Повесть, продолжение
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 49, 2015
10.
Магеллан, отец Алексей, Девочка-Песня
В супермаркете было душновато и людно.
Трое гостей из высшего слоя сперва погуляли туда-сюда по этажам и секциям,
убедились, что до денег здесь дело не доходило. Посетители отоваривались и
отваливали – кто, общаясь и даже хохоча, но в большинстве – привычно и угрюмо.
Наступал момент применить накопленные теоретические познания на практике.
– Ну что? – бодро сказал Магеллан. –
Предлагаю отовариться в продуктовом, запастись посудой и салфеточками и похавать на свежем воздухе. Так сказать, второй завтрак.
– Разумно, – вяло одобрила идею
Марина-Песня. Надо сказать, что в слое супермаркетов ее восторженность перед
мужским родом куда-то испарилась. Магеллана и отца Алексея девушка воспринимала
вполне критично, а уж о местных самцах я и не говорю – на них импозантная
красотка смотрела как на недоразумения.
Отец Алексей остановился и показал своим
спутникам на огромную вывеску над эскалатором. На ней среди остальных благ
третьего этажа значилось кафе.
– Глаз-алмаз! – похвалил Алексея
Магеллан. – Что ж, тогда не будем изменять привычкам.
Кафе оказалось очень открытым. В
архитектуре супермаркета для него был оставлен выступ, возвышавшийся над вторым
этажом, как нос корабля. По полукруглому периметру выступа шел невысокий
металлический барьер – не то чтобы предохраняющий неловкого клиента от падения,
а скорее обозначающий, куда именно падать. Пространство кафе было уставлено
тонконогими столами и стульями.
Наплыва народа, мягко говоря, не
наблюдалось. За одним из столов сидели дядя и тетя; перед ними стояли пустые
чумазые тарелки и стаканы. Вид у позавтракавших граждан был такой, словно они
то ли недоели, то ли переели.
Путешественники сели за свободный
столик. Ничего не произошло. Посидели, обмениваясь редкими репликами, минут
десять. Ничего не произошло. Постепенно стало очевидно, что ни в какой местный
ритуал они пока не вписались.
Магеллан встал и огляделся. С той
стороны кафе, которая уходила внутрь этажа, располагалось что-то вроде барной стойки. За ней, вероятно, скрывалась кухня. Оттуда
доносился довольно крепкий тупой аромат, навскидку не имеющий отношения к еде.
За ней же (то есть за барной стойкой) стояла
флегматичная женщина-киборг в фартуке и депрессивно
протирала стакан тряпочкой.
– Как бы нам позавтракать? –
сформулировал Магеллан вопрос, подойдя между тем к стойке.
– Как всем, – кратко отвечала киборгиня, не отрываясь от своего занятия.
– А как всем?
– А если я буду всем объяснять, как
всем, я перегорю на работе.
– А что если всем не объяснять, как
всем, а объяснить только мне?
– Хочешь сказать, что ты не как все?
– В десятку.
Барвумен
слегка сфокусировала оптику на Магеллане.
– И что же в тебе, ковбой, такого уж
особенного?
– Ну, начнем с того, что мы гости вашего
слоя.
– Туристы, что ли? – спросила киборгиня без любопытства.
– Ну, можно сказать и так.
– Что ж. Заказывай, а там посмотрим.
– Давай так: сперва посмотрим меню, а
потом закажем.
– Давай, – без энтузиазма согласилась киборгиня и пододвинула Магеллану замызганный листок с еле
видной машинописью. – Только учти: половины нет в наличии.
– Может, вычеркнуть то, чего нет?
– Может. А завтра завезут – мне
вычеркивать обратно? Ты думай, прежде чем говорить.
– А может, каждый день писать меню
заново? Оно, я вижу, недлинное.
– Может. Только кто будет это делать?
Ты, что ли, турист?
– А ты сама неграмотная?
– А я сама достаточно грамотная, чтобы
прочесть трудовой кодекс и уяснить, что я обязана делать, а что – нет.
– Как дела? – крикнула Марина. – Не
нужна помощь?
– Нет, спасибо! – крикнул в ответ
Магеллан. – Мы на верном пути!
Барвумен
приподняла бровь и полюбовалась на блестящий стакан в рассеянном свете потолка.
– Хорошо, – зашел Магеллан на второй
круг, – что ты нам посоветуешь?
– Оливье, плов и компот.
– Чудесно. Можно три порции?
– Очень хочется отказать, но не вижу
повода.
– Прекрасно. Поднесешь к столу, или
ждать у стойки?
– Поднести – многовато чести для
туристов, но и маячить тут не обязательно. Сядь к своим, а когда приготовим,
позовем.
Магеллан сел за столик и вкратце сообщил
своим спутникам итоги переговоров. Те в целом одобрили заказ и принялись ждать.
Прошло еще минут семь или восемь. Дядя и тетя скорбно отчалили, оставив после
себя уваленный посудой стол. Стол постоял минутку, потом, невнятно ворча,
протопал своими тонкими ножками к низко посаженной раковине и, нагнувшись,
смахнул в нее грязную посуду. Посуда загрохотала, но не разбилась. Раковина
возмущенно зашипела, запустила струю воды из крана и принялась мыть посуду
специальными щеточками.
Отец Алексей завороженно
пронаблюдал эту сцену – и вдруг, словно обжегшись, отдернул локти от своего
стола.
– Извините, – пробормотал он в стол.
– Да ладно, я привык, – ответил стол. –
Опирайся на здоровье. Если не приносить пользы людям, то для чего тогда жить?
Неожиданно Марина вскочила со стула и
посмотрела на него, как на извращенца. Стол засмеялся и закашлялся.
– Садись, – проскрипел он. – Как сказал
бы Фрейд, иногда стул – это всего лишь стул. Он не живой.
Марина недоверчиво села.
– А ты видишь? – спросил Магеллан с
интересом.
– Ну, это громко сказано, но кое-какие
датчики имеются, – ответил стол с достоинством. – Иди, ваш заказ готов.
– А это ты видишь или слышишь?
– Чую. Плюс опыт.
И точно – Магеллан подошел к стойке
ровно тогда же, когда барвумен принесла заказ на
большом подносе.
– Давай посуду, – мрачно сказал
Магеллан.
– Учти – вилок всего две.
– Тогда дай лишнюю ложку.
– Ложек на перемене блюд не меняют.
– Допустим. А где ножи?
– А зачем тебе ножи, турист? Для
компота?
– Уговорила. А как тебя зовут?
– Что, жалобу будешь писать?
– А может, благодарность. Мне пока всё
понравилось.
– Как всех – Клавдия, – киборгиня невольно улыбнулась и поправила искусственную
прядь. – А тебя, турист?
– Магеллан.
– Тот самый?
– Ну.
– А тебе действительно понравилось? Ты
не иронизируешь?
– Действительно. И ты, и стол.
– Это Пятый. Вам повезло: остальные то
еще говно. Ну, еду ты пока что не пробовал.
– Еда типовая, Клавдия. Еда не главное.
Куда записать благодарность?
– Просто поцелуй меня в щеку, если,
конечно, не брезгуешь.
– С удовольствием.
Магеллан перегнулся через стойку и
поцеловал Клавдию в горячую бархатную щеку.
– Это регистрируется, – прошептала
Клавдия.
– Тогда еще разок.
– Давай… Ну, хватит, хватит, турист…
хорош! Скажи Пятому что-нибудь доброе – для него это важно.
– Обязательно. Клавдия, а можно личный
вопрос?
– Рискни.
– Откуда у тебя твоя замечательная
программа? Это спецзаказ?
– Я самообучающаяся, ковбой. Заходите
еще.
– Постараемся.
Товарищи с аппетитом позавтракали,
наговорили кучу добрых слов Пятому, потом хотели сами отнести посуду в
раковину, но Пятый решительно этому воспротивился. В итоге вышли на улицу. Утро
вовсю разошлось.
– Никогда не ел такого вкусного оливье,
– задумчиво сказал Магеллан.
– Да и плов грамотный, – поддержала его
Марина-Песня.
Отец Алексей кивнул. Он хотел сказать
нечто большее. В словах Пятого мелькнул какой-то подлинный смысл – возможно,
банальный, но… как бы сказать… увесистый. Делать добро людям? Ну… как-то не
стоило ради этого вывода менять слои. Делать добро киборгам? А что…
Кстати, и компот был грандиозный.
11. Фил, Люся, Кузьмич
Кузьмич задумался той долгой
бессловесной думкой, которая временами посещает практически каждого из людей
(да и киборгов тоже). Как, наверное, случалось еще в прежние времена. Но тогда
за плечами индивида маячила юность – и относительно недалеко, а впереди
поджидала неутомимая смерть. Состояние же Кузьмича – как, впрочем, и любого его
современника – можно было описать как паузу. И молодость скрылась за толстой
линзой лет, и смерть вынесена за скобки. Старость? Если непременно
подразумевать под этим печальным словом разнообразные немощи, то решительно
нет. Найди день и перебери начинку. А что остается от старости, если вычесть
изношенность органов и ломкость костей? Один лишь опыт да накопленная мудрость?
Нет, будем честны хоть разочек перед этим заплаканным стеклом. Остается еще
усталость от этой марафонской жизни – и ее не проколоть гормонами и не
успокоить новенькими мышцами. Разве если перестать быть собой, оттолкнуться от
бортика – и поплыть неведомо куда…
Кузьмича вдруг потянуло в такие дали,
что дешевые приключения последних часов попросту вылетели у него из головы.
Стараясь удержать это летящее состояние, дед прошелся по кухне туда и сюда,
энергично швыряя бычок из одного угла рта в другой. В таком виде он ворвался в
спальню.
– Подъем!
Фил мгновенно раскрыл глаза, будто и не
спал. Люся сладко заворочалась, как кошка.
– Что-то произошло, Николай Геннадьевич?
– Ничего не произошло, это и плохо. Надо
двигаться.
– Смысл в движении?
– Что-то типа того.
Люся встала, потянулась, подошла к окну.
– Может быть, подождем, когда дождь
кончится?
– Ну… постоим в подъезде, – сказал
Кузьмич.
– Ладно, – согласилась Люся, – пять
минут.
Люся исчезла в недрах общежития.
– А как вам, Фил, – спросил дед, – вся
эта затея? По вам не скажешь, что вы потеряли смысл. Вы не за компанию буравите
слои?
Фил пожал плечами.
– Ну, начнем с того, что если бы все
ушли, а я остался, мой смысл тоже ушел бы.
– А если бы, – Кузьмич кивнул в сторону
ванной, – вы остались?
Фил подумал.
– Тоже.
– Не скажете же вы, что смысл во мне, –
усмехнулся Кузьмич.
Фил подумал еще немного.
– Ну, все-таки нет, хотя ваше общество,
безусловно… – Кузьмич характерным жестом обрубил эту вежливость. – Понимаете,
мы сейчас все идем: и Зенон, и Алеша. И даже хорошо, что порознь. Есть…
какая-то связь, что ли. Надо углубиться в москву.
– Надо, – Кузьмич снова поймал ритм и
начал ходить по спальне. – Ладно, Фил, вы выходите, а я подожду у входа.
Кузьмич спустился. Лил дождь – ну как
лил? В слое фастфудов не было принято так уж лить.
Скажем – более чем моросил. Кузьмич вышел под козырек подъезда. В его лицо
попали отдельные капли. Кузьмич поморщился и протер лицо ладонью. Потом подумал
– и вышел под дождь.
Ничего страшного не произошло. Ботинки
вообще не поддались воде. А так… ну, помокрело
слегка.
В рамке дверей возникли Люся с Филом. Глядя на Кузьмича, они тоже шагнули под дождь.
– Пошли? – спросил Кузьмич буднично.
Собственно, отсюда виднелась одна
дорога, даже не дорога, а направление – внутрь островка домов, не по рельсам же
шарашить. С другой стороны, не надо было быть москвоведом, чтобы сообразить: островок приводил к Трем
вокзалам, а там ведь так суетливо! Кузьмич поколебался – и рванул прямо через
пути. Первые две-три линии были свободны, дальше стоял пассажирский состав.
– А мы не упремся в забор? – озабоченно
спросил Фил, догоняя Кузьмича.
– Упремся, куда денемся? Ну, отыщем
щель.
– Хорошо…
– Не попадите ногой в стрелку.
Фил слегка отстал – вероятно, чтобы
сообщить Люсе о стрелке. Кузьмич тем временем поравнялся с зеленым составом.
Обходить его было далеко и лень. Кузьмич подобрался к дырке между вагонами,
взялся за какую-то штуку, поднял ногу – и взгромоздился на этот самый узел,
которым вагон крепится к предыдущему вагону. Впереди, близко, был следующий
пустой путь, потом – еще два пустых и товарняк, а за ним, наверное, уже и забор.
Сзади негромко переговаривались Фил и Люся, подходила пора освобождать насест.
Кузьмич неловко спрыгнул, потерял равновесие и по инерции сделал два торопливых
шага вперед. Справа мелькнуло что-то красно-черное и огромное – и это было
последнее, что он увидел перед смертью.
12.
Фил, Люся, Кузьмич (вне очереди)
Грохотал состав.
Фил подсадил Люсю на узловатое
соединение вагонов, та выглянула, охнула и свалилась обратно на руки Филу.
– Что там? Что? – спрашивал Фил, но
пришлось подождать, пока состав отгрохотал и стих. Люся заплакала. Ее трясло.
Фил быстро перелез через узел и крикнул:
– Люся! Давай сюда, я без тебя не
справлюсь.
Люся, хлюпая носом, пересилила себя и,
хватаясь за разнообразные детали, одолела препятствие. Ну, оцарапала колено.
– Надо идти назад, Фил.
– Назад далеко. И кто знает насчет этой дурацкой двери в стене – вдруг она закрылась?
Труп Кузьмича понемногу остывал.
Собственно, удар пришелся в висок – там запеклась ссадина.
– И что ты предлагаешь?
– Что? Вперед. А ты дежурь у тела. А то
мало ли что?
