толпой таких же, куда-то спешащих, озабоченных, равнодушных и всё-таки бесконечно родных мне людей.