Опубликовано в журнале Новый берег, номер 50, 2015
* * *
Он пришел в футболке с надписью: «Je suis Христос»,
длинноволосый, но в этот раз – безбородый,
у него на шее – случайной розой расцвел засос,
у него возникли проблемы с людьми, с природой.
Золотую рыбку и черный хлеб превращал в вино,
а затем, молодое вино превращал в горилку:
так ребенок, которому выжить не суждено –
на глазах у всех разбивает кота-копилку.
Как пустой разговор, отправляется в парк трамвай,
светотени от звуков – длинней, холодней, аморфней,
но воскрес Пастернак, несмотря на скупой вай-фай,
и принес нам дверной косяк, героин и морфий.
* * *
Жареная селедка чертит огненный круг,
приоткрывает глаза и произносит: «Амен…»,
что же ты пригорюнился, мой косоглазый друг,
да, эта жизнь – общага, снег завалил экзамен.
Кроличья шапка-ушанка, ради нее одной –
можно учиться в киевском универе,
жареная селедка – это Ханой-Ханой,
нас окружают мертвые рыбы и звери –
сбрызнут лимонным соком и завернут в фольгу,
вновь отшумел Меконг в туалете дамском,
труп твоего врага сидит и курит на берегу,
жареная селедка молится на вьетнамском.
Физалис
Помню, что я разводил мосты –
дерзкий, как Брюс Уиллис,
только мосты были – холосты,
вот и не разводились.
Там, на часовнях росли кусты –
ближе к небесным кронам,
только питались они в посты
лишь колокольным звоном.
Но, иногда, високосным днем –
лысым, как Брюс Уиллис,
эти кусты, под грибным дождем,
с нами – грибы курили-с.
День, запинаясь, винил винил,
эти кусты – физалис:
если бы колокол не звонил –
жили б, не умирали-с.
* * *
Канал воняет, колокол звонит,
и облака истерлись до предела,
как будто небо – чистый эбонит,
сплошное электрическое тело.
На Гарибальди курят анашу,
и, под конвоем бдительной соседки –
я свой вечерний мусор выношу:
черновики, бутылки и объедки.
«Стекло – сюда, а пластик – вот сюда,
бумагу – здесь, а жестяные банки…»,
среда прошла, четверг, опять среда,
суббота, словно яд венецианки.
Лючией, санта-бестией храним,
я не надеюсь больше на везенье:
что делать с сердцем, некогда моим? –
«…к объедкам сердце, завтра – воскресенье».
Кусто неопалимый
Затонувшие яхты проводят свои регаты:
это что-то вроде любви, где один – не воин,
и мурены, жмурясь, выглядывают из пробоин –
любопытные, как сурикаты.
От медовых медуз не ослепни, моя дурында,
собирает команда свои черепа и кости,
прикусив язык, опять захлебнулась рында,
это мысли о холокосте и лоукосте.
Чуть сверкнув, опустилась на черное дно монета –
мы едва успели прочесть название судна:
побеждает «Гёте»! – воскликнул я безрассудно,
ну а ты возразила: всегда побеждает «Гетто».
Все мы вышли с шипением из одного баллона:
газообразные люди, влюбленные в танго,
и теперь нас вдыхают от А и до Б «Циклона»,
на подводной регате, узники без акваланга.
* * *
Ласточка в небесной жиже:
все изюминки в кутью,
а могла бы – ниже, ниже –
чтобы к лету и дождю.
Чтоб из корня и предлога
злая истина видна:
подлецов на свете много,
только ласточка – одна.
* * *
Но, как перевести, как выбить из трухи –
и флейты цвет, и вязкий звук ткемали,
а я читал друзьям своих врагов стихи –
они – боялись и не понимали.
Вдруг мотылек, оконный старожил,
мне оказал беспочвенную милость:
взлетел, подлец, и крылышки сложил,
и жизнь моя – сложилась.
* * *
Янтарь гудел, гудел и смолк:
смола устала от беседы,
и сердце, как засадный полк –
замрет в предчувствии победы.
И отслоится береста –
сползая со стволов обойно,
моя коробушка пуста,
полным-полна моя обойма.
Янтарь истории гудел,
тряслись над кассою кассандры,
а у меня так много тел:
браток, пора менять скафандры.
И к бластеру, и к топору
опять зовет комбат Исайя,
да, я – предам тебя – умру,
своим предательством – спасая.
* * *
Мне бы не солгать, подводя итог –
я – живец, заброшенный на порог
Днепрогэса, плача и хохоча:
изо рта летит моя саранча –
маслянистой, черной, тугой струей –
по над тем, что было моей страной.
Мне бы не солгать, не солгать, печаль
в том, что надломили седьму печать,
и теперь из задницы у меня –
люди снисхождения ждут огня,
а кому – за всё это – отвечать?
Мне бы не солгать, не солгать, а кто:
лошадиный бродит коньяк в пальто,
говорил бы правду, молчал бы вду,
рифмовал бы, знаете с чем, звезду.
* * *
Кефаль автокефальная,
федеративная –
от моря отлученная:
куда ты скачешь, дивная,
горячая, копченая?
Тебя ловили в заводях,
где лилии под струями,
и увозили в аудях,
избитой поцелуями.
Любовница для мытаря,
живая бутафория:
как бабочка, накрытая –
сковородой Григория.
* * *
Хотел бы я чувствовать, не понимая:
как чувствует кошка моя,
как чувствует мальчик из племени майя
зазубренный край бытия.
Озябший кузнечик прижмется к трамваю,
и уксус полюбит вино,
как жаль, что – я чувствую и понимаю:
что – этого мне не дано.
* * *
Всех суффиксов лишена, цветет на костях природа,
и только лишь тишина не требует перевода,
добро получить – свое, трофейное зло – не надо,
проглатываешь ее, как будто смолу из яда.
Восходит уроборос, чумная звезда-обида,
проснется строитель грез, читающий Майна Рида,
и сразу поймете вы, тоскуя в краю скалистом,
что всадник без головы – был геем и пацифистом.
Шериф его называл безбашенным сердцеедом,
восходит другой овал и третий восходит следом,
он бил себя по щекам перчаткою, для примера,
втолковывал мужикам о позе «миссионера».
* * *
Каждую ночь бабушка Мясорубка
берет с собой на прогулку
кота и собаку,
а попугай – вегетарианец
остается дома.
Забавно, что кот – из моего фарша,
а собака – из твоего.