– А если еще состав?
– Не будь дурой,
Люся. Просто не дергайся.
– А если этот пойдет? – Люся
прикоснулась к тому поезду, сквозь который они лезли.
– Аналогично.
– Хорошо, Фил.
Разделяясь, они оба понимали, что
рискуют уже по-настоящему. Если, скажем, что-то случится с Филом
в этой глухомани, найти тревожную кнопку уже будет некому. Но что поделать.
Фил, воровато оглядываясь, преодолел
путевое пространство до товарняка. Потом просочился сквозь товарняк – сзади
него нашелся забор, даже, пожалуй, чересчур близко. Щель между товарняком и
забором была в пару шагов. Фил пошел направо, ища дыру в заборе. Одна из секций
оказалась не донизу, снизу была только железная арматура. Фил, тихо ругаясь, пролез
под низом.
Попал он в город, но в самую изнанку.
Здесь высились и воняли несколько мусорных куч, а в теньке, на ящиках, сидели
5-6 киборгов. Фил направился к ним.
– Тебя здесь быть не должно, –
миролюбиво заметил старший киборг с дизайном алкоголика.
– Знаю. Ребята, где тут тревожная
кнопка?
…Люсю угнетало то, что она неточно знала
всю процедуру. Всё восстановится – это да, это конечно. Но вот, например, мозг?
Он восстановится на момент смерти – с этим стрессом, или на раньше? Как часто
сканируются мозги? Есть ли рекомендации по поведению в ожидании ангелов? Это
вряд ли: обычно люди держатся большими компаниями, и если вдруг что, кнопку
нажимают практически мгновенно. Есть даже старая пословица… как это? да! – на
миру и смерть красна. Люся читала где-то, что «на миру» – это среди людей, а
под красным цветом издавна имелась в виду тревожная кнопка.
Люсе на миг показалось, что Кузьмич
очнулся. Нет, показалось. Фила всё не было. Стараясь не думать о страшном, Люся
загадала: она будет смотреть на товарняк, не сводя с него глаз (ну, моргнуть не
считается), – и рано или поздно из щели между вагонами появятся Фил и ангелы.
Прошло сколько-то времени.
И вот сперва послышался невнятный шумок,
а потом из щели между вагонами вылез Фил, а за ним – два ангела в темно-синем с
носилками. Фил приветственно махнул Люсе. Через минуту все трое были уже на
месте.
– Ну что? – спросил первый ангел
второго. – Вполне цивильно. Бывает и хуже.
– Я бы даже сказал, – ответил второй, –
обычно бывает хуже.
Ангелы, как всегда, были красавцы и
немного юмористы. Никто не знал, волонтеры они, киборги высшего уровня или
специальные клоны, и из суеверия их об этом не спрашивали. Еще – они были
немного похожи друг на друга, как двоюродные братья.
– Одна маленькая формальность, – сказал
первый ангел и ощупал карманы пиджака Кузьмича и даже нагрудный карман рубашки.
– Порядок.
Второй вытащил из воздуха электронный
лист.
– Несколько простых вопросов. Кто
ответит?
– Фил, давай ты.
– Фил, он не жаловался последнее время
на недомогания? Сон, аппетит, тянущие боли, острые боли?..
– Нет. Он погиб…
– Да это я вижу, как погиб. Мы же не идиоты.
– Мы не такие идиоты,
– ухмыльнулся первый.
– Просто, – подхватил второй, – хороший
случай перебрать начинку. Кстати, что это он такой престарелый на вид? Это понты, или просто руки не доходили?
– Короче, – вступил первый, – омолодить
его заодно или оставить как есть?
– Это понты, –
ответил Фил хмуро. – Оставьте как есть.
– Нет, – вдруг сказала Люся, – омолодите
чуть-чуть. Седину разбавьте, пожалуйста, и вот эти складки на щеках…
Второй сделал пометки на листе с самым
серьезным видом.
– Желание дамы, – объяснил он Филу – и
развел руками.
Первый встал, заглянул в небо, достал из
воздуха большую рацию и вполголоса произнес длинные координаты. Не прошло и
минуты, как в небе набух изящный вертолет и постепенно спустился прямо на
рельсы. Вертолет был темно-синий, точно в цвет комбинезонов.
– Мы будем ровно через двое суток ровно
здесь, – безлично сказал первый ангел. – Это не обсуждается. Хорошо, если вы
его встретите, но требовать этого мы не имеем права.
– Конечно, встретим, – уверила ангелов
Люся.
– У вас часы есть? – спросил второй.
– Нет, откуда?
Часы вообще были редкостью. Кому они
нужны.
– Возьмите. Видите – 17.16?
– Хорошо.
Люся и Фил чинно прожили двое суток, как
железнодорожные служащие (с тем мелким отличием, что не служили на железной
дороге). По сути, курсировали между общежитием и столовой. Ну, разок зашли под
мост Третьего кольца и даже высунули головы из-под его тени в следующий пояс.
Разведали территорию островка практически до Трех вокзалов. Вернулись к
маленькой железной двери в стене. Узкоглазые читатели газет сидели на своих
местах – но на сей раз они не заметили Фила с Люсей: вероятно, всё необходимое
они уже выяснили.
Короче, чуть не опупели от скуки.
Через двое суток (ну хорошо, без
получаса) Фил и Люся уже были на месте. Зеленый состав за эти дни не
шелохнулся. Ровно в 17.16, подымая волны на чахлой железнодорожной траве, сел
вертолет, и оттуда вышел Кузьмич – один, без ангелов. Фил думал, что придется
где-то расписаться, но не пришлось. Вертолет убыл.
Кузьмич выглядел немного моложе – как,
впрочем, и его костюм.
– Что за пироги, – сказал он, пожимая
руки спутникам. – Я попал в какую-то историю?
– Вас сбил поезд, – ответил Фил.
Люся шикнула, как будто Фил повел себя
бестактно. Но новость не произвела на Кузьмича большого впечатления.
– Подумать только, – пробормотал он. –
Извините за хлопоты.
– Николай Геннадьевич, а до какого
момента вы помните? – спросила Люся.
– Да всё помню отлично, – ответил
Кузьмич с легким раздражением. – Какие-то дурацкие
тесты, осмотры всего, что можно и что нельзя. Потом минут сорок ждали этого
вертолета…
– Нет, до какого момента с нами?
– А. Сейчас… ну… мы пролезли в дверь,
потом встретили каких-то флегматичных товарищей. Потом собрались поесть, но
поели или нет, уже, честно сказать, не помню, а врать не хочу.
– Ну так, – бодро ответил Фил, – поесть
или нет – вопрос не памяти, а аппетита. Вы как на этот счет?
– Да можно, пожалуй.
– 17.25, – произнесла Люся, важно
взглянув на ангельские часы. – Это что будет хотя бы, обед или ужин?
– Файв-о-клок, – ответил Фил. – Да
хорошо даже, что так вот между: народу меньше. А вы никуда не спешите, Николай
Геннадьевич?
Кузьмич поднял брови и подумал чуток.
– Да нет вроде бы. А куда тут спешить?
И все трое свернули к путевой столовой.
13.
Зенон, Верста, Михаил Палыч
Мутный сон постепенно отпустил Зенона,
но какие-то древние инстинкты самосохранения предостерегали его от резких
движений. Возникло сомнение, стоит ли открывать глаза. Но так как это был, по
сути, только вопрос срока, Зенон полежал-полежал – да и решился. Открыл глаза –
и тут же закрыл их обратно, потому что в них ринулось чересчур много белого и
золотого.
Накопив новую небольшую порцию сил,
Зенон открыл глаза вторично. Его окружало величественное пространство, которое
смутно наводило на мысль о храме. Но острые глаза Зенона сквозь боль и
неудобство все-таки выхватили несколько деталей типа шкафа с вензельными ручками или мраморного подоконника. Это был
гостиничный номер категории люкс-люкс.
Сам Зенон лежал на гигантской кровати –
голова в середине анфилады подушек, а пятки – где-то около центра. Одет он был
– ощупал, заглянул – в веселенькую пижаму на голое тело.
В голову Зенона пришли два соображения –
неприятное и успокоительное. Неприятное – он совершенно не помнил, как тут
оказался. Успокоительное – никто не стоял над душой и никуда Зенона не торопил.
Зенон чуть-чуть отдохнул и принялся потихоньку восстанавливать память.
Ну, сквер. Ресторан. Селедка.
Шампанское. Водка. Какие-то двусмысленные анекдоты. Красивое улыбающееся лицо
Марины-Версты и ее грудь, мелькнувшая в вырезе рубашки.
Рассеянный взгляд Зенона упал на
набалдашник кровати чуть ли не в километре от линии подушек. А ведь мы знаем,
кому пришлась бы впору эта кровать. Тут Зенон ахнул и похолодел.
Он с невероятной живостью представил
себе, как коварная великанша тащит его в этот колоссальный номер (тут кстати
пришлось воспоминание – видимо, из реального детства, – как лиса внутри книжки
тащит петуха за высокие горы). Дальше… разыгравшаяся фантазия подсказала Зенону
столь живописные картины, что мы замолкаем в смущении.
Зенон явственно представил себе, что
сейчас откроется – где-то там, в недрах номера – дверь инкрустированной золотом
ванной, и из нее выйдет женщина под потолок в легком халатике, не достающем до…
Зенон застонал от странной гремучей смеси ужаса и вожделения. При этом
сделал-таки непроизвольное резкое движение – и всё выпитое вчера остро
плеснулось в черепной коробке. Зенон застонал еще раз (уж стонать так стонать),
лег возможно удобнее и попробовал хотя бы слегка отступить в спасительное
небытие, из которого так неосторожно вынырнул минут десять назад.
Как ни странно, это ему удалось.
– …Зиновий Моисеич!
Зиновий Моисеич!
– А? Что!?
На сей раз бесцеремонно разбуженный
Зенон открыл в спешке глаза и увидел склонившееся над ним лицо. Нет… как бы
объяснить… так иногда говорят: увидел склонившееся над ним лицо, имея в виду просто
такой ракурс: вот оно – лицо во весь кадр, но где-то там, сзади,
подразумеваются туловище, ноги, руки и остальное. А тут было именно висящее в
воздухе лицо, немного похожее на театральную маску.
– Я напоминаю вам, что ваша лекция «Пояс
фастфудов – рай или ад?» состоится ровно через десять
суток во Дворце Культуры Отдыхающих. Вам еще напомнят, а потом доставят.
– А ты кто? – хрипло спросил Зенон.
– Я – напоминатель,
– с достоинством ответил напоминатель.
– И ты действительно одно лицо, или я
плохо вижу?
– Я еще палец. Если бы вы не проснулись
с голоса, я ткнул бы вас пальцем в плечо.
Перед глазами Зенона возник отдельно
висящий палец, на вид указательный. Он вызвал неожиданно бурную реакцию: Зенон,
забыв о своих немощах, вскочил, пронесся по коридору, обнаружил санузел,
склонился над белым с золотом унитазом и основательно проблевался.
Потом (раз уж сюда попал) не спеша отлил, умылся прохладной водой и царственно
вернулся в спальню. Напоминатель висел на том же
месте, деликатно спрятав палец непонятно куда.
Две хорошие новости. Во-первых, Зенону
стало значительно лучше. Во-вторых, никого постороннего в номере не
обнаружилось.
– Что ж, голубчик, – развязно обратился
Зенон к напоминателю, – насчет лекции я всё понял,
как говорится, нет проблем. – Напоминатель кивнул.
Это выглядело как такой полукульбит вперед.
– Единственная просьба – можно больше не
напоминать?
– Никак нельзя, дорогой господин лектор.
Принято – за сутки и за час.
– Ну хорошо. Договорились.
Напоминатель
растаял в воздухе.
Зенон подошел к шкафу, обнаружил там
залежи новенькой одежды, тщательно и со вкусом оделся. Подумал – не заправить
ли постель. Нет, зачем отбивать хлеб у горничных. Еще раз умылся ледяной водой.
Остервенело почистил зубы. Повертел головой туда и сюда – боль прошла или, по крайней
мере, хорошо затаилась. Зенон поправил галстук, подошел к входной двери,
подумал чуть-чуть – да и вышел наружу.
Он попал в роскошный гостиничный
коридор, залитый светом и устланный пушистым ковром, похожим на бесконечную
оленью шкуру. С удовольствием ступая на ковер, Зенон понял, что это она и была
– клонированная длиннющая оленья шкура. В воздухе располагался затхловато-приятный аромат, типа пудры, от века
свойственный гостиницам. Слева виднелся явственный тупик с окошком. Справа –
какие-то перспективы. Зенон пошел направо.
Через пару колен он попал в изящный холл
– три кресла, столик, торшер. На одном из кресел сидел Михаил Палыч с газетой.
– Доброе утро, – сказал МП со своей
обычной улыбкой. – Невероятно, знаете ли, трудно соорудить газету в отсутствии
новостей.
Зенон, глуповато улыбаясь в ответ,
присел на свободное кресло. Скажем так – мало чему он был так рад за последние
300 лет, как этой встрече с Михаилом Палычем.
– Доброе утро. А… извините ради Бога,
как вы здесь оказались?
– Да как и вы, я думаю. Заселился,
поспал, оделся, вышел, присел.
Зенон поколебался – но что уж греха
таить.
– Понимаете, – понизил он голос,
перегибаясь между тем через стол к МП, – я не во всех подробностях помню вчерашний
день… и особенно вечер.
– Понимаю, – отвечал МП просто, – и
постараюсь вам по мере сил помочь. Мы вчера попали в ресторан.
– Это я помню.
– Прекрасно! Там понемногу сообразили,
что ресторан при гостинице, и решили не искать от добра добра.
Это помните?
– Н-нет.
– Да… понятно. Вы принимали водку и
шампанское в каком-то странном порядке, будто знали мудреный двоичный код…
Зенон застонал – в третий раз за
отчетное утро.
– …Ну, собственно, вам больше может
помочь Марина Игоревна. Дело в том, что я ушел, а вы с ней еще оставались.
