Опубликовано в журнале Новый берег, номер 49, 2015
Ноябрь
1
Скорей всего, и не был виртуозен,
Как это стало ясно тишине,
Контрабасист, сыгравший эту осень
На потемневшей бронзовой струне.
Под низким небом стылый шорох сосен,
Дубовых листьев шелест под ногой…
А кто и в самом деле виртуозен,
Тот — исполнитель музыки другой.
2
Больничный уклад, по правде, совсем не простая школа:
Не всякий в сухом неровном воздухе ноября
Способен вполне почувствовать и холодок валидола,
И бьющий наотмашь в ноздри запах нашатыря.
И в час уборки, когда
санитарки откроют створки
В иное время (как правило, зашторенного окна),
В больничном парке, вон там, правей, на песчаном взгорке,
Видна
под ветром скрипящая,
качающаяся сосна.
И вот, присев на краешек стоящей в углу кровати
И смяв совсем недавно перестеленное белье,
Сухая старуха Мария в казенном сером халате
Подолгу и молча прислушивается к далекому звуку ее.
А накануне, в субботу, у Марьи сидел племянник
И почему-то, простившись, никак не хотел уйти…
Но, может быть, это всего лишь примнилось одной из нянек,
Совсем молоденькой девочке (пожалуй, лет двадцати).
Осень в Сураже
1
Затемно, примерно в восемь,
Серый дождь заморосил…
У калитки мнется осень —
Кто ее сюда просил?
Топчется, надвинув на лоб
Темный, плотный капюшон, —
Только бы не слышать жалоб
Разгремевшихся ворон…
В эту пору домоседов,
Не прочухавшись от сна,
Погружусь я в свитер дедов,
Молча сяду у окна.
Так за стеклами убого —
Даже совестно глядеть,
Как над рыжею дорогой
Лист пытается взлететь —
И не может.
Отсияло
Бабье лето и ушло…
Безразлично и устало
В раме дребезжит стекло.
Только в том и есть отрада
(Но, увы, не благодать),
Что до часа снегопада
Все же не рукой подать…
2
Дождь стучит не смолкая
От темна до темна
И по доскам сарая
И по стеклам окна.
В обнищавшем просторе —
Чу! — колодезный скрип,
И бесстыднее горе
Этих кленов и лип…
Ах, на липах и кленах
Нет нательных рубах…
Послевкусье соленых
Слез горчит на губах.
И, как будто из бездны,
Все звучит надо мной
Голос плоти небесной,
Породненной с земной.
Память-местоимение
Ты ничто, но и нечто, ты — та, что сама не своя,
Но себе на уме… Кто, скажи мне, тебе судия?
Очевидно, не он… не она… и, конечно, не я,
Что ни ночь навещающий странные эти края.
Нет такого судьи: никому, ни за что, никогда
Ты не выдашь секреты свои, потому что горда.
Так и станешь твердить: тот, который…, оттуда, куда… —
И сама пред собою, как свечка, сгоришь со стыда.
А в окне эшелона мелькают и годы и дни,
Как столбы верстовые… Но только об этом — ни-ни!
Точный адрес неведом… и точная дата темна…
И забывчивой жизни лишь ты отвечаешь. Одна.
Памяти поэта
Может Родина сына обидеть…
А. М.
Толкует ли он о правде,
Витийствует ли о кривде —
Оставьте его, оставьте
И тем уже осчастливьте.
Пускай он один побудет:
Заплачет иль засвистит,
За что-то себя осудит,
Но что-то себе простит…
От ладожских льдов блокадных
Навеки ему досталась
В пределах безблагодатных
Ко всем безутешным жалость.
И жалости этой сила
По жизни его влекла…
И, может быть, это было
В нем выше добра и зла.
На старости лет чужбина
Взяла его на поруки,
Тогда как отчизна сына
Опять обрекла на муки.
А впрочем, судьбе такое
Проделывать не впервой…
Оставьте ж его в покое,
Покамест еще живой…
Потом уж его ославьте:
Скажите, что он и кривде
Служил, а не только правде
И было их — фифти-фифти;
Потом уж взахлеб злословьте
На всех земных языках
О прохудившейся кофте
И стоптанных башмаках.
Розы Мятлева
Памяти матери
Видно, стал я не в меру догадлив,
Если нынче уснуть не дает
Мало кем вспоминаемый Мятлев —
Камергер, остроумец и мот.
Значит, есть безотчетная сила
У строки, излучающей свет, —
Той, что темное сердце смягчила
В череде потрясений и бед.
Ведь недаром же грустный прозаик
На закате сияющих дней
Средь прелестных парижских лужаек
Ностальгически вспомнит о ней.
И, тоскою бездомности ранен,
Нет, недаром как будто во сне
Повторяет ее Северянин
Там, вдали, на чужой стороне…
Среднерусская осень в разгаре,
Липа с тополем в желтом бреду,
И давно разоренный розарий
Дотлевает в суражском саду.
Был я веком спрямлен и обманут,
Только все же остался в живых…
Я-то знаю, что розы не вянут
У подножия стел гробовых.
