Рассказ. (Перевод и вступительный текст Егора Фетисова)
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 51, 2016
Перевод Егор Фетисов
Шарлотте Вайце родилась в 1974 году. Она автор романов, рассказов и радиопьес. Вайце дебютировала как
писательница в 1996 году сборником рассказов «Подменыш», за которую получила
премию «Дебют».
Многие из историй Вайце разворачиваются на грани магии и повседневности. В
романе «Письмоносец» в центре действия оказывается Каспар,
страдающий альбинизмом. Он мечтает стать сельским почтальоном и мистическим
образом получает эту работу в горном районе, где небо постоянно затянуто
тучами. Здесь он учится у своего старшего напарника Райнера
Руска, и каждый день они спускаются в долину, с жителями которой жизнь Каспара
переплетается самым сложным образом. Роман «Певчая птица Гарца» рассказывает о
женщине, которая обладает голосом такой красоты, что птицы слетаются и садятся
на нее, когда она поет. Ее возлюбленный – орнитолог, испытывающий проблемы со
зрением, поэтому они являются прекрасной парой, до того дня, когда вдруг
исчезает их дочь Лиза.
Весной 2016 ожидается
выход романа «Отвращение», в центре которого климат и климатические изменения,
напрямую касающиеся Хайди и ее романа с Кеннетом,
который, кажется, происходит из семьи отвратительных снежных людей.
Шарлотте Вайце – фольклорист по образованию. Помимо написания
художественных произведений, она ведет семинары писательского мастерства.
Некоторые произведения Вайце уже переведены на
русский язык. Роман «Письмоносец» вышел в издательстве «Флюид» в 2006 году.
Новелла «Ганс и Грета» вошла в двуязычную антологию
русского и датского рассказа «Свобода и судьба», которая в 2015 году стала
результатом совместного проекта Союза писателей Петербурга и Союза датских
писателей.
Егор Фетисов
Что делает
птица?
Ребенку был недоступен
мир за пределами этого сада, обнесенного забором и окруженного живой изгородью.
Эрлинг ощутил заметное облегчение, когда ему сказали,
что это так. Хотя по дороге за их участком никто не ездил, никогда нельзя быть
уверенным полностью. Бывшая владелица виллы, огородившая территорию, организовала
здесь небольшой детский сад на дому. Несъедобные ягоды отсутствовали в саду
полностью, зато повсюду висели скворечники и кормушки для птиц. Хозяйка считала
своим моральным долгом показывать детям животных. Эрлинг
с женой поставили подписи в договоре, разложенном на коленях.
У Эрлинга
и его жены было кое-что помимо обычного скарба, с которым люди переезжают. У
жены под сердцем лежал младенец, готовый родиться, и были еще гобой Эрлинга и партитура. Эрлинг играл
в симфоническом оркестре, он был стипендиатом, и ему был обещан в пользование
лучший инструмент в оркестре. Весной ему предстояло первое большое сольное
выступление, и теперь оставалось отточить исполнение до совершенства. Он уже
начал зарабатывать своим мастерством столько денег, что осмелился предложить
жене переехать из провинции в Район Белых Вилл.
– Вы играете
восхитительно, – сказал руководитель оркестра, послушав исполнение Эрлинга. – Этот сольный концерт принесет вам известность.
Эрлинг
улыбнулся, потому что в его жизни не было ничего, что могло доставить ему счастье,
сравнимое с тем, какое он получал от игры на инструменте. Это было все равно,
что обозревать спокойным взглядом дикую и незнакомую местность.
Они ехали в свой новый
дом на машине, показывая дорогу фургону с мебелью и вещами. Эрлинг
держал гобой и партитуру на коленях. Жена вела машину, насколько это позволял
ей увеличившийся в размерах живот. Гобой лежал в обитом велюром чехле, надежно
защищенный от случайных повреждений, и именно он и партитура первыми были
внесены в дом. Эрлинг положил их на один из шкафов на
кухне. После этого он принес украшения, перешедший по наследству фаянсовый
сервиз, расписанный чайками, подушки, косметику жены и аксессуары для будущего
малыша. Грузчики тащили мебель, и он дирижировал ими.