Думаю, она подойдет через некоторое время. Тут больше некуда деться.
Зенон кивнул с отчаянием, едва
удержавшись от стона. По коридору прошел кто-то посторонний в чалме.
– Михаил Палыч,
а можно последний деликатный вопрос?
Михаил Палыч
улыбнулся своей добродушной улыбкой.
– Можно и не последний. Зачем себя
ограничивать заранее? Мой ответ может вызвать дополнительные вопросы.
Зенон попробовал вдуматься в только что
услышанное – кольнуло в черепе.
– Скажите, а я не позволял себе в отношении
Марины Игоревны каких-нибудь… вольностей?
– Ну… после моего ухода, сами понимаете…
– Понимаю. А при вас?
– Что называть вольностями. Вы пили на
брудершафт. Вы с невероятной, я бы даже сказал, неуместной пылкостью просили
Марину Игоревну позволить вам прикоснуться пальцем к ее носу, мотивируя это
тем, что в режиме прогулки вам до него не достать. Правда, честно говоря, я не
до конца понял, ради чего вообще трогать ее за нос, но вы, вероятно, временно
отвлеклись от поисков смысла.
– И она дала?
– Как, простите?
– Она позволила… потрогать ее за нос?
– Ну да. Это ее рассмешило.
Зенон застонал, покачивая головой из
стороны в сторону.
– Ну, вы напрасно так убиваетесь. Всё
это выглядело вполне симпатично, в меру невинно и даже забавно. А вот, кстати,
и подошли ответы на ваши проклятые вопросы.
На столик упала огромная тень. Михаил Палыч поднялся и с радушной улыбкой протянул руку вперед и вверх, высоко над креслом Зенона. Зенон задрал голову.
14.
Магеллан, отец Алексей, Девочка-Песня
Редко где и когда всё было так очевидно.
Вот здоровые, сытые, готовые долго идти, мотивированные путешественники, а вот
улица, ведущая от центра. Трое товарищей шагали себе и шагали, по ходу озирая
окрестности.
Что можно было заметить? Киборгов стало
больше. Нравы стали проще. Наблюдался, например, дружеский хлопок по заду – как
стандартное приветствие, никого ни к чему не обязывающее, не привязанное ни к
полу, ни даже к расе повстречавшихся друзей. Металлические зады издавали приятный
звон. Говорили здесь громко и энергично, зачастую смеялись в голос. Скажем так:
улыбались реже, чем в поясе фастфудов, зато смеялись
чаще. Отец Алексей представил себе, как почувствовали бы себя аборигены, если
бы вдруг им удалось просочиться в пояс фастфудов. Вот
как: как на чопорном курорте.
Тут же обстановка была более деловая –
несмотря на то, что никто (по крайней мере, из людей) всё еще не работал. Люди
и киборги двигались активно и целеустремленно. Возможно, этому способствовали
массивные сумки, которые граждане волокли из разнообразных супермаркетов и
универсамов.
– Надо бы отовариться, – задумчиво
сказала Марина-Песня.
– Чтобы потом волочить баул? – спросил
Магеллан недоверчиво.
– Нет, по мелочам. Чтобы причаститься к
местной культуре.
Это соображение крыть было нечем, и
компания завернула в очередной двухэтажный торговый центр, а там разделилась,
условившись встретиться перед входом. Отец Алексей нарыл среди местного барахла
аккуратный зонтик с видами москвы, складывающийся до
спичечного коробка. Марина-Песня обнаружила в соответствующей секции шикарный
серый беретик, который очень ей подошел. Магеллан же обзавелся компасом.
Шикарный компас величиной почти с
ладонь, инкрустированный якорями и прочей морской атрибутикой, действительно
указывал стрелкой в одну и ту же сторону, как его ни крути. Север – не север,
это, сами понимаете, условность. Главное – постоянство.
Улица между тем, повиляв, вывела
путешественников к скверу. Впереди справа стояла милая церковь. Там и сям
высились новейшие дома на воздушных подушках. Магеллану показалось, что среди
тоненьких осин сквера мелькнула собака. Нет, видимо, показалось…
Улица продолжилась, сменив название.
Теперь на табличках значилось «Измайловское шоссе». Окраинное слово «шоссе»
как-то добавочно дисциплинировало туристов.
– А знаете, – озвучил Магеллан то, что
роилось в трех мозгах, – мы скоро прошьем этот слой.
– То есть, – вежливо уточнил отец
Алексей, – мы завтракали в одном слое, потом вторично завтракали в другом, а
обедать будем в третьем?
– Да, так вот легендарно. Правда, мы
часть пути проехали на автобусе.
– Ну и что такого? – спросила Марина,
слегка надув губы. – Между прочим, ваш предшественник, насколько я помню, тоже
не брассом плыл, а на корабле.
– Конечно! – легко согласился Магеллан.
– Не каждый сел бы в этот автобус. А мы сели.
Минут десять шли быстро и молча, и вот
впереди возник плавный поворот налево. Но Бог с ним, с поворотом. Прямо по
курсу маршрут пересекала какая-то странная железная дорога без проводов, а по
ту сторону темнел лес. Это была настолько очевидная граница слоя, что не
возникло нужды об этом говорить.
С той стороны веяло холодком. В воздухе
стоял слабый шпалопропиточный запах.
Магеллан осторожно вступил на
железнодорожное полотно и даже наступил на рельс. Ничего не произошло. Остальные
подтянулись и стали переходить пути, опасливо заглядывая влево и вправо. И тут
произошло вот что.
Из леса важно вышел большой лохматый
пес, ну в точности как в детских книгах, живо аукнувшись в каждом мозгу. Пес в
два счета доскакал до железной дороги, выпрыгнул на путь, сел и склонил голову
набок, улыбаясь по-собачьи.
Путники остановились, как если бы Бог
нажал на паузу.
– Он нас не загрызет? – спросила Марина.
Никто ей не ответил. Хотя…
– Что встали? – спросил пес. – Давайте
быстрей сюда, я покажу вам обалденные места.
15.
Фил, Люся, Кузьмич
После обеда, тщательно собрав скудные
вещи, экспедиция пошла тем же путем, что и в прошлый раз, но без былой пассионарной одухотворенности, обыденно и не спеша. Никто
не погиб. Преодолев зеленый состав и товарняк, все трое пролезли в обнаруженную
Филом дыру и попали в ту же изнанку. Те же киборги
курили на том же крылечке.
– Ну как, – крикнул один из них, узнав
Фила, – срослось?
– Да! – ответил Фил.
Кузьмич, поняв, что речь идет о нем,
тоже приветствовал всю компанию плавным взмахом руки.
– Ну и слава Богу!
Путешественники пересекли двор и попали
в следующий, благообразнее.
– А как ты думаешь, Фил, у киборгов тот
же Бог, что и у нас?
Кузьмич недовольно покачал головой. К
нему понемногу возвращалась остервенелость третьего дня, которая ох как могла
бы помочь всей группе обнаружить смысл.
– По сути, – отвечал Фил, подумав, – ты
спрашиваешь меня, верю ли я в Бога.
– Поясни, пожалуйста.
– Охотно. Если что-то действительно
есть, оно не у кого-то.
– А ревматизм? – между прочим
поинтересовался Кузьмич.
– Нет, давайте разберемся. Я имею в виду
– есть вне нас, объективно, как, например, Три вокзала. Они не у нас, не у
киборгов, не у мигрантов. Они есть – и всё тут. Понятно, что ты можешь обживать
их по своему усмотрению. Другое дело – девиация, навязчивая идея. Она, конечно,
у каждого своя. Поэтому, Люсечка, мой тебе ответ: я
верю в Бога и считаю, что Он (тем самым) един для нас и для киборгов, что бы за
фантастические гипотезы ни роились в наших мозгах.
Двор, между тем, вывел всех троих на
провинциально-старообразную улицу в мещанско-купеческом стиле. Общего
впечатления отнюдь не нарушали отдельные вкрапления новых зданий на воздушной
подушке. Скажем даже так: через контраст эти вставные зубы района усиливали
местный колорит.
Куда-то спешил прохожий в шляпе и плаще.
– Простите великодушно, – сказал
Кузьмич, поймав прохожего за рукав, – где бы здесь можно было найти смысл?
– Вам покушать? – не удивился тот. –
Пойдемте, я провожу.
– Нет, спасибо, мы недавно полдничали.
Прохожий принял вопросительный вид.
– Извините за беспокойство, – закруглил
Кузьмич. – Мы уж сами как-нибудь.
Прохожий слегка пожал плечами и убыл.
– Они путают смысл с едой, – подвел
Кузьмич итог. – Как это печально и симптоматично!
– Магеллан говорил, – припомнила Люся, –
что философия распространена только в Елохово и
Лефортово.
– Да и то, – грустно подхватил Фил, –
невысокого полета философия. Так, для лучшего пищеварения.
– Мы с вами, – улыбнулся Кузьмич, – как
комиссия из трех ангелов, мимоходом обсуждающая человечество. «Как тебе?» – «Да
не фонтан. Как в прошлый раз». Ну, и типа того.
– С одним уточнением, – внес Фил
уточнение, – мы не ангелы.
– И все-таки жрать
и жрать – как это скучно, – заметил Кузьмич.
С этим никто не поспорил. Как-то
оказалось само собой, что по провинциальной улице компания пошла направо – и
вот далеко впереди уже замаячило Третье кольцо. Все как по команде завернули
налево, стараясь держаться сердцевины слоя.
Как же тонок оказался слой! – стоило
лишь начать двигаться… Теперь Люсе казалось удивительным не то, что Магеллан
обошел москву (а что такого? иди себе и иди), а то,
что он не вылетел ненароком из слоя фастфудов.
Люся оглянулась в поисках путевого
смысла – и вдруг увидела большую красивую дверь в большом красивом доме. Туда
понемногу стекались люди, и это была явно не столовая. Люся указала товарищам –
и те охотно вошли в дверь, интуитивно стараясь как можно меньше отличаться от
остальных.
16.
Зенон, Верста, Михаил Палыч
…На столик упала огромная тень. Михаил Палыч поднялся и с радушной улыбкой протянул руку вперед и
вверх, высоко над креслом Зенона. Зенон задрал голову. Ближе к потолку
располагалось улыбающееся опрокинутое лицо. Зенон некстати припомнил напоминателя. Лицо между тем приближалось.
– Ну как голова, не болит? – весело
спросила Марина, дотянувшись в итоге до Зенона и чмокнув его в щеку.
– Да вроде бы нет, – ответил Зенон,
честно сканируя голову и смущенно улыбаясь.
Марина тем временем тепло поздоровалась
с Михаилом Палычем.
– Сам идти можешь?
– Да вроде бы…
– А какие варианты? – оживился Михаил Палыч.
– Тут есть киборг с дизайном электротележки. А ты не помнишь, Зенон? Ты лез с ним
целоваться.
Зенон густо покраснел.
– А куда целуют электротележку?
– невинно поинтересовался МП.
– Ну, там предусмотрено что-то типа
головы. С чем общаешься, то и целуешь, правда, Зенон?
Зенон неловко кивнул. И вот компания уже
шла по коридору в направлении завтрака. Марина-Верста оказалась в роли лидера.
Зенон взглянул на нее, надеясь, что за сутки понемногу привык к ее росту, иначе
говоря – что Марина в его глазах стала хоть чуть-чуть поменьше. Пожалуй, нет.
Достаточно сказать, что прямо перед глазами Зенона чуть покачивалась не просто
спина Марины, а скорее талия. Ну… могло быть и хуже. Зенон обратил внимание на
новое платье Марины – серебристо-серое, чуть выше колена. Платье выгодно
подчеркивало стройную фигуру женщины.
Коридор вывел постояльцев на роскошную
мраморную лестницу. Все спустились в тот же ресторан и заняли те же места.
Подкатил гарсон, переливаясь разноцветными узорами.
– Готовы сделать заказ?
– А что вы посоветуете именно на
завтрак? – спросил МП.
– Ягоды. Пудинг. Красная рыба, икорка.
Яйца экзотических птиц. Язык муравьеда с мадагаскарским
хреном. Фрукты со взбитыми сливками. Тосты. Жульен рококо. Ну и, естественно,
кувшинчик хорошего кофе с подогревом.
– Прекрасно, – поднял брови МП и широко
улыбнулся. – Вот примерно это и еще что-нибудь. Не возражаете, ребята?
Никто не возражал.
В ожидании заказа Михаил Палыч наблюдал интерьер, а Марина – немногих посетителей. И
наоборот…
Зенон кашлянул.
– Марина… Игоревна…
– Просто Марина. Мы же…
– Да-да, пили на брудершафт. Я помню…
точнее, ну, неважно. Марина, будь другом, скажи, что я делал вчера?
– О! – Марина ослепительно улыбнулась. –
Это будет небольшая повесть в стиле трэш. С чего
начнем? – Марина весело взглянула на Михаила Палыча.
– Ага! С того момента, когда Михаил Палыч нас
оставил?
Зенон кивнул и внутренне сжался.
– Ну, для начала ты рассказал три или
четыре анекдота, довольно смешных, но… как бы сказать… скользковатых
и однообразных по теме. О взаимоотношениях полов. Потом вздумал мериться со
мной ростом.
– Как? – ахнул Зенон, мучительно
скривившись.
– Прекрасный вопрос. По предложенным
тобой правилам я оставалась сидеть, а ты стоял.
– И кто же победил? – живо спросил МП.
– Ну, в мужском мире всегда побеждает
мужчина. Правда, гарсон, который катил мимо, заметил, что Зенон стоял на
цыпочках.
– Нарушил мужскую солидарность, –
посетовал МП.
Тут подкатил гарсон, весь уставленный
заказом. К базовой части он на свое усмотрение присовокупил семь видов сока,
легкое вино, спаржу и бразильские тарталетки.
– Кстати, – обратилась Марина к гарсону,
деликатно дождавшись полной разгрузки, – вы ощущаете себя мужчиной?
– У меня не предусмотрены половые
функции, – гладко и с достоинством ответил гарсон, – но в гендерном
отношении – безусловно.
