Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 48, 2015
***
Он смотрит.
Небо, похожее на ущелье,
в котором кануло солнце,
но еще тают влажные отблески,
а над ними – то ли тучка расчесывается,
то ли лесок бредет, не сходя с места.
Он дышит.
Пахнет томленьем трав,
мокрым орешником, детской щемью,
может, костром, или теплым пеплом,
и каким-то неизъяснимым
горьким счастьем,
но, чем глубже вдыхаешь,
тем оно дальше.
Он летит,
падает,
покачивается,
слыша сердце свое
над собой,
как в ветвях запутавшийся парашют.
Он трогает
взглядом, губами,
жаждой, страхом, стыдом
эту чуткую трещинку темного света,
последнего, первого,
между ее разведенными коленями.
Она медленно сводит их,
встает, отряхивает платье.
Он видит ее,
уходящую вдоль кромки моря:
они держаться за руки,
он видит себя –
чужого как никогда.
***
Так и сидела, чуть сощурив глаза,
глядя в него как в костер.
Тихо, долго, и за спиной темно.
Что-то душевное напевала, кивала
в тех местах, где слова не помнила,
ветки подбрасывала в огонь.
Напевала его как чувствовала. Жарко
было лицу, коленям, а спине зябко,
а когда отворачивалась – наоборот.
Но давно уж не отворачивалась,
так и сидела, чуть покачиваясь,
как в забытьи – годы.
А он всё стоял у дерева, в темноте,
и смотрел на нее, смотрел…
И расстоянье меж ними кивало
в тех местах, где не помнило слов.
***
А потом он делает ей предложение.
То есть себе самому. То есть ей в нем.
Она молчит, опустив глаза.
Он стоит у окна, держит ее ладонь:
правой – левую, и говорит, говорит…
Ну да, отвечает он ей улыбкой,
шизофрения, конечно, но разве любая
совместная жизнь мужчины и женщины –
не она? И знаешь, мне ведь так это важно,
чтоб было о ком… Жить о ком.
Ждать, еду приготовить, и свечи зажечь,
и проснуться, и знать, что ты рядом…
И книги, они у нас разные, но иногда
у нас будет одна… И гулять. Обязательно
будем гулять. И любить, понимаешь,
как себя самого, но другого…
Она всё молчала, смотрела в окно
и еле заметно кивала. Ей тоже, наверно,
пришлось в этой жизни… Кого же
так чувствовать, как не друг друга,
и с кем же так близко, так долго, так вчуже
они пребывали в одном на двоих очертании?
С кем же? Бог весть. И прильнула.
Как в медленном танце они у окна
чуть покачивались. Чуть покачивались –
и пейзаж за окном, и слова их, и годы.
Так жили. Соседям казалось,
стал как-то моложе он, легче, светлей,
не раз возвращался с цветами,
и свет допоздна, – видно, гости,
и музыка, смех из окна доносился.
Потом он исчез. А полгода спустя,
когда дверь его вскрыли и вынули
из петли почерневшее тело, соседи
смотрели в знакомое всем им лицо,
и опознать не могли эту женщину.
***
Маленький такой предмет…
Хотя – как сказать, откуда смотреть.
Внутри – слепое пятно,
а выпростав взгляд за смерть –
никаких примет.
Может, это не он, не оно.
Лежит себе и лежит,
бог знает, где и как,
маленький… Греются, как ужи,
на солнце – язык, рука,
и что-то там происходит –
вроде фиалки метафизической
или окна, блуждающего в человеке,
или темной материи, женившейся на природе
как Исаак на трехлетней Ревекке.
Вот он весь, на руках у бездны-няни,
маленький такой, лучистый,
с выпадающими, как систолы,
то ли ангелами, то ли днями.
***
Мир в узелочке, в сердечном защеме,
где твоя родина, женщина, где твой дом,
что тебе в этой чужбине мужчины,
где тебе в нем?
Он твое вечное невозвращенье –
ой ли вдвоем.
Что тебе в этой чужбине творенья,
Господи, – светлый проем.
***
На выпавшую челюсть того света
похожа Мальта.
Куда ж нам плыть?
Я так любил встречать в тебе рассветы,
и та ложбиночка сфумато…
Забыть?
Любовь похожа на якута –
его объятья
с индусом.
А мы с тобой – на дон Кихота.