Ночью начались схватки,
Эрлинг встал и отвез жену в больницу. Забыв про ее
комфорт, он почти гнал машину. Через много часов боли на свет появился ребенок:
это был сын, а ведь он всегда так мечтал о сыне! Эрлинг
разрыдался и ощутил себя абсолютно счастливым. Прежде
он часто играл на гобое малышу во чреве и видел, как
он шевелится там внутри. Ребенок рос под покровом маминой кожи, а Эрлинг тем временем продвигался в разучивании партитуры.
Малыш наверняка должен был родиться музыкальным.
Жена и сын провели
неделю в больнице. Эрлинг приезжал навещать их как можно
чаще.
Возвращаясь
домой, он чувствовал усталость, однако заснуть у него не получалось. Впрочем,
он никогда не страдал бессонницей. Он не мог заснуть, вероятно, не только из-за
того, что оказался на новом месте: у него было чувство, что он лежит и держит
на руках своего сына. Эрлинг смотрел на малыша, и
гладил его по спинке, когда тот начинал хныкать. Эрлинг
целовал воздух, представляя себе лоб сынишки.
Когда жена с малышом
вернулись из больницы, Эрлинг получил еще неделю
отпуска по уходу за ребенком, больше ему не полагалось. Надо было возвращаться
к работе, которую он отложил в сторону, и готовиться играть концерт. С того
момента, как он начал заниматься на гобое, будучи маленьким мальчиком, он
впервые сделал такой перерыв.
Эрлинг
встал посреди гостиной и установил ноты на пюпитр. Он собрал гобой, вставил трость
и, как он делал это тысячи раз, подул в инструмент. Звук резанул ухо, он
заменил трость, но вышло еще хуже.
В спальне захныкал сын,
и Эрлинг направился было к нему, но жена уже сидела с
малышом и укачивала его. Она дала ему грудь и спросила Эрлинга,
все ли у него в порядке. Он еще раз внимательно осмотрел гобой, но ведь его
никто не брал со шкафа на кухне. Или все-таки нельзя было исключать, что кто-то
к нему прикасался? Может быть, она? Эрлинг бросил
долгий взгляд через приоткрытую дверь в спальню, и ему пришла в голову странная
мысль, что это мог быть малыш.
Он слышал, на что
способны маленькие дети своими пальчиками. Но нет, малыш тихо лежал рядом с
мамой. Он никак не мог этого сделать.
Пот градом катился со
лба Эрлинга, когда он сел в автобус, идущий до
филармонии, где ему выделили помещение для репетиций. Здесь он проделал все
заново: собрал гобой, вставил трость, поставил перед собой ноты партитуры и
заиграл. Звук по-прежнему был не тот. Он проскользнул в туалет и посмотрел в
зеркало: может быть, что-то не в порядке со ртом, подумал он, с мозгом, с
ушами? Эрлингу не хватало воздуха, у него кружилась
голова, губы дрожали. Беглый осмотр не выявил ничего необычного.
Эрлинг
репетировал оставшуюся неделю и весь следующий месяц.
– Чертовщина… –
бормотал он, – что же не так?..
Эрлинг
сделал глубокий вдох, пошел к концертмейстеру оркестра и попросил передвинуть
дату его выступления на конец осени.
– Инструмент все же для
меня новый, – сказал он. – Столько великих гобоистов на нем играли. Их дух,
разумеется, придает мне немного уверенности, но на одном этом далеко не уедешь.
Дрожащей рукой Эрлинг подписал новый контракт, по которому ему полагался
аванс, так чтобы ему и его семье было, на что жить в ближайшие полгода. Но он
взял на себя обязательство сыграть концерт не позже конца лета.
– Разумеется, я
репетирую каждый день, – заверил Эрлинг
концертмейстера оркестра, то же он сказал и жене, вернувшись
домой.
– Это как-то связано с
появлением малыша, – бормотал Эрлинг по вечерам,
когда жена с ребенком уходили спать. – Может, будет лучше, если я буду пусть и
возле сына, но все-таки на некотором расстоянии от него.