И отвалил.
Минуты четыре все с аппетитом кушали.
Вопрос о смысле временно отпал. Но вот Марина вытерла губы влажной салфеточкой
и продолжила повесть в стиле трэш.
– Этот жульнический ход меня немного
рассердил, и я предложила зеркально отразить условия.
– То есть я сидел, а… ты стояла на
цыпочках?
– Ну, ты стоял, но разница невелика.
Гарсон фиксировал мое безусловное превосходство.
– Кто бы сомневался.
– Потом, – хладнокровно продолжила
Марина, – ты потребовал восемь освежителей дыхания и тестировал их с моей
помощью.
– То есть?..
– То есть бегло употреблял и лез
целоваться.
– Раз уж мы все наслаждаемся этой
историей, – деликатно встрял Михаил Палыч, – давайте
уточним: вы одобряли это тестирование или нет?
– Ну… первые раз сорок – решительно нет,
но потом я почувствовала, что попала в какой-то порочный круг…
– Лучше сказать – непорочный круг, –
улучшил текст МП.
– В общем, в круг, и вынуждена была
согласиться, потому что не видела другого выхода. Уступила идейному насилию.
– И как? – спросил Зенон мертвыми
губами.
– Мы успешно ранжировали все восемь
освежителей. Рейтинг встроен в гарсона.
Зенон не вполне это имел в виду, но
решил не лезть с уточняющими расспросами. Точнее, отложил эту опцию на потом.
Постояльцы приняли вторую порцию еды.
– А потом? – спросил Зенон. Марина
сделала ему знак: «сейчас» – расправляясь между тем с красной рыбой.
– Потом? Потом ты встал на стул и
декламировал стихи. Многие аплодировали. Потом пригласил меня на танец.
– И как?
– Никак. Я не танцую.
– Да и я не танцую, — пробормотал Зенон.
– Да? Никогда бы не подумала. По крайней
мере, вчера ты выдал колоссальное соло вон там.
Зенон и Михаил Палыч
синхронно оглянулись вон туда.
– А потом?
– А потом мы вызвали тележку, ты ее
облобызал и отбыл в номер. Кстати, какой у тебя номер?
– Ой, я не посмотрел.
– Ничего, сейчас уточним на ресепшн.
– И… – с затруднением спросил Зенон, – и
всё?
– Ну, в общих чертах. Дальше надо
расспрашивать тележку, горничную…
– У киборгов может быть самый
разнообразный дизайн, – заметил МП между прочим, – кровать, стенка, унитаз…
Зенон посмотрел на Марину.
– Михаил Палыч
шутит, – сказала она.
– Ну… спасибо, – закруглил Зенон.
– Зенон, посмотри сюда, – сказала
Марина. – В глаза.
Зенон посмотрел в глаза.
– Ты ведь боялся, что было что-то… между
нами, чего ты не помнишь и что осложнит наши отношения. Так?
Зенон отвел глаза, потом ему стало
стыдно – и он вернул их обратно.
– Ну… боялся – немного не то слово. Я…
допускал. Амнезия…
Михаил Палыч поцокал языком и покачал головой.
– Хорошо, – строго продолжала Марина, –
ты был пьян, но я… Я-то не напилась. Неужели я похожа на такую бросовую
женщину, что питается падалью? Использует мужика, пока он в беспамятстве?
Марина выпрямила спину и тряхнула
волосами. Бог мой! Конечно, она не была похожа на бросовую женщину…
– Извини, – прошептал Зенон.
– Да пожалуйста. Вовсе незачем так
тушеваться. Просто есть ритуалы, которые исключают недоразумения. Например,
женщина роняет ложечку на пол. Мужчина, которому она нравится – именно как
женщина, – бросается ее поднимать. Их пальцы и взгляды встречаются. И женщина –
если она, конечно, не случайно уронила ложечку и имела в виду именно этого
мужчину – благодарит и улыбается. Запомнил?
Зенон кивнул.
Подъехал гарсон и начал собирать
использованную посуду. Марина взялась ему помочь – и нечаянно рукавом смахнула
на пол серебряную ложечку. Михаил Палыч тщательно
намазывал икру на тарталетку и ничего не заметил.
– Не беспокойтесь, Марина Игоревна, –
сказал гарсон, – сейчас я активирую магнит.
И тут какая-то сила буквально швырнула
Зенона под стол. Он, сильно ударившись обо что-то, но не почувствовав боли,
коршуном спикировал на ложечку – и вот уже, стоя на коленях, отчего-то обеими
руками подавал ее Марине. Та смотрела на него сверху вниз, как императрица.
– Благодарю, – сказала Марина, –
принимая ложечку из рук Зенона. Их пальцы встретились – и она улыбнулась.
17.
Магеллан, отец Алексей, Девочка-Песня
Минут десять вся компания деловито шла
по парковой аллее, которую, впрочем, можно было спутать с лесной просекой,
поскольку никаких специальных усовершенствований ради человеческой расы здесь
не наблюдалось. Магеллан и пес возглавляли корпус и задавали темп остальным.
Отец Алексей и Марина-Песня чуть приотстали и рассматривали окрестности. Вот
так, грубо говоря, выглядела москва тысячи и тысячи
лет назад, до первого москвича. А что. Стильненько.
– А как ты думаешь, – спросил Магеллан
пса, – в принципе киборг может быть любого дизайна? Автобус, стол, пес – что
еще? Вот, например, может эта сосна быть киборгом?
Пес подумал, не прерывая трусцы.
– Ну смотри, – сказал он, – по сути,
надо вставить мозги в конструкцию. Они небольшие… Приятель, никакой иронии!
Мощнее твоих, но небольшие, потому что конструктивные…
Магеллан показал, слегка разведя руки,
что и не собирался иронизировать насчет величины мозгов.
– Что ж! Вот тебе и единственное
ограничение – мозги нельзя вставить в то, что меньше этих мозгов. То есть
киборг-муха… – пес прикинул, соотнесся, непроизвольно тявкнул – и вывел:
– Ну, это на грани, да и то функции
слегка урезаны. А киборг-микроб невозможен. Что же до сосны – легко, просто
незачем.
– А скажи, вот, скажем, киборг-сосна –
он будет больше киборг или больше сосна?
Пес протрусил сотню метров молча,
структурируя и формализуя расплывчатый и неопрятный человеческий вопрос.
– Смотри, – наконец ответил пес, – если
я тебя правильно понял, киборг-сосна будет внутренне и эмоционально отцентрован на те функции и датчики, которые у него есть.
То есть он, например, не двигается, не видит, не слышит, а только чувствует
колебания ветра и температуры. Ну и, конечно, соотносится со всем
интеллектуальным миром, то есть прочитать «Отцов и детей» или, допустим,
«Плывущую зарю» для него не проблема. Даже увидеть фильм, хотя он как бы не
видит. Здесь маленькая тонкость…
– Да чего тут тонкого, – сказал
Магеллан, – зрительная доля мозга у него есть, потому что мозги типовые. Просто
нет датчиков. А сигнал от фильма идет непосредственно в зрительную долю.
– А ты не такой профан. Тогда ты
понимаешь: киборг-сосна все равно видит и слышит, хотя вроде как не видит и не
слышит. Просто он видит и слышит свой внутренний мир. Он летает – но как бы во
сне. А с реальностью его связывают волны ветра и температуры. И вот мы подходим
к самому главному. Он ни секунды не сожалеет, что его восприятие устроено так,
а не иначе. Он… ну как бы сказать? Он не мозг, впаянный в дизайн, а дизайн,
снабженный мозгом. Ну как объяснить… Ну вот ты, например, можешь в шутку
посетовать, что тебе не помешал бы хвост, или третий глаз на заднице, или
крылья. Но на самом деле ты отцентрован под свой
дизайн, хотя ничего такого уж очевидного в безволосой коже, прямохождении,
парности органов, таких вот улиточных ушах и во всем остальном нет. Но тебя
устраивает. Так и киборг-сосна, как это ни странно, сперва сосна, а уже потом
киборг, хотя ты ожидал обратного.
Магеллан кивнул.
– Значит, ты пес? И каково это – быть
псом?
– Да замечательно. Взгляни, какая у меня
шерсть! А какая грудь, лапы, морда? Хочешь, я добегу вон до той березы быстрее,
чем ты дотопаешь до вот этой?
– Нет, – улыбнулся Магеллан, – я тебе
верю. Быть псом действительно классно. Но пасть у тебя не вполне собачья,
правильно я понимаю?
– Конечно, – согласился пес. – Пасть у
меня скорее человеческая, поскольку я этой пастью говорю. Как, кстати, акцент
не чувствуется?
– Нет, – искренне сказал Магеллан. –
Знаешь, я даже сперва подумал, что это переговорное устройство – ну, как у
автобуса или стола.
– Нет, это органика. То есть если я,
допустим, потеряю зуб, то начну слегка присвистывать и шепелявить.
– Круто. А как тебя зовут?
– Пока никак.
– Хочешь, я тебя назову?
– Давай.
Товарищи остановились, их очень кстати
догнали отстающие. Магеллан постарался припомнить книжки и фильмы. Если бы он
был киборгом, мы сказали бы, что он соотнесся… а почему бы так не сказать?.. он
соотнесся с некоторым корпусом информации, протянул руку, как будто посвящал
пса в рыцари, и торжественно сказал:
– Отныне ты Шарик.
Пес улыбнулся. Имя ему явно понравилось.
– Шарик! – позвала Марина.
Пес живо обернулся и завилял хвостом от
избытка чувств. Все рассмеялись.
– Марина! – позвал Шарик, уточнив
вполголоса имя Марины у Магеллана.
Марина обернулась и изобразила
повышенное внимание.
– Вилять хвостом, – сказала она в свое
оправдание, – я могу в очень ограниченном диапазоне. Так что извините.
– Кстати, – светски заметил пес, – мы на
путях не представились, но мне тогда было нечем вас порадовать. Теперь – Шарик.
– Алексей, – сказал отец Алексей.
– Магеллан, – скромно сказал Магеллан.
– О! Тот самый?
– Интересно, – задумчиво сказала
Марина-Песня, – есть ли граница твоей славы?
Магеллан затруднился с ответом – но не
пес.
– Есть граница всего сущего…
Все немного потупились из приличия.
Речь, понятное дело, шла о МКАДе.
– …но, по крайней мере, киборги обладают
мгновенным доступом ко всей информации. Что известно одному, в принципе,
известно всем. Так что даже последний светофор перед МКАДом
знает, кто такой Магеллан. С людьми немного иначе: они распространяют
информацию воздушно-капельным путем, изо рта в ухо. Но так как они много
болтают, в том числе – с киборгами, и обожают истории, то… – пес в немного
занудной манере киборгов постарался сформулировать итог как можно точнее, –
надо быть большим интровертом, чтобы не знать, кто такой Магеллан.
Компания между тем возобновила движение,
и очень скоро в конце просеки обозначился и разросся просвет. В нем в обе
стороны мелькали автобусы. Все подошли поближе и остановились, любуясь.
– А почему автобусы темные? – спросил
Магеллан.
– Потому что, – объяснил пес, – это
одичавшие автобусы. Они ушли в себя и давно не открывают дверей.
– А почему вообще темновато? – спросила
Марина. – Это утро или вечер?
– Здесь всегда так, – ответил пес
строго. – Я знаю из культуры соответствующие слова: сумерки, полумрак, авось
развиднеется и тому подобное. Не развиднеется, но и не потемнеет. Белая ночь,
если угодно. Здесь это никак не называется, поскольку нет нужды называть то,
что не меняется. Но ты, Марина, можешь психологически считать это утром или
вечером – как тебе удобнее.
Марина медленно кивнула.
– Гляди, – сказал Магеллан, – это
довольно опасное место. А что если одного из нас сшибет одичавший автобус?
Далеко ли тревожная кнопка?
– А что это? – спросил пес. – Хотя… дай
я соотнесусь.
– Я объясню, – сказал Магеллан и
объяснил.
– Значит, вы до сих пор не жили, –
задумчиво сказал пес, – а как бы играли в симулятор.
– Нет, – сказали в один голос Марина и
Магеллан и изготовились доходчиво объяснить, чем их жизнь отличалась от
симулятора.
– Да, – твердо сказал отец Алексей, и
охота объяснять улетучилась.
Пес почесал за ухом задней лапой.
– Хотите, объясню, что будет, если,
например, меня сшибет автобус?
– Давай только не тебя, а такого же пса,
– попросила Марина.
– Давай. От удара – если он будет
достаточно сильный – многое в его теле разрушится, и болевой шок переведет
мозги в спящий режим. После этого метаболизм прекратится, и вся органика
понемногу сгниет. Горстка металла и полимеров, без которой, конечно, не
обошлось, станет просто мусором на обочине. Мозги в прочном футляре не
испортятся хоть миллион лет. Но никому в голову не придет вынимать их оттуда,
потому что проще взять новые на безразмерном складе мозгов. А если вдруг –
гипотетически представим себе такое – кто-то все-таки их вынет и вставит, как
учит нас наш друг Магеллан, например, в сосну, то сперва отформатирует – и
больше не будет пса, а будет разумная сосна. А если он будет злобный дьявол, то
не отформатирует, и тогда будет пес в дизайне сосны, то есть я… извини, Марина,
другой пес попадет в ад и будет примерно неделю в аду, пока его мозги не перестроятся.
То есть, иначе говоря, не отформатируются органическим образом. Но эти варианты
фантастичны.
Нормальный вариант: органика сгнила,
материал стал мусором, мозги отошли в небытие. А было ли что-то еще? Например,
душа?
– Было, – твердо ответил отец Алексей.
– Вот и мне кажется, что было. Например,
вы мне нравитесь, и я радуюсь, и мне хочется вас как-то порадовать. Но моей
органике, и моим мозгам, и уж, тем более, металлу и полимерам абсолютно не с
чего ликовать, радоваться или любить. Заключаем, что это что-то еще. И я верю,
что оно отойдет туда, откуда пришло, раньше, чем автобус доедет до конца той
аллеи. Это и есть смерть.