Она поедет на осляти,
да, Дуся?
***
Где же ты, почему ты молчишь?
Надо идти, говоришь, ту жизнь,
которая под ногами, чтоб не упасть,
ведь и так ее нет, как земли.
Я оглох от молчания. Надо
идти. У того, что меж нами,
нет могилы. Как у Паганини.
Ветерок заголяет останки.
Ветерок и слова. Мы и внешне
немного похожи, если вместе
сложить наши лица, на него,
и особенно ты, да, Николо?
Ну не то чтобы нет, сорок лет
из могил вынимали его,
опуская в другие. Истлело
всё, кроме лица. Перед смертью
его голос покинул, тишина
исповедалась. Почему
ты молчишь? Надо жить.
Эта музыка ходит за нами,
как тихий и зоркий горбун,
и разверсты могилы,
как футляры без скрипок.
***
Души склещиваются, как собаки,
семейство волчьих.
Визжат, не разъять.
Когда я тебя встретила, говорит,
глаза у тебя были гончие.
А потом она превратилась в «ять»,
вычеркнутую из языка,
не став матерью.
Странно вела себя эта любовь –
то снизу поглядывала, то свысока,
то сидела в ногах у нас, на кровати,
вязала кровь.
Но чем – веточками омелы?
Имя свое скрывала,
кто ж ее знает – кем была?
Легкая такая, худенькая, смелая
вселенная, не вывезла ее кривая,
черт-те где теперь, сама не
своя.
Да, стрелы точно подходят к ранам,
ими нанесенными, как он говорит.
Спиной стоит, и лица ее не увидеть,
а мимо – мы с тобой, караваны
нас с тобой движутся: пить, пить…
Как постыден
со временем сам себе
ты становишься. Не привить
ни закат, ни песок, ни сознание –
по-живому.
Да, эпифит?
Не от почвы судьба, одни притязанья.
Или плющ, оторочивший деревце,
все цветешь, наливаясь до пожилого
опыта. Ввысь, ввысь…
Как дымок над Освенцимом.
***
Только что была она, жизнь –
то ли ангел, то ль пес охотничий –
уносилась вдаль, возвращалась,
а теперь жмется к ногам, ложись,
говорит, полежим, работничек,
будто ничего не случилось.
Будто это у нас привал такой,
будто не всё кончено.
Напевай что-нибудь – «цена – качество»,
например. Ничего, что земля под спиной,
как река под лодочкой,
ты лежи, считай облака, покачивайся
и не нервничай. Может, что-то там,
в будущем, ждет, поглядывая
на тебя, примеривает руки твои, словечки,
приговаривая: будто не всё еще, да, Адам,
кончено? Мол, весна, красота адова…
Вся твоя, сердечно.
***
Нероны сидят, чаёк попивают в Мытищах
клеток, и вдруг
валятся на спину: пепелище,
женщина его боронит как плуг.
Жар боронит любовный.
Одни умирают с томиком Пушкина,
другие рождаются с анемоном
во рту, третьи ведут наружное
наблюдение. Вроде всё как в природе:
пренатальное облачко, свет с хвостом,
поле, женщина… Но что-то ходит
за ней, за плугом, как Лев Толстой.
Седьмое чувство у нас – гравитации, эти совы
живут в глубине икроножной мышцы.
Тихо в сердечной камере хлебопашца –
ангел-любовь, низринутый чувством слова.
***
Кто жил и мыслил, тот не может.
Вообще не может ничего.
Как жить и мыслить. Но не может.
А кто бы смог? Как дай вам бог
любимым быть другим
собой. Не даст. Не может.
Я помню чудное не-я.
***
Это автоматическое письмо,
не открывая глаз, не смыкая губ.
Капля небесная, пав на лист –
женщина! Что она помнит
о? Разлетевшуюся наготу?
Мист у нее там, где тонет
каждый, думающий что мост
в будущее, разводной.
Мист в колпаке, халдей
жизни, кровав, изгой-
лакомка сердца, косо
тянущий низ ее живота,
весь ее расписной космос,
не размыкая глаз-губ,
пьет. А та, на листе, та
ль? Просвечивает спас-глубь
в местах разрывов, или
жилочки на листе? Вещей
при ней не было. Да, любили,
как не в себе, а потом не стало,
солнце взошло после сигнала,
оставьте свое сообще…