Поздно ночью Эрлингу пришла в голову идея, и утром он убрал гобой и ноты
в сумку. Эрлинг сделал вид, как будто собирается
ехать на автобусе в город, однако никуда не поехал. Рядом с помещением, в
котором он репетировал, он рисковал натолкнуться на коллег, которые как всегда
спросили бы его, как продвигаются дела. Каждый из них мечтал о сольном
выступлении и, конечно, обрадовался бы, услышав, как он фальшивит за стеной.
Эрлинг
зашел в местный строительный магазин и накупил массу вещей. Потом он вернулся
окольным путем, и спустился по тропинке, которая шла вдоль их участка с
обратной стороны дома. Жена с ребенком никогда не ходили дальше газона напротив
террасы, а тут в низинке была постройка, укрытая
несколькими могучими елями. Эрлинг отворил калитку,
вошел на участок и спрятался в домике.
В обед он видел, как
жена вышла за покупками. Он быстро протянул от дома к сарайчику электрический
провод, закопав его в землю. Поставил в своем домике электрообогреватель с
обдувом и сделал звукоизоляцию. Домик превратился в класс для репетиций.
Теперь дни проходили
так: каждое утро Эрлинг заглядывал в глаза малыша, и
его сердце готово было расколоться на части.
– Я люблю тебя, –
шептал он сыну, – и, видимо, до сих пор я еще никого не любил.
Эрлинг
поспешно целовал жену в щеку, перекидывал через плечо сумку с гобоем и нотами,
огибал кругом квартал, в котором они жили, и незаметно пробирался в летний
домик. Через маленькое окошко в комнату падал свет, и через него же Эрлинг мог наблюдать за домом и женой с сыном.
Он продолжал играть, но
звук не становился лучше. Дни шли своей чередой, солнце забиралось всё выше по
небосклону, и вместе с тем Эрлинг чувствовал себя всё
более скверно, он не мог уже ни есть, ни спать. Когда он возвращался, жена
гладила его ладонью по щеке, и спрашивала, что с ним происходит. Но как было
объяснить всё это? Дело было не просто в том, что у него не получалось ничего
сыграть. Гобой ведь был уникален, и он отвечал за него. Он не отваживался пойти к мастеру, поскольку все друг друга знали,
и мгновенно распространился бы слух о том, что кого-то угораздило сломать
бесценный инструмент.
Эрлинг
перестал вынимать гобой из чехла, и репетировал голосом. Он откашливался, и
начинал с разминки, и до настоящего момента всё шло, как надо. Потом он
доставал партитуру и пробовал петь, но горло сводило судорогой. Эрлинг сипел, и язык не слушался его. Ценой невероятных
усилий, спотыкаясь и запинаясь, он добирался до конца первой фразы и тут
понимал, что исполнение потеряло свою целостность. Он знал, что ничего нельзя с
этим поделать: когда с самого начала перестаешь чувствовать, куда ты ведешь,
нельзя благополучно добраться до финала.
Весной малыш начал
ползать. Через двойные рамы сарайчика до Эрлинга
доносилось его агуканье. В один из дней жена Эрлинга зашла в дом, оставив малыша перемещаться по
коврику, на который она его положила. Мальчик выполз из тени, которую
отбрасывал зонтик от солнца, заполз в траву, о которую
мог порезаться, и направился к сырой земле грядок. Через
дырки в заборе он заглядывал в соседский палисадник, который был так похож на
их собственный и все же отличался от него. Эрлингу
было видно, что там делали гриль на открытом огне и жгли мусор. Сосед с кем-то
разговаривал и, видимо, не замечал малыша. Сосед, возможно, и не знал, что тот
родился, потому что ребенок никогда не плакал.
Эрлинг
уже готов был бежать к изгороди спасать мальчика. Он не думал о том, что его
укрытие обнаружат. Он вообще ни о чем не думал.
В последнюю секунду
возле изгороди появился белый соседский кот, помахивающий туда-сюда хвостом. Эрлинг окаменел, когда малыш поднял на кота глаза: у того в
зубах был зажат черный дрозд. Кот тоже посмотрел вверх, потом опустил морду. Он рыл лапами землю.