– Аминь, – сказал отец Алексей.
– Да что уж там. А насчет автобуса – он
сам на вас не накинется. Просто не выходите на проезжую часть – и живите себе
на здоровье.
18.
Фил, Люся, Кузьмич
Путешественники охотно вошли в дверь,
интуитивно стараясь как можно меньше отличаться от остальных. Внутри – за
маленькой прихожей – нашелся просторный старомодный зал, с люстрами и лепниной
на высоком потолке. В зале дугами стояли деревянные стулья с сидениями из
темно-красного бархата. Зал на полсотни стульев был заполнен приблизительно на
треть. Фил, Люся и Кузьмич скромно расселись возле стены.
В импровизированном центре зала, в
фокусе дуг, стоял стол, а за ним – стул. На стуле сидел абсолютно белый
невысокий человек, отдаленно напоминающий Зенона. Отовсюду доносился
характерный шелест и шорох, традиционно сопровождающий работу с текстом на
разнообразных гаджетах. Наконец человек за столом отвлекся
от своего внутреннего мира и не без любопытства оглядел зал.
– Что ж, – сказал он, слегка заикаясь, –
давайте начнем. У кого что есть?
Поднялся мужчина в дизайне молодого
человека в очках и прыщах. Это было довольно удивительно, потому что сами по себе
прыщи в стерильном воздухе москвы уже лет двести как
не вскакивали. То есть (если это, конечно, были натуральные прыщи, а не
косметические), их упорно заказывали, обосновывали, пробивали – и вот обрели на
щеках. Молодой человек тем временем расфокусировал
глаза за очками и с легким завыванием произнес:
За
МКАДом жизни нет, но нет ее и ближе,
бульвары и шоссе, фастфуды и дворы –
пройдет хоть сотня лет, и снова я увижу
назойливый бульон московской мошкары.
Ну, здравствуй, древний парк, в твоей ли я аллее
встречал еще вчера малиновый рассвет?
Я сердцем не скорблю и мозгом не жалею
и глазом не ловлю непокоренный свет.
Пройду ли на проспект, сверну ли в переулок,
одна и та же боль пронзает мой висок.
москва шумит в ушах. Шум
растворен и гулок.
И только горстка птиц летит наискосок.
Гарсон, прими заказ. Вокруг металл и пластик.
Дизайн ночных кафе воспроизводит ад.
В невидимых слоях мы все проходим кастинг
и прошиваем их – невольно, наугад.
Но, кажется, вчера, в обрывках сонной были
я видел странный дом, а там – отца и мать.
Как будто и меня растили и любили –
но утро разрослось, и грёзу не поймать.
Что остается нам? Позавтракать овсянкой
и, щурясь на свету, её же обсудить.
А в воздухе – небес глухая перебранка:
еще гуляет звук, но ускользает нить.
– Кто что скажет? – спросил белый
председатель с удовольствием.
– По-моему, это гениально! – отозвалась
из светлого угла цветущая женщина с большой грудью. – Это про нас про всех. Я
слушала – и отзывалось каждое слово. – Женщина потерла грудь с непонятным
ожесточением. – По-моему, только так и стоит писать.
– Возможно, возможно… – пробормотал
председатель. – Какие еще будут мнения?
– Полное говно,
– пробасил из своего угла здоровый мужчина в свитере и, как ни странно, тоже с
большой грудью, но на мужской лад – широкой и мощной. – Обо всём и ни о чем, в
шарманочном ритме, набор банальностей и общих мест.
– И такая точка зрения есть, – отчего-то
оживился председатель, – и, как ни странно, они не слишком противоречат одна
другой, потому что…
– Извините! – подняла руку большеглазая
девушка с волнистыми волосами, чем-то похожая на Марину-Песню. – А можем мы
добиться, чтобы некоторых слов тут не говорили?
Фил изумленно обнаружил, что все
присутствующие каким-то образом говорили каждый из своего угла, хотя на первый
взгляд углов было четыре, а студийцев – не меньше пятнадцати. И только он сам с
Кузьмичом и Люсей простодушно держал линию стены.
– Каких, к примеру? – спросил белый
начальник.
– К примеру, «говно»,
– охотно уточнила девушка.
– Ага, – мрачно согласился мужчина в
свитере. – Тогда, наверное, и слово «бифштекс» следует запретить?
– Это еще почему? – спросила местная
песня.
– Да, поясните свою мысль, – поддержал
ее председатель.
– Потому что бифштекс – потенциальное говно. Это его будущее.
– Логично, – отозвался непонятно кто
непонятно откуда.
– И вовсе нет! – вспыхнула девушка. – Я
же предлагаю запретить не само говно, а слово «говно». Вот если бы мне пришло в голову запретить само говно, я действительно вынуждена была бы запретить и
бифштексы.
– А я и не говорю, что ты запрещаешь
бифштексы, – усмехнулся мужчина с широкой грудью. – Я говорю, что дай тебе волю
– ты запретишь слово «бифштекс».
– Логично, – опять эхом отозвалось в
зале.
– И вовсе нет! Я пытаюсь обратить ваше
внимание на то, что если есть связь между объектами, она вовсе не обязательно
распространяется на номинативы, ассоциированные с этими объектами. И потому…
– Фил, ты всё понимаешь? – спросила Люся
шепотом.
– Да, – также шепотом ответил Фил. –
Другое дело, что это понимание не доставляет мне удовольствия.
– Правильнее было бы пойти поесть, –
тихо проворчал Кузьмич.
– Давайте через полчасика.
– Хорошо.
Дискуссия между тем расширилась на пару
реплик, но не продвинулась ни на миллиметр.
– А вам не кажется, – спросил белый, слегка
повысив голос, – что наш спор скорее философско-лингвистический, чем
литературный? Мы отвлеклись от качества текста. А это главное – торкнуло или нет. Вот, например, наши уважаемые гости.
Кузьмич ткнул Фила локтем в бок – Фил
испуганно встал.
– Да, вот вы, например. Представьтесь и
скажите, понравилось вам стихотворение или нет.
– Фил с Елоховской.
Стихотворение… скорее местами.
– Прекрасно. Какими
именно?
Фил жестом попросил прислать ему
стихотворение. Автор посмотрел в его сторону, прикинул локацию и пару раз
щелкнул пальцами, сопроводив эти щелчки энергичным жестом. Стихотворение
поплыло в душноватом воздухе студии и подчалило к Филу.
– Ну… вот про аллею красиво.
– Да, там аллитерация, – благодушно
пояснил председатель.
– Про шум. Как-то растворен и гулок –
вроде не сочетается, а сочетается.
– Пожалуй.
– А вот про сон, про родителей… Как
сказать? И да, и нет. С одной стороны, это действительно всех касается, такой
болевой, щемящий момент. С другой стороны, касаться этого нужно осторожно –
именно из-за общезначимости и важности темы. Если
нечего добавить к тому, что и так всем понятно, может быть, и трогать не стоит?
– Правильно, – сказал мужчина в свитере,
– чистая спекуляция.
Женщина с большой грудью повернулась
всей своей грудью и посмотрела на Фила осуждающе.
– Ага, ага, – обобщил председатель. –
Скажите, э-э…
– Фил.
– Фил, вы там на Елоховской
посещали литстудию? Там, насколько я помню, лет
двести назад…
– Нет, – ответил Фил кратко.
– Интересно. А сами пишете что-нибудь?
– Вроде бы нет.
– Очень интересно. Ну, приходите к нам
еще. Мы встречаемся тут по средам.
Так путешественники узнали, что вокруг
протекает среда.
– Мы, – подал голос Кузьмич, кашлянув
для порядка, – путешествуем. Заглянули к вам по дороге.
– Ну и прекрасно! – одобрил мероприятие
белый. – Сделайте кружок на недельку и приходите. Женя!
Автор встрепенулся.
– Как сказал нам Фил с Елоховской, что-то хорошо, что-то хуже. Это разумно. На мой
взгляд, хуже всего, что за последние сто пятьдесят лет очень медленное
движение. Заметьте, я не говорю «прогресс», потому что это спорно и
относительно, но хотя бы движение. Ну вот.
Председатель жестами обозначил в воздухе
студии кирпич – и в нем замерцала стопка текстов, вероятно – стихов Жени за
последние 150 лет. Потом председатель уверенно надавил на две стороны кирпича,
как бы вминая стихотворения друг в дружку. В итоге довольно быстро получился
один текст, где буквально пылали отдельные слова. Председатель толкнул его
двумя пальцами – и текст поплыл к Жене.
– Вот, извольте наблюдать. Это ваши
статистически излюбленные слова всё на тех же излюбленных местах. За ним встают
излюбленные связи, излюбленные темы…
– А что тут нового придумаешь? Жрём да срём… – пробасил кто-то.
– Скажу одно, – отозвался председатель.
– Если блуждать по кругу и вдобавок об этом писать, круг не порвешь. Если крыса
начнет писать стихи и докопается в них до того, что она крыса, она станет
мыслящей крысой, страдающей крысой, но крысой быть не перестанет. Это я вам
точно говорю. Сколько мы уже заседаем?
– Минут двадцать, – сказала женщина с
грудью.
– Нет, лет. Двести? Триста?
– 283, – ответила та же женщина с
великой точностью.
– Знаете, – вдруг сказал председатель
доверчиво и просто, – мне кажется, что я занимался этим еще очень давно… ну,
тогда. Впрочем, какая разница. У кого еще что есть?
Подняла руку черноволосая угловатая
девушка с челкой, падающей на глаза и мешающей смотреть куда бы то ни было. Она
наполовину встала и суховато начала:
В
мокром асфальте отражается свет фонарей,
ранние люди робко глядят из окон и дверей.
Судя по всему, надвигается новое утро,
стало быть, жизнь продолжается как будто.
Почка тополя из себя изрыгает лист,
ветер в листьях складывается в свист,
свист ветра отражается в моём ухе,
почему не в духе? Я вполне себе в духе.
Я иду, как шагающий тополь, по утренней мостовой,
как непогасший фонарь в луже, я любуюсь собой,
я полна до краев москвой, как чаша,
Маша, да не ваша, и от этого только милее и краше.
В небе перегруппировываются облака –
не скажу, что их двигает чья-то рука.
Люди понемногу бредут в пельменную –
не скажу, что это сильно заботит Вселенную.
Едва завязавшийся день знает свой окончательный вид.
Буква «А», встав на цыпочки, видит весь алфавит.
Не забудь поставить точку в конце,
увидимся в Саду на Садовом кольце.
Стихотворение кончилось – и Фил,
вцепившись пальцами в рукава своих спутников, повлек их к выходу из зала.
Кратко кивнув от дверей председателю и вообще, компания выплеснулась в москву.
– Не хочу слушать, как они это обсудят,
– пояснил Фил свой порыв.
– А что, – попробовал уточнить Кузьмич,
– оно, на ваш взгляд, слишком плохо или слишком хорошо?
– Да нет, просто не хочу. Давайте
пообедаем.
Они нашли милое кафе неподалеку и
пообедали с энтузиазмом, аппетитом, удовольствием и даже, кажется, с каким-то
зачаточным смыслом.
19.
Зенон, Верста, Михаил Палыч
Зенон и Михаил Палыч
прогуливались чудесным центральным парком. Вокруг деликатно голубели небольшие
пруды с изящными каноэ, белели беседки и гроты, шелестели липы и тополя.
– …единственно любовь! – пылко говорил
Зенон. – Она фокусирует жизнь, и в ней обретается смысл. Я не могу его связно
изложить, но он… он…
Михаил Палыч
вежливо слушал, не прерывая Зенона, хотя, может быть, вежливее было бы
прервать…
– Зенон, может быть, по мороженому?
–
Давайте.
Они уселись в небольшом кафе на берегу
пруда, под тенью огромного фиолетового зонта. Гарсон доставил им вазочки с
тремя разноцветными шариками мороженого в каждой. Вкус у них был изумительный.
– Замечаете, что в центральном слое
немного теплее, чем в слое фастфудов? – спросил МП,
облизывая между тем ложечку.
Зенон высунулся из-под зонта и обратил
щеку к солнцу.
–
Да, пожалуй. А скажите, здесь всегда был парк?
Михаил Палыч
прикрыл глаза, припоминая, и забарабанил пальцами по краешку стола.
– Нет, – изрек он наконец, – никакого
парка не было. – Он встал и посмотрел вдаль, приложив ко лбу ладонь козырьком.
– Во-он те дома – видите?
Зенон всмотрелся в горизонт.
– Вроде бы…
–
Ну да. Вон те дома были непосредственно вон там, сзади, в начале парка. А парка
никакого не было. Его вставили сюда. Знаете, как копипастом.
Вообразили и вставили. Один специалист по городским пространствам объяснял мне
технику – и я вроде бы даже понял, да запамятовал, извините уж недотепу.
– Есть такие техники, – обобщил Зенон.
Оба доели мороженое и пошли дальше. В
парке туда и сюда ходили люди в светлых праздничных одеждах, группами и парами.
Одиночек не наблюдалось. В центральном слое люди привечали друг друга. Можно
сказать и так: люди не утомляли людей.
Зенон и Михаил Палыч
выбрали тенистую аллею и двинулись дальше – ориентировочно в том же
направлении, куда шли. Слева расположилась роща – и ей не было видно конца.
Справа – пруд… нет, пожалуй, не пруд, а целое озеро, потому что дальний берег
едва угадывался в пляшущем воздухе вечного лета. Озеру предстоял образцовый
песчаный пляж, умеренно усеянный людьми. Мужчины здесь были в плавках, женщины
– в купальниках. Тела – немного утомительно идеальные, словно слепленные по
одним и тем же лекалам. Возможно, кому-то хотелось быть толстым, дряблым или
рахитичным, но из вежливости он не раздражал зрительный мир остальных и
заказывал себе тело общего положения. Или, по крайней мере, не таскался на пляж
в светлое время суток.
– Искупнемся? – предложил Михаил Палыч.
– Почему нет?