Прикосновение
(из цикла "Сны памяти")
Памяти отца
Быть может, и правда,
что в том пропыленном Ташкенте,
Вдали от солдатских — изрытых страданьем — дорог,
Еврейский подросток, согласно семейной легенде,
Своими глазами увидеть Ахматову мог.
В жестокий полуденный час азиатского жара
Под пепельным небом, как будто сожженным дотла,
На улочке узкой вон та вековая чинара
Под темные своды зазвать бы обоих могла…
Мне снится все это: широкая крона платана,
Белесое небо, и двое, сродненных судьбой
На улочке тесной,
и некая древняя тайна,
Что сердцу открылась, чтоб сердце вести за собой.
(А где-то, с востока на запад, стучат эшелоны,
И братья воюют, и младший еще не убит,
И сложенный вчетверо серый листок похоронный
В руке у библейской Эсфири еще не дрожит.)
Мне хочется думать, что так оно все и случилось:
Мальчишеской тени касается женская тень,
И в то же мгновенье какая-то высшая милость
Собой осеняет огромный безветренный день.
В полуденном пекле и воздух горюч и громоздок…
Тогда, в сорок третьем, не ведая, кто перед ним,
Навеки, навеки останется этот подросток
Великою тенью от смертного зноя храним…
Последняя роза
…Лишь ты одна, царица-роза…
Фет
Следов ежеутренней влажной уборки
Не спрячет весь этот простор —
Так едкие, жуткие запахи хлорки
Больничный хранит коридор.
И сумрачно, будто в пустующем храме,
И воздух шершав и суров,
И, ближе к ограде, чернеет кругами
Зола от недавних костров.
На клумбе пустынного этого парка —
Вне сметы и календаря —
Последняя, хрупкая роза неярко
Мерцает в конце октября.
Я вижу: ее лепестки потемнели
И стебель морозцем подбит —
Как видно, в теченье последней недели
Немало случилось обид.
С опаской, боясь повредить благодати
Немеркнущей жизни земной,
Рабочая
парка
в лиловом халате
Обходит ее стороной.
И словно бы в память о музыке Фета,
В печалях ненастного дня
Последняя роза военного лета
Еще утешает меня…
Перепись населения
Не за-ради развлечения,
А для ясности во всем
Всех подряд, без исключения,
В длинный перечень внесем:
Звероловов и охотников,
Трубачей и скрипачей,
Садоводов-огородников,
Булочников и ткачей,
Академиков и плотников,
Санитарок и врачей,
Завсегдатаев субботников —
Стукачей и палачей;
Тунеядцев, трудоголиков,
Олигархов, бедняков,
Иудеев и католиков,
Умников и простаков,
И вон тех , "с глазами кроликов",
Выпивох отпускников,
И солдатушек-соколиков
Для последних марш-бросков…
Беспощадная статистика
Всех поставит на учет,
И, конечно же, ни листика
В папках тех не пропадет:
Протоколы, заявления…
Подпись… круглая печать…
Сосчитаем население —
Станем ангелов считать.
…В утро серое, осеннее
Свод небес как решето…
…И не будет нам прощения.
Никому. И ни за что.
Опыт группового портрета
Те, которые стали поодаль, пожалуй, что или кощунники, или святые,
А другие, которые тянутся к самому центру, — философы или плуты,
Но и те и другие, когда присмотреться,
по сущей-то сути присяжные и понятые…
Кто — скажи нам, художник, — подследственный в этой компании, если не ты?
А еще вероятней, художник, что ты не подследственный, а подсудимый,
Уличенный, как принято в наших окрестностях, чуть ли не в каждом
из смертных грехов
Пожелтевшею связкою писем, в осеннем камине сгоревших
почти что без привкуса дыма,
Или белою вспышкой зарницы в угрюмых, слоистых разломах
ночных облаков…
***
В плюсквамперфекте (не сказать короче!)
Останется лишь то, что полубыло.
Действительно ль, как огненные птицы,
Там, где торжествовал Перунов дух, —
В предгорьях тех балканских — те зарницы
В разломах душной августовской ночи
Взлетали где-то с часа и до двух?
И правда ли, что видел их воочью,
Когда, облокотившись на перила
Гостиничного тесного балкона,
Весь обращался в зрение и слух?
За бортом теплохода, чье названье
Из памяти навеки что-то стерло,
Действительно ль темнели воды Рейна?
От вида тех прибрежных городков
В действительности ли сводило горло
И целый мир казался вертоградом
(И ты на верхней палубе , и рядом
Подросток сын , и на руки и лица,
Молитвенно, почти благоговейно
Ложится тень — и это длится, длится —
Зеленых крон и светлых облаков)?
Реальна ли та женщина, с которой
Расстался ты на людном перекрестке
В том городе, безликом и чужом,
В том городе, родном и безымянном,
Та, набело живущая в наброске,
Та, с темною каштановой копною
В закатный час над обнаженным лбом?..
…Во снах воспоминаний все двоится,
И нет того, кто б утвердил границы
Меж тем, что въяве, и самообманом,
Мистификацией и миражом.