Наконец жена вышла на
улицу и отнесла малыша обратно на коврик. Эрлинг
облегченно вздохнул и опустился на жесткий пол своего сарайчика. Поднявшись на
ноги, он услышал, как какая-то птица шуршит в дымоходе. До самого вечера она
перепархивала к домику и от него, принося в клюве тоненькие веточки. По всей
видимости, она строила гнездо.
Однажды летом, в
субботу, Эрлинг проснулся с рассветом. Обычно в эти
часы ему, наоборот, удавалось немного подремать.
– Скрррат, – донеслось из сада.
Эрлинг
поднял жалюзи и увидел, как его сын ползет по влажной от росы траве к елям. Он
протер глаза и вскочил на ноги, которые едва держали его. Дверь в сад была
открыта. Как такое могло быть? Может, жена оставила ее открытой? Она,
действительно, говорила, что ночи стали душными.
– Но как я мог не
услышать, что малыш выбрался из кроватки? – прошептал Эрлинг.
– Скрррат.
Звук шел от одной из
больших елей. Мальчик заполз под нее и прижимал что-то рукой к земле. Наконец Эрлинг совладал с ногами и бросился туда. Малыш держал в
ручонке нескольких крошечных, еще голеньких птенчиков, которые не шевелились.
Он лизнул их, и глаза его удивленно округлились. Под конец он сжал их так, что
их тельца раздулись. Эрлинг пытался вырвать птенцов у
сына из руки, пытался заставить его бросить их на землю, густо усыпанную хвоей.
Скрежещущий звук
раздался снова: на крыше домика рядом с дымоходом сидел дрозд.
Эрлинг
с малышом на руках бросился в дом. К тому моменту, как жена поднялась с
постели, Эрлингу удалось вырвать птенцов из детской
ручонки. Он с таким ожесточением швырнул их на пол, что чуть не выронил сына.
Птенцы, сплющенные, лежали на полу спальни, и жена собрала их бумажной
салфеткой. Несколько крылышек и лапок прилипли к половицам. Она принесла мокрую
тряпку и не торопясь оттерла пол.
– От них воняет, –
закричал Эрлинг. – Воняет. Выбрось их
скорее в мусорное ведро. Убери их отсюда!
– О, – сказала жена, –
да ты, оказывается, еще не разучился говорить. Обычно ты молчишь. Птенчиков
нужно похоронить, — шепнула она малышу.
– Принеси небольшую
лопату, – сказала она Эрлингу. – Мы же не можем просто… это было бы как-то… они же дети.
Жена бросила быстрый
взгляд на малыша, которого она посадила на кровать.
– Мы найдем хорошее
место, где им будет покойно, – прошептала она, взяла его на руки и пошла к
елям. Эрлинг сходил за дом в свой сарайчик и принес
лопату. Он начал копать яму под большой елью. Земля была твердой и поддавалась
тяжело.
– Нужно похоронить, –
шептала жена Эрлинга малышу, – так делают, когда
кто-то умирает. Маме и папе этих птенчиков сейчас ужасно грустно. Но придет
день, когда они снова проснутся. Они проснутся.
Жена нашла в саду
несколько зеленых листиков и выложила ими дно ямы. Она положила туда птенцов
вместе с бумагой.
– Укроем их, –
прошептала она и помогла малышу найти еще листики.
– Вот так, – сказала
она.
Эрлинг
бессознательно забросал ямку черной землей. Жена выдернула в другом месте
крошечную елочку и посадила ее на образовавшийся холмик.
– Теперь это могила, –
улыбнулась она, и в ее голосе послышалось облегчение. – Пойдем в дом выпьем
кофе.
День выдался очень
жарким. Жена постоянно приносила себе воды, однако Эрлинг
от всего отказывался. Каждый раз, когда она исчезала в доме, малыш полз к елям,
и Эрлинг бежал следом, не пуская его туда. У могилы
сидел дрозд. Это был самец, у него был оранжевый клюв. Птица посмотрела на
землю, потом на Эрлинга, потом на малыша.
– Ему, должно быть,
очень грустно, – пробормотал Эрлинг, но он не
заметил, чтобы птица плакала. Она молчала.