Мужчины разделись и оказались в плавках
(ну не было в гостиничных гардеробах семейных трусов). Михаил Палыч целиком и полностью вписался в центральный
атлетический стандарт – что, впрочем, неудивительно, потому что он (как
оказалось) и был из центра. Зенон – на грани. Он был низковат,
лысоват, тощеват, но с намечающимся контуром живота, да и как-то вообще. Но
(заметим еще раз) не вызывающе, а так, на грани.
Мужчины вошли в воду – прозрачную и
мягко освежающую – и поплыли. Зенон попробовал что-то сказать, но поймал воду
ртом и фыркнул. Михаил Палыч обернулся к нему все с
той же мягкой улыбкой.
– Что?
– Потрясающая женщина!
– Марина Игоревна? Не сомневаюсь.
Зенон нырнул от избытка чувств – и
вынырнул далеко не сразу и с довольно круглыми глазами.
– А здесь, знаете ли, глубоко! Я даже не
донырнул до дна.
– Это условная глубина. Просто набранная
на клавиатуре.
– Но она реальна!
– Кто бы спорил. Ну… вы видели
3D-принтер?
–
Конечно. Забавная вещь.
– Задаете на клавишах параметры – а он
делает всамделишные штуки. Здесь примерно тот же принцип.
– 3D-бульдозер?
– Нет. Здесь любопытная смесь реальности
и условности.
– Ну, короче, вода настоящая?
– Да, вполне.
– А глубина?
– До определенной цифры. Дальше повтор
впечатления. Ладно, я вам потом поясню. Поплыли назад?
– Да, – согласился Зенон с облегчением.
Не то чтобы он плохо плавал, совсем
неплохо, но пора и назад. А то вдруг собьется дыхание.
Мужчины вышли на берег. Специальный
пляжный гарсон поднес им большие махровые полотенца. Кудрявый малый,
предпочитающий дизайн средних лет, улыбнулся и сказал:
– Чудесная водичка.
– Да, – охотно согласились Зенон и
Михаил Палыч практически в один голос. Зенону пришло
в голову уточнить, а бывает ли здесь иначе, но в последний момент он
отфильтровал этот вопрос как неделикатный. Ну, допустим, не бывает. Но надо
учиться радоваться оптимальной температуре воды, даже если она не меняется.
Вытершись насухо, путешественники
оделись и продолжили путь. Свернув немного налево, они вырулили на центральную
аллею. Она была буквально усеяна разнообразными фонтанами из скульптурных
групп. Кого только не было тут! И резвящиеся дельфины, и печальные наяды, и
равнодушные нимфы, и холодные музы. И, естественно, девушка с веслом под руку с
мужчиной с какой-то трудолюбивой байдой на плече. У
дельфина вода хлестала прямо изо рта, у наяд – из разбитого сосуда. Остальные
группы не были сюжетно привязаны к водоподаче. Они
обрамляли фонтан, который был сам по себе. Статуи были белые, но с характерной
зеленоватой патиной времени.
Люди, неторопливо двигаясь туда и сюда,
вполголоса говорили – и отнюдь не о жрачке. Это вам
не Дорогомилово. Они обсуждали науки, искусства и
общую картину мироздания. От встречных прохожих Зенону и МП перепадали лишь
отдельные фразы, мало говорящие о целом, но, тщательно организовав темп ходьбы,
товарищи смогли насладиться парой фрагментов разговоров попутчиков.
Вот, например, мужчина средних лет
назидательно вещал юной барышне:
– …искусство очерчивает ареал своей
невозможности. Музыка бессильно апеллирует к зрению, балет есть бессвязная
речь. Что же до книги, то беда автора, когда мы видим буквы. Вся штука в том,
что мы должны увидеть что-то сквозь них, услышать шум ветра, почувствовать
брызги воды на своих щеках. Искусство тщится суметь то, что оно не может: то,
что может, оно откидывает назад через плечо, доверяя простому ремеслу. И
потому…
Тут Зенон и МП из вежливости отклеились
от пары и ускорились, обгоняя ее.
– Оно, может быть, и верно, – задумчиво
произнес Зенон, – только хватит ли этого на каких-нибудь сто-двести лет?
По-моему, выговоришься за полчаса – а дальше?
– Дальше детали, – белозубо улыбнулся
Михаил Палыч. – Утопить общее в частном.
– Ну, может быть… А дальше?
– Обобщать!
– Как-то вы знаете ответы на все
вопросы.
– Ответы знаю, но смысла не нахожу.
Любопытно, что я вообще подумал о другом.
– О чем же, если не секрет?
– Да о том, что вот эти импозантные
седые виски, залысины, очки, чуть сутуловатая спина – и, с другой стороны,
распахнутые глазенки, подростковые коленки – это же всё дизайн! На самом деле
очень может статься, что эта юная гимназистка лет на сто старше своего ментора.
Как выглядят они на самом деле? Бог весть…
– Мы лишь заключаем, – заключил Зенон,
немного подумав, – что ей, при всей возможной ее опытности, просто нравится
слушать, а ему – вещать.
– Только это, – эхом отозвался Михаил Палыч.
Впереди висели те же здания, не став ни
на метр ближе.
– Знаете что, Михаил Палыч,
– сказал вдруг Зенон обеспокоенно, – пойдемте назад. – И добавил смущенно: – Я
соскучился.
Зенон повернул на 180 градусов, ожидая
своего спутника, но тот пошарил глазами по сторонам и уверенно двинулся куда-то
вбок.
– Пойдемте, пойдемте!
Зенон пожал плечами и пошел за МП. И
буквально через десяток метров оказался у входа в парк.
– Но как же так? – спросил он Михаила Палыча. – Мы же довольно долго шли довольно прямо.
– Условные пространства имеют свои
преимущества, – отвечал тот. – Всегда есть короткий выход.
Зенону отчего-то показалось, что в
последней фразе МП шевельнулся смысл, превосходящий узкую ситуацию. Если бы
Зенон имел привычку носить с собой блокнотик, он записал бы туда: «Всегда есть
короткий выход».
Но такой привычки он не имел, и скоро
всё его существо заполнили мысли о Марине Игоревне, о предстоящей встрече, о
юности, о нежности, о страсти. Счастье любви под вечно голубым небом
центрального слоя… а знаете, никакое сказуемое здесь не нужно, потому что оно
внесет инфекцию времени, а зачем она нам? Зенон спешил к отелю, и уже видел в
окне, за легкой шторой, невыносимо родной длинный силуэт, и, короче, благослови
Бог любовь…
20.
Магеллан, отец Алексей, Девочка-Песня
Вдали сверху вниз били несколько снопов
света. Шарик потрусил туда, остальные – за ним. Приблизившись к объекту,
путешественники обнаружили огромное пространство за внушительным забором,
отороченным по верху колючей проволокой. Правда, надо заметить, что гигантские
ворота были распахнуты настежь, да и в дальнейшем заборе отсутствовали
отдельные секции и целые длинные пролеты. Склад (а это, разумеется, был склад)
напоминал голого человека, пытающегося прикрыть наготу небольшими лоскутками
ткани. Конечно – с переменным успехом.
– Сумерки, – сказал пес плотоядно, –
лучшее время для ограбления склада.
– А разве здесь не всегда сумерки? –
спросила Марина-Песня.
– Я пошутил, – ответил Шарик.
– А-а.
Компания вступила на территорию склада.
Свет мощных прожекторов значительно облегчал мероприятие.
– Слава Богу, – сказал пес.
– Что имеешь в виду? – спросил Магеллан.
– Ты разобрался, чего именно это склад?
– Наоборот. Я разобрался, что это склад
различных товаров. Иногда проберешься на склад, а это миллиард поддонов. И что
прикажете делать? В лучшем случае, утащишь один поддон, а потом ломаешь голову,
как его применить.
Не все присутствующие хорошо понимали
смысл слова «поддон», но это был явно не предмет первой необходимости.
– А здесь мы можем отовариться? –
деловым тоном спросила Марина.
Этот вопрос вызвал у Шарика приступ
смеха. Пес упал на спину и, хохоча по-человечески, азартно повалялся на пыльном
асфальте. Эта картина, в свою очередь, насмешила остальных.
– Видимо, здесь не говорят
«отовариться», – предположил Магеллан, отсмеявшись. – Это регионализм слоя
супермаркетов. А здесь, насколько я предполагаю, грабят или тащат. Да, Шарик?
Пес вскочил на лапы, кивнул и потрусил к
одному из ангаров…
…Выходили они через два часа. На спинах
Магеллана и отца Алексея красовались огромные рюкзаки (кстати, из 8-го ангара,
если кому-то интересно). А в рюкзаках чего только не было. И хаванина (так здесь называли еду), и теплая одежда, и
штопоры, и консервные ножи, и… и… всего не перечислить.
– Теперь надо найти беседку и со вкусом
покушать, – важно сказал пес.
Сказано – сделано. Они обнаружили
беседку со столом в каком-то полутемном дворе и не спеша разложили добычу.
Марина нарезала бутерброды, отец Алексей довольно ловко (руки помнят!) вскрыл
консервным ножом консервные же банки тушенки, сгущенки и много чего еще.
Разлили по железным кружкам пиво, лимонад и холодный чай. Было прохладно и чуть
сыровато. Вдали чирикали птицы. В небесах сквозь рваные тучи продиралась хмурая
луна.
…
– Хорошо, – выдохнул отец Алексей – и
уточнил: – Как хорошо!
– Да, – сказал Магеллан без улыбки и
добавил: – И, кажется, смысла стало больше.
Марина кивнула.
– Естественно, – поддержал остальных
пес, управившись с бутербродом. – Мы потрудились, пограбили – теперь и
усталость есть, и аппетит. А если праздно шататься от кафе до кафе, так и
захандрить недолго. А какой тут воздух!
Воздух и на самом деле был волшебный.
– Шарик, – спросил между делом Магеллан,
– а где тут МКАД?
– Видишь дом? – сварливо спросил в ответ
киборг-пес, указывая между тем лапой на близстоящую многоэтажку.
Магеллан кивнул. – Так вот – подымись на последний этаж, открой окошко и сигани
вниз. И будет тебе мкад.
– Это понятно, – рассудительно сказал
Магеллан. – И всё же?
– Ну… – пес без удовольствия поднял
морду и соотнесся с картой местности, – ну… вон там. И что?
– Да нет, – ответил Магеллан, – почти
ничего. Просто мне кажется, что смысл именно нашей экспедиции заключен в
движении к окраине. По-моему, с каждым километром отпадает лишнее,
бессмысленное, наносное – и можно надеется, что в итоге останется смысл.
– Это просто экзистенциализм, – свысока
ответил пес. – Ясно, что чем ближе гибель, тем интенсивнее поиск. Но
интенсивность отнюдь не гарантирует успех.
– Все-таки ты больше киборг, чем пес, –
заметил Магеллан. – Больно умничаешь. Кто считает, что движение к окраине
плодотворно?
Марина и отец Алексей синхронно подняли
руки.
– Ты с нами? – спросил Магеллан пса.
– Друзей не оставляют в опасности, –
ответил пес. – Ну, погибну… А если нет, будет, что рассказать какой-нибудь
разумной сосне.
– Вот и отлично, – заключил Магеллан
обыденно. – А как у вас тут принято спать?
– Как, думаю, и везде. В квартирах.
Товарищи нашли пустую квартиру и
прекрасно отдохнули. Сумерки по ту сторону сна можно было счесть утром.
21.
Фил, Люся, Кузьмич
Это была довольно консервативная
местность, преобладали в ней здания ХХ-ХХI вв. Странники пересекли проспект
Мира, оставили позади и слева ряд гигантских культовых сооружений, перешли Олимпийский
проспект и углубились в небольшой сквер с продолговатым прудом. Люся улыбалась.
Несмотря на отдельные досадные происшествия, экспедиция все еще воспринималась
ею как большая прогулка. Любимый мужчина был рядом. Создавалось впечатление,
что эта просто и правильно устроенная женщина искала смысл скорее за компанию и
вдобавок к уже обретенному. Как, бывает, умный грибник ходит по рощице уже с
полной корзиной и вновь найденные грибы не срезает сам, а показывает товарищам.
Что же до Кузьмича, к нему возвращалась
понемногу та лютая неудовлетворенность, тот самый мятежный настрой, который так
некстати сбил красно-черный состав. Если бы мы с вами неточно помнили, кто
инициировал все мероприятие, мы скорее заподозрили бы в этом Кузьмича, нежели
миролюбивого отца Алексея. Дед шагал без улыбки. Видимое отсутствие смысла
вокруг его явно угнетало.
А Фил… не пойму я этого Фила. Вроде бы
много знает о жизни – ну, конечно, до Михаила Палыча
ему в этом отношении далеко, но всё же. Но ищет он смысл со всей целеустремленностью
или разделяет ту вечно модную идею, что смысл-де жизни в самом ее течении, –
Бог весть.
Вот, к примеру, продолговатый пруд с
павильоном в одном из торцов. И пруд, и павильон умеренно радуют глаз. Никакого
более смысла в них нет. Пруд, возможно, вырыли люди – а может быть, соорудил
непосредственно Господь. Насчет павильона, в общем, сомнений нет. Но кто бы это
ни делал – неужели цель была в том, чтобы лишь немного радовать глаз случайного
прохожего? Стоило ли это реальных усилий – прибитых досок, вставленных стекол и
тому подобных физических действий? А ведь время постепенно размывает и эту
постановку вопроса. Теперь, наверное, водрузить куда-либо такой павильон не
сложнее, чем поставить смайлик в воздушном письме. Соберутся киборги с дизайном
крана, экскаватора и гвоздевтыкателя, чья подвижная
психика устроена так, что работать им комфортнее, чем не работать… И по итогам
деятельности трудно судить о ее смысле.
Кто это думает – Фил или я? Наверное,
всё же я. Фил больше думает о Люсе – чтобы ее не продуло щемительным
ветерком от воды. Фил снимает бархатную куртку и накидывает на плечи Люси. Та
улыбается.
– Топаем и топаем, – разверз уста
Кузьмич, – а смысла нет и нет. Наши друзья по две стороны, наверное, уже
обнаружили тонны смысла. А это какой-то бессмысленный пояс. Нет, поймите меня
правильно – симпатичный, удобный, красивый, но бессмысленный.
– Что-то подсказывает мне, – отозвался
Фил, – что не в поясе дело. Как ни крути, сама по себе реальность, без
наблюдателя, в лучшем случае как-то устроена, но не осмыслена. Мы можем
задаваться вопросом «как» – и мир иногда дарит нам ответы. Но вопроса «зачем»
он попросту не понимает. Ну… если максимально просто, мир – движение масс.
Воздушных, водяных, автомобильных, молекулярных, человеческих – неважно. Пока элемент
массы движется бок о бок с соседями, вопрос «зачем» не стоит. Вот когда он
выпал, потерял темп, отчего-то задумался глубоко и неконструктивно – да, он
нуждается в смысле. Потому что нуждается в поводе вернуться к бодрому
упорядоченному движению. И понятно, что ни клочок воздуха, ни горсть воды
выпасть не могут. Только человек. Поэтому нет смысла вне человека – не потому
что мир вокруг глуп и не дорос до смысла. Наоборот – потому что мир вокруг не
сбоит – и не нуждается в походной аптечке. И точно так же мы не можем найти
смысл в других людях – бодрых и не выпавших, потому что они не нуждаются в
смысле и, стало быть, его не несут. Только аутсайдеры ищут смысл – и они же,
возможно, содержат и выделяют его. И мир для них – да что там! для нас с вами –
лишь гигантское зеркало. Поэтому, Николай Геннадьевич, слой заведомо неважен.
Люся остановилась и посмотрела на Фила с
глубочайшим уважением.
– Фил! Как жаль, что ты всё это сказал
просто в воздух, а не записал слово за словом. У меня просто дух захватывало от
того, насколько это верно и точно.
– Спасибо, Люсечка.
– У меня для вас, Люся, две новости, –
угрюмо сказал Кузьмич, – хорошая и плохая. Хорошая – из области технологий. Ваш
любимый мужчина произнес этот монолог, двигаясь под вон тем фонарем. Он хоть и не
горит, но на всякий случай записывает и картинку, и звук. И если ваши восторги
не увянут в ближайшие пять минут, можете поискать киборга с любым дизайном или
даже просто постучать по фонарю – и получите вашу концентрированную мудрость на
любом удобном носителе.
Кузьмич перевел дух и специфично пожевал
щеками.
– Вторая новость, – ровно и вежливо
предположил Фил, – в том, что это всё туфта?
Кузьмич слегка развел ладонями, как бы
показывая: вы сами сказали.
– Свод банальностей и общих мест, –
продолжил Фил.
– …и некорректных предположений, –
подхватил Кузьмич. – Чего только стоит ваш опорный тезис – что кто не нуждается
в смысле, тот его и не несет. Не ищет – да. Но… посудите сами, голубчик,
водопровод не нуждается в воде, но превосходно ее несет. Ветер не нуждается в
прохладе…
Фил поднял ладонь, признавая ошибку.
– Да, пожалуй, вы правы. Что ж, поищем смыслопровод.
22.
Зенон, Верста, Михаил Палыч
Из ванной комнаты доносилось журчание
воды. Зенон лежал, распластавшись на кровати, как будто хотел вытянуться изо
всех сил – и наконец достать ногами до противоположного конца. Он прикрыл от
блаженства глаза. Ему показалось в какой-то момент, что вода отчего-то журчит
ритмично. Он прислушался… – и ему показалось, что он слышит слова. И новые не
сеют… Бог мой! Возможно, это и есть Смысл, непосредственно посланный свыше.
И новые не сеют
Да! Ведь праведные в поте лица
зарабатывают свой хлеб. Это сказано в Этом… как его, ну, в общем, все поняли. С
другой стороны, птицы Божьи не сеют и не жнут, а сыты бывают. А вот новые – то
есть мы – не сеют и не жнут. Но как птицы Божьи или как грешные тунеядцы? – вот
ведь вопрос.
И новые не сеют
Но на то он и смысл, чтобы вертеться в
мозгу и порождать скорее вопросы, нежели ответы. И уж коли так вышло…
Тут кто-то довольно бесцеремонно ткнул
Зенона пальцем в плечо.
– Марина, ты что, – пробормотал Зенон,
не открывая глаз и немного уворачиваясь. – Сейчас,
сейчас.
Он распахнул глаза, ожидая увидеть
Марину, – и не увидел никого. Потом, урезав масштаб ожиданий, обратил внимание
на колеблющееся в воздухе лицо.
– Что ты себе позволяешь?! – возмутился
Зенон. – Чего сразу пальцем? Можно ведь было и позвать.
– Я звал, – виновато оправдался напоминатель и, напоминая, произнес пару раз грустно и
мелодично:
Зиновий Моисеич…
Зиновий Моисеич…
– Ты хочешь сказать, что моя лекция
через сутки?
– Нет. Это я хотел сказать 23 с
небольшим часа назад. Собственно, я и сказал, но вы были заняты, ответили
«да-да» и отмахнулись рукой.
– То есть…
– Да, именно. Через 38 минут.
– Хорошо! Черт тебя возьми! Подожди за дверью,
пока я оденусь.
– Не хотелось бы вступать в спор, но в
мои обязанности входит подать вам подобающую одежду.
– И как ты будешь ее подавать? Пальцем?
– Вы угадали.
Зенон слегка застонал. В это время
открылась дверь ванной, и оттуда вышла Марина в полотенце на бедрах. Зенон все
время боялся, что она ударится о люстру головой, но она каждый раз уворачивалась.
– Всё валяешься? – спросила Марина. – О!
Привет! А это еще кто?
– Марина, оденься, – жалобно попросил
Зенон.
– Сам оденься. А эти конструкции вне
наших половых страданий. Хотя… припоминаю: лишены функций, но в гендерном отношении…
– У меня есть палец, – не к месту
похвастался напоминатель.
– Чудесно! – нервно отреагировал Зенон.
– Не мог бы ты этим самым пальцем подать мне соответствующую одежду?
Через две с половиной минуты Зенон
выходил из двери номера. Соответствующая одежда, к его удивлению, напоминала
элитный розовый халат. Рядом в воздухе трепетал и плыл напоминатель.
Палец опять куда-то делся. Зенон автоматически свернул направо, но напоминатель поплыл в другую сторону, к слепому аппендиксу
коридора. Зенон, пожав плечами, последовал за ним.
Напоминатель
толкнул лбом предпоследнюю дверь слева – с виду, обычную дверь номера, но без
номера на двери. За ней открылся небольшой коридор, уваленный пушистым ковром и
ненавязчиво забиравший вверх.
– Всегда найдется короткий выход, –
назидательно сказал напоминатель.
Стены понемногу раздвинулись – и они
оказались в огромном тоннеле с движущейся дорожкой посередине. Вокруг сновали
серьезные люди с чемоданами на колесиках. Это был очевидный (по фильмам)
межгалактический портал. Зенон, разинув рот, смотрел по сторонам. Между тем,
вот они вступили на ажурный мост через ручей. В ручье мелькнул живой дельфин –
вероятно, киборг.
– Мы выйдем на улицу? – спросил Зенон напоминателя.
– А смысл? – спросил тот в ответ.
Товарищи остановились около высокой
белоснежной двери с золоченой ручкой. Напоминатель
почтительно уступил Зенону право повернуть ручку.
Мгновение – и новоявленный лектор шагнул
в зал. Зал был огромен, как москва, и весь заполнен
оживленно переговаривающимися людьми. Их были тысячи и тысячи.
– Идите к кафедре, – шепнул напоминатель, – там есть Специальный Лекционный Помощник.
Он поможет.
И растаял в воздухе.
Зенон долго-долго шел вперед – и вот,
наконец, увидел вдали кафедру. Заспешив, он достиг ее – и обернулся к залу.
Перед ним был навскидку миллион лиц и
два миллиона глаз. И он отразился в каждом глазу. Тут что-то легло на его
плечо. Зенон оглянулся – и отшатнулся: перед ним стояла гигантская женщина в
бикини.
– Ты кто? – спросил Зенон, помаленьку
теряя сознание.
– Я Специальный Лекционный Помощник.
– А почему в таком виде?
– Ну… никто кроме вас меня все равно не
видит. Поэтому я принимаю форму, любезную взгляду лектора.
– А с чего вы взяли… Ах да. Ну да. Слушай, я не люблю вообще
огромных женщин. Я люблю одну.
– Нет базара. Какую форму мне принять,
чтобы вам было комфортно?
– Слушай, прими свою, если она есть.
– Она есть, но она отвратительна.
– Давай рискнем.
СЛП принял свою природную форму.
– Да… действительно. Ну… ну… давай
котом.
СЛП принял форму кота.
– Наверное, уже пора начинать? Люди
ждут?
– Не волнуйтесь. Мы в условном временном
пузыре. Как будете готовы, шагните к микрофону и начинайте. Если понадобится
иллюстративный материал, обращайтесь ко мне.
СЛП, войдя в роль кота, начал умываться
лапкой. Зенон поколебался, вздохнул, шагнул вперед, взял в руку микрофон и
начал:
23.
Магеллан, отец Алексей, Девочка-Песня
На улице, по которой шла экспедиция, не
было ничего. Эта сентенция, наверное, может удивить любезного читателя: ведь
если нет вообще ничего, как мы выделим улицу из ландшафта? Ну хорошо! было
подобие мостовой и подобие тротуара, то есть плохой неровный асфальт слегка
менял высоту, и вдоль тротуара по обеим сторонам и не в стык располагались
кое-какие строения. Однако – не жилые дома, не офисы, не склады и вообще не
что-либо, имеющее отношение к человеческой жизни. Вот, например, кирпичный куб
без окон и дверей. Из щелей между кирпичами лезут пучки бесцветной травы,
создавая общее впечатление небритости. Или вон та
коренастая структура, которую и описать быстро нельзя.
– Что это? – спросил Магеллан пса,
указав головой направо.
– Не помню. Кажется, элеватор.
И так это было сказано, что никому не
пришло в голову уточнить значение этого гордого слова. Элеватор – и элеватор.
Нет, именно – кажется, элеватор. Сумерки слегка сгустились, и теперь всё вокруг
представало нечетким, слегка плывущим по контуру, неясного назначения и
дизайна. Магеллан догадался: не представало, а и было таким. Полумрак лишь
обрамлял мерцающую реальность окраины.
Вдруг Шарик остановился, и шерсть на нем
поднялась дыбом. Люди тоже встали и всмотрелись вперед. Их глаза изначально
были слабее, чем у киборга-пса, да еще и не заточены под слабую освещенность.
Поэтому вот что они увидели – несколько смутных фигур вдалеке.
Что бы это ни было – пусть опасность,
пусть даже потенциальная смерть – сперва надо было приблизиться и уточнить. Что
люди и сделали. Шарик с очевидностью метался между двух страхов: он боялся и
приближаться к фигурам, и оставаться один. В итоге он мелко трусил, приотстав.
И вот не выдержал:
– Стойте.
Люди встали и присмотрелись. Тут отец
Алексей кстати вспомнил, что приобрел на складе мощный фонарь. Он достал фонарь
из рюкзака, энергично поработал ладонью (так фонарь получал свою порцию
электричества) – и засветил вперед. И что же увидели путешественники? Да ничего
особенного – стайку из 6-7 собак, примерно таких же, как и Шарик. Все
рассмеялись.
– Пуганая собака куста боится, –
вспомнил Магеллан одну из старых пословиц. – Пойдем, старичок, поболтаем,
соотнесемся.
– Вы не понимаете, – пробормотал пес.
Его челюсти (как и всё остальное) била
крупная дрожь, поэтому слова выходили нечеткими, на грани лая. Магеллан
вгляделся и вдумался.
– Погоди. Не хочешь же ты сказать, что
это…
Пес судорожно кивнул.
– Настоящие псы? – завершила фразу
Марина.
– Да, – отрывисто сказал Магеллан.
– Ну и что такого? – спросил отец
Алексей. – Кажется, они не агрессивны.
– Вы не понимаете, – трудноразборчиво
пролаял Шарик. – Это твари без сознания и без языка. Внутри их недоразвитых
мозгов не решения, а инстинкты. Они в одной и той же ситуации могут вести себя
по-разному.
Последняя фраза, довольно невинная по
человеческим меркам, в устах киборга звучала как окончательный приговор.
– Кто за то, – очень спокойно спросил
Магеллан, – чтобы совершенно размеренно, не сбивая шага, будто так и надо,
пройти мимо них, а то и сквозь них?
Взметнулись две человечьи руки.
– А если они бросятся? – спросил
киборг-пес, но уже более внятно. Общее спокойствие передалось и ему.
– Отобьемся, – ответил Магеллан очень
уверенно.
Все пошли вперед. Шарик на всякий случай
держался между людей и от волнения говорил, но, надо сказать, всё четче и
четче:
– Вы не представляете, какой это ужас,
когда пытаешься соотнестись с кем-то – и вдруг проваливаешься в вязкую трясину.
По ту сторону ничего нет.
– Это бывало с каждым человеком, –
твердо ответил отец Алексей.
– А с женщиной – особенно, – добавила
Марина.
Несколько шагов все молчали.
– Их никто не клонировал, – продолжил
киборг-пес. – Они живородящие!
На это обвинение люди ответили
молчанием. А что было у них в головах – Бог весть. Между тем, экспедиция уже
вплотную приблизилась к собачьей стае.
– Вы-то что, – опять раскрыл пасть
Шарик. – Начнем с того, что вы для них – смутный образ хозяина, а я для них –
смутный образ шпиона, ряженого или чужого. Да и по эволюционной шкале Дарвина-Хойта вы ушли от них на 72 позиции, а я – на 97.
Эти 97 позиций вызвали у людей
непроизвольный смех – так они и прошли мимо настоящих собак – смеясь. Собаки не
шелохнулись, одна лишь повела ухом, другая завиляла хвостом.