– Что делает птица,
когда у нее горе? – спросил он жену, когда она накрывала на террасе стол к
ужину.
– Не знаю, – ответила
она. – Но животные, они не как люди. Люди много думают.
Когда пришли гости, Эрлинг открыл бутылку вина и напился. Он взялся развлекать
гостей, чего никогда раньше не делал, и расписал во всех подробностях, что
малыш сделал с птенцами. Все громко смеялись и морщились.
– Он попробовал их на
вкус, – кричал Эрлинг с плохо скрываемым отвращением.
– Подумайте только, что моему сыну пришло такое в голову.
Он задыхался от смеха и
закрывал лицо ладонями:
– Уф, это было
отталкивающее зрелище.
– Да уж, – гудели
гости.
Тут малыш заплакал, и Эрлинг застыл посреди фразы. Что это было: ведь его сын
никогда не пытался что-то сказать. Не заболел ли он? Может, что-то серьезное? Эрлинг забрал малыша у своей жены и пошел с ним в дом,
чтобы уложить его в кроватку. Он померил ему температуру и раздел его, чтобы
посмотреть, нет ли на теле сыпи. Он не обнаружил ничего подозрительного, и
малыш вдруг перестал кричать. Несколько долгих секунд глаза мальчика, большие и
ясные, оставались широко раскрытыми. Эрлинг
вглядывался в них и видел там перепархивающего дрозда. В незамутненном взгляде
птицы он увидел своего сына: тот лежал на земле, голенький, как те птенчики. Он
был мертв, размозжен, расплющен. Эрлинг вскрикнул и
схватил малыша за руку. Рука была холодной. Кожа вокруг глаз казалась слегка
посиневшей. У Эрлинга потемнело в глазах.
– Ээй,
малыш, – позвал он. – Эээй.
Прошла как будто
вечность, прежде чем сын моргнул и снова заплакал. Эрлинг
быстро перевел дух и схватился за сердце. Его бросало то в жар, то в холод.
– Скажи гостям, чтобы
уходили, – попросил он жену дрожащим голосом, когда она вошла в дом. – Скажи
им, пусть исчезнут. Немедленно!
Вскоре он услышал, как
гости поднимаются из-за стола, прощаются и благодарят за ужин. Малыш немного
успокоился, теперь он только всхлипывал.
Эрлинг
тяжело сидел на террасе в лучах вечернего солнца, когда в ветвях ели запел
черный дрозд: сперва громко и звучно, потом едва
слышно. Сначала несколько звуков, потом тактов, наконец
он запел целыми фразами: первая фраза, вторая, третья.
Эрлинг
не верил своим ушам: эта вещь была ему знакома. Когда-то он сам играл ее, еще
до рождения ребенка. Дрозд пел по нотам. Он пел связно, и эмоция плавно
переходила из одной музыкальной фразы в другую. Как ему это удавалось? Эрлинг заплакал. Заплакал по-настоящему. Слезы текли у него
между пальцами, и текли, и текли. Жена вышла из дома, прислушалась к пению и
шмыгнула носом. Из детской кроватки опять донесся плач, и жена вынесла малыша
на улицу. Дрозд пел чудно. Эрлинг понимал, что это и
есть та самая красота. Сосед на своем участке затушил костер и тоже слушал.
Мальчик успокоился, жена Эрлинга тоже не издавала ни
звука.
Закончив петь, дрозд
улетел.
Эрлинг
уложил малыша в кровать, но все еще не мог справиться с рыданиями и прошептал
сыну:
– Я знаю эту мелодию. Я
когда-то играл ее, но она перестала быть моей.
Он вышел из дома и какое-то время еще плакал на террасе. Жена села рядом
с ним, погладила его по щеке и спине.
– Спасибо, Марианна, –
сказал он и вытер глаза.
На следующее утро Эрлинг выбросил ноты в мусорное ведро, положил гобой в
сумку и закинул ее на плечо. Дрозд озабоченно летал по саду с веточками для
нового гнезда в клюве. Эрлинг поцеловал перед уходом
жену и сына и сел в автобус, идущий в сторону филармонии.