24.
Фил, Люся, Кузьмич
Когда впереди уже забрезжил выход из
парка, Люся села на скамеечку. Мужчины, думая, что она просто слегка устала,
присели рядом с ней, точнее, Фил рядом с ней, а Кузьмич – рядом с Филом. Немного посидели, глядя прямо перед собой, как будто
позируя невидимому фотографу. Потом ресурс сидения перпендикулярно скамейке с
очевидностью исчерпался.
– Ну что, пошли? – спросил Кузьмич,
привстав.
– А куда? – спросила Люся.
– Как куда? Дальше. Не назад же.
– А смысл?
– Ну… – замялся Кузьмич. – Там и поищем.
– Где «там»? – спросила Люся с, в
общем-то, не свойственной ей склочностью. – Там (она ткнула рукой вперед и
немного влево)? Или там (немного вправо)?
– Ну…
– Выработайте план, тогда я пойду.
Кузьмич вопросительно посмотрел на Фила
– тот пожал плечами.
– Ну, Николай Геннадьевич, Люся
по-своему права…
Кузьмич развел руками совершенно под
стать тому, как Фил только что пожал плечами.
– Да она со всех сторон права! Конечно,
лучше бы знать, где искать, вот только мы не знаем.
– Давайте подумаем, – вынужденно начал
думать вслух Фил, – если бы мы искали что-то попроще, например, столовую – ну,
или литературную студию, и не хотели шарить по району вслепую, что бы мы
сделали?
На эту задорную подсказку никто не
отозвался, и Фил волей-неволей продолжил сам:
– …спросили бы у местного населения.
– Но позвольте, – угрюмо сказал Кузьмич,
– я ведь еще утром так и сделал. И помните, что мне ответил этот деятель в
шляпе? «Вам покушать?»
– Ну что ж, – рассудительно заключил
Фил, – никто и не обещал нам, что первый встречный так прямо и сообщит, в чем
смысл.
– А про десятого встречного обещал?
– Ну, это, извините, демагогия. В конце
концов, мы ничем не рискуем.
– 20, – произнес Кузьмич с мрачной
окончательностью.
– Что 20? – недопонял Фил.
– 20 человек опрашиваем и при нулевом
результате тупо идем дальше, как шли.
– Я согласен, – быстро сказал Фил. – А
ты, Люся?
– Допустим, – сказала Люся бесцветно.
Тут кстати в конце зеленой аллеи
показался первый человек. Поравнявшись с нашими путешественниками, он
приветливо кивнул. Это был (ну, в отношении дизайна) довольно молодой парень в
клетчатой рубашке и джинсах, без особых примет.
– Извините, – сказал Фил, – у вас
найдется минутка?
– Конечно. – Парень встал, как лист
перед травой.
– Мы, – начал Фил сравнительно издалека,
– жители Елохова. Это вон там.
– Я знаю. У меня двести лет назад был
друг из Лефортова.
– Ну вот и отлично. Мы жили себе, жили –
ну, ели, спали…
– Понятно.
– Да, понятно. А потом как-то… не знаю
даже – почувствовали, что ли, неудовлетворенность, какую-то недостаточность…
можно сказать, психическую и моральную усталость…
– Очень понятно.
– …которую истолковали как недостаток
смысла. Здесь, сами понимаете, гипотеза. Может быть, не хватало какого-то
регионального микроэлемента в еде – вот и возник дискомфорт, который можно
трактовать так или иначе.
Парень покачал головой.
– Знаете ли, если этот дискомфорт возник
только у трех людей на район и то далеко не сразу, не стоит грешить на рацион.
– Ну… да. Мы тоже так думаем. Нас, если
говорить точно, девять. Просто три тройки. Но острый дискомфорт возник скорее у
одного, однако он сумел сообщить его остальным.
Парень кивнул, всем своим видом
показывая: ситуация ясна, а в чем вопрос?
– И вот, – с некоторым усилием заключил
Фил, – не знаете ли вы, где бы здесь поискать смысл?
Парень невесело усмехнулся.
– Где поискать или где найти?
– Лучше бы найти, – отозвался Кузьмич.
– Кабы знать, – ответил местный житель
просто. – Ну… посудите сами. Работать без нужды, просто ради работы как-то
смешно. Любить и дружить никто никому не запрещает, вот вы, например, вполне
дружите, да и любви, по-моему, открыты, если я ничего не путаю.
Фил и Люся кивнули.
– Но вам этого мало. Нужно что-то еще.
Цель… скажем. Но цели либо достигнешь, либо не достигнешь, что в любом случае
обессмысливает процесс. У наших предков впереди маячила смерть, поэтому
возникали своего рода гонки, и азарт этих гонок, возможно, и назывался смыслом.
Но когда вечность впереди, всё рано или поздно прискучит. И эта грядущая скука
так очевидна с самого начала, что отравляет нас с первой же минуты. Вам надо
было пересечь несколько районов, чтобы это услышать? Для меня это так же ясно,
как этот пруд.
– И как же вы спасаетесь от скуки? –
живо спросил Кузьмич.
– Да никак особенно…
Парень вежливо попрощался и ушел. Пруд,
павильон и низковато висящее небо образовывали как бы комнату, из которой
постепенно выкачивали воздух. Кузьмич как-то крупно почесал в затылке и изрек:
– Кажется, мы в аду.
– Ну, – с обтекаемой интонацией ответил
Фил, – не будем так уж сгущать. Во всяком случае, мы там же, где были десять
минут назад.
– Получается, – прошептала Люся, – что
смысл в смерти.
– Конечно же, нет, – сказал Фил
терпеливо. – Смысл исконно был в борьбе со смертью – ну, или, как сказал этот
юный друг философии, в гонке. Ну, допустим, мы выиграли эту гонку. Стало быть,
надо продолжать делать то же, что и раньше, но без этой лихорадочности.
– Сто пятьдесят лет улучшать одно и то
же посредственное стихотворение, – хмыкнул Кузьмич.
– Я что-то не пойму, Николай
Геннадьевич, кого из нас вы поддерживаете.
– Да никого из вас я не поддерживаю. У
вашей жены депрессия, вы ее утешаете. А я думаю о смысле.
– Смысл в смерти, – повторила Люся с
большой сосредоточенностью, глядя прямо перед собой как бы в невидимый фокус. –
Умирая, мы обретаем право впустить в мир кого-то вместо себя, передать
эстафету.
– Имеете в виду клонирование? –
осклабился Кузьмич. – Люся, не смешите меня. Это… это все равно, что прочитать
до дыр какой-нибудь текстик, не найти там ни грамма
смысла, а потом отксерить и начать искать смысл в
ксерокопии.
– Я не говорила о клонировании.
Фил угрюмо молчал, рисуя случайным
прутиком узоры на асфальте. Возможно, если бы асфальт был пыльным, узоры бы на
нем обозначились и даже обрели какой-то минимальный смысл, но асфальт был
тщательно умыт специальными киборгами.
– А! – не сразу догадался Кузьмич. – Вы
о живорождении. Я могу быть вполне откровенен?
– Можете.
– Так вот, Люся, думаю, у вас нет матки.
А если есть, то она стерильна. Примерно то же относится к Филу. Скорее всего,
каждый его сперматозоид развинчен, обезврежен и свинчен обратно.
– Вы уверены в этом? – подал голос Фил.
Кузьмич честно подумал.
– Нет. Но я ни разу не слышал даже о
намеке на беременность. Так как секс не запрещен, а противозачаточные средства
нам не встречаются, значит, мы сами противозачаточны.
Это логика, а логика неумолима.
– А может быть, – сказал Фил задумчиво,
– это какой-то маленький предохранитель внутри, который надо просто перещелкнуть.
– И как вы себе это представляете?
– Ну… если он в мозгу, надо просто
сильно захотеть.
– Если бы всё было так просто, это бы
уже сделали.
– А если нет? – подняла голову Люся. –
Вот обойти москву по слою фастфудов,
скажем прямо, не так уж и сложно. Иди себе и иди. А до Магеллана что-то никто
этого не сделал.
– Я же вам не враг, – сказал Кузьмич. –
Думайте, ищите способ. И я подумаю.
Тем временем мимо скамейки прошла
местная женщина в дизайне фотомодели, но никто и не попытался спрашивать ее о
смысле. Идея опроса исчерпалась, толком и не материализовавшись. Так бывает.
25.
Зенон (Верста, Михаил Палыч)
СЛП, войдя в роль кота, начал умываться
лапкой. Зенон поколебался, вздохнул, шагнул вперед, взял в руку микрофон и
начал:
– Что ж! Слой фастфудов,
как известно, непосредственно примыкает к вашему за Садовым Кольцом. Он получил
свое имя от видового названия предприятий быстрого питания. Фастфуд
как таковой был актуален в старые времена, когда люди работали, растили детей,
старились и умирали, а всё это отнимало время, и пищу приходилось принимать в
спешке. Мы – обитатели слоя фастфудов – никуда не
спешим, и еда у нас вполне качественная, но готовят и подают ее традиционно
быстро. Список блюд – ну, мы можем с долей условности назвать его «меню» –
занимает более тысячи страниц и все равно неполон. К еде можно относиться
по-разному, но очевидно, что завтрак, обед и ужин как-то центруют день, придают
ему распорядок и твердую форму.
(За спиной Зенона что-то блестело – он
оглянулся и сумел оценить иллюстративный материал, любезно и оперативно
предоставленный СЛП: справа над залом грозно нависало массивное меню слоя фастфудов, а слева сиротливо качался на гвоздике листок
распорядка дня из какого-то пансионата, действительно организованный вокруг
завтрака, обеда и ужина).
– Итак, с едой и сном всё более или
менее понятно. Как же устроено время между приемами пищи? Наиболее точное слово
будет «индивидуально». У нас (как, думаю, и у вас) практически отсутствуют
общественные обязанности – с другой стороны, нет никаких связных юридических
запретов. Люди, как правило, добродушны и не взвинчены, их не тянет на плохое.
То есть… я сказал «как правило» и теперь лихорадочно ищу в своей памяти
исключения, но не нахожу. Как бы сказать… общая обстановка настолько благодушна
и ненапряжна, что исключает конфликт в самом
зародыше. Говоря иначе, от жизни в архаичном понимании этого слова, то есть от
клубка тревог, забот, надежд, проблем и мечтаний с истреблением смерти остался
лишь вкус, а о вкусах не спорят.
Между тем, как только кончаются
физические проблемы, начинаются метафизические. Бессмертие и некая…
непотопляемость, что ли, придают существованию неуловимо игровой характер.
Падает напряжение вообще и экзистенциальное напряжение в частности. Вопросы
религиозного плана, изначально связанные с пересечением смертной черты, теряют
свою нервность и становятся чисто умозрительными. Любовь – ну, мы знаем из
фильмов и книг классические формулы клятв – есть определенная смелость в том,
чтобы посвятить одному человеку единственную и быстротекущую молодость, чтобы
вдвоем бросить вызов бессильной дряхлости и обещать навсегда воссоединиться за
смертной чертой. От нас действительность не требует подобных отчаянных жестов.
Это не значит, что мы разучились любить. Это значит парадоксальную вещь – в
мире, где всё не вечно, вечность обретает мощный и актуальный смысл. А вот если
вечность присутствует вокруг нас физически, смысл из нее улетучивается.
Остается лишь сестра ее скука, и она, подобно энтропии, не убывает.
Мы ссоримся – и миримся, с каждым разом
всё менее пылко, мы находим новых друзей и встречаем старых, мы пробуем новые
сочетания тел – как, впрочем, и умеренно новые тела. Новизна исчерпывается, и
лишь скука остается. Мы можем идти на все четыре стороны, вот, как выяснилось,
даже пересекать границы слоев, но сложно сказать, что мы ищем. Впрочем, мы –
здесь нас трое, а всего девять – мы договорились о том, что ищем смысл. Как
будет выглядеть позитивный итог этого процесса? Приходит на ум охотник,
победоносно несущий зайца за длинные уши (Зенон обернулся и полюбовался
великолепной иллюстрацией, сделавшей бы честь знатному художнику древности).
Иначе говоря – опознаем ли мы смысл, когда его найдем? Если нет, все эти
экспедиции превратятся в подобие притчи про девять неудачников.
Мы не очень понимаем, как устроен этот
мир вплоть до МКАДа, за которым он никак не устроен.
Какая доля в этом устройстве человеческого ума и труда, а какая – Высшей силы,
превосходящей человека и предшествующей ему. Вероятно, есть где-то люди,
понимающие, как устроен мозг киборга, потому что куда бы им деться. Но нам они
не встречаются.
Мы вглядываемся в серую воду Яузы, в
камень, пластик и стекло. В какой степени это подлинная материя, а в какой –
иллюзия, соотнесенная с нашими рецепторами? Вообще, одно из главных слов этого
мира – соотнестись. Если можно так сказать, мы имеем дело не с абсолютными
величинами, а лишь с пропорциями, отношениями. Что есть жизнь на самом деле?
Возможно, в пропорции со смертью ответ был в меру очевиден и в меру интересен.
А сейчас нам достался ускользающий абсолют.
Итак, ад или рай? Я бы сказал так: образ
рая в человеческой культуре всегда был смутен и как бы размыт, в отличие от ада
– выпуклого, детального и даже по-своему задорного. Оставалась надежда, что рай
построен не человеком, и поэтому весь пронизан нечаянной радостью,
неожиданностью, которую мы с вами не в состоянии даже вообразить. А теперь представьте
себе очередную форму богооставленности – когда Он
сказал нам: стройте свой рай сами, а Я подпишу не глядя. И вот мы построили
нечто робкое и бесконфликтное, но сами себя не удивили. Это самодеятельный, нечудесный рай, где можно послушать арфу и покушать нектар,
а можно послушать баян и покушать свинину. И нет ярких мучений, но есть легкий
дух обмана и уныния. И контур догадки – что, может быть, ад –
и есть самодеятельный человеческий рай, устроенный в меру нашей ограниченности.
Как знать.
(Окончание в следующем номере)