Опубликовано в журнале Новый берег, номер 48, 2015
Он был первым евреем, окончившим российский университет, издавшим сборник своих стихотворений на русском языке и ставшим первым переводчиком А.С.Пушкина на иврит. Поэт Осип Мандельштам приходился ему внучатым племянником.
Этот еврейский юноша cовершил беспрецедентный по тем временам поступок: он покинул отчий дом и отправился в Москву, чтобы учиться в тамошнем университете. По пути в Первопрестольную он встретил кантора, который, узнав о цели его путешествия, спросил: “Зачем Вы едете? Вы могли бы быть первым в своем народе, а оставляете все, чтобы быть последним среди ученых христиан”. – “В Талмуде сказано: будь лучше последним у львов, чем первым у зайцев!” – парировал наш герой. Звали его Леон (Арье Лейб) Иосифович Мандельштам (1819-1889).
Впрочем, кантор был отнюдь не единственным в иудейской среде, у кого поступок этого молодого человека вызвал, мягко говоря, недоумение. О Леоне сокрушались, прежде всего, его домочадцы, воспринявшие сей его шаг как отступничество от еврейства. “Отец дал тебе платье, ты его переменишь, – взывал к беглецу его брат, – мать играла твоими кудрями, ты их срежешь. Ты станешь говорить языком, для нас непонятным, и будешь писать рукою, для нас незнакомою…” (1)
Между тем, Леон происходил из семьи далеко не самой ортодоксальной. Он родился в городе Жагоры Виленской губернии, что располагался на границе с Курляндией (ныне между современными Литвой и Латвией). То был важный тогда торговый город на берегу реки Швети с населением в 3 тысячи человек, половина из коих была иудейского происхождения. Благоприятную почву нашли здесь идеи Гаскалы и ее основоположника Мозеса Мендельсона, ярко и боевито изложенные в программе германского журнала на древнееврейском языке “Ха-Меасеф” (“Собиратели”). Общий лозунг авторов сего издания – “Тора и мудрость, вера и разум”, они стремились доказать совместность истинной религии и еврейского просвещения, свято веря в свой идеал.
Отец Леона, Иосиф (Иосель) Мандельштам (1776 – ) был человеком эрудированным и весьма энергичным. Видный купец, он исколесил по торговой надобности Россию, Польшу, Германию и, хотя поднаторел в изучении Талмуда и иудейской книжности, был не чужд просветительских идей. Между тем, борьба еврейских фанатиков старины против новых веяний принимала тогда подчас средневековый характер – “зловредные” книги они сжигали на кострах. Одно только хранение Библии в переводе Мендельсона почиталось подвигом самопожертвования; людей сживали со света, сдавали в солдаты за малейшее прегрешение против религии. Однако Леон благодаря родителю получил, по счастью, не только традиционное еврейское, но и общее образование, изучал иностранные языки и европейскую литературу. Вот как об этом вспоминает он сам: “Денно и нощно занимался Талмудом и в 12 лет получил эпитет “илуй” (отличный) и симптомы чахотки. Много читал, благодаря отцу и старшим братьям, из учеников Мендельсона, потом философию Маймонида, Спинозы”. Он жадно поглощал знания, “как прародитель наш, библейский Авраам, вкушая сок небесного плода – просвещения”. Овладел, наряду с древнееврейским, латинским, а также немецким и французским языками и даже пробовал свои силы в сочинительстве на сих наречиях в духе модного тогда романтического направления.
Стал углубленно заниматься и русским языком. О том, как постигали в ту пору язык Пушкина и Гоголя молодые евреи из местечек, рассказывает Ан-ский в повести “Пионеры”: “А как мы учились? Разве мы знали, с чего начать? Разве у нас были книги?! В полночь, прячась в подвалах и погребах, с риском для жизни учились мы русской грамоте. И как учились! Товарищ, умерший от чахотки, выучил наизусть русско-немецкий словарь, – русско-еврейского тогда еще не было, и таким образом выучился по-русски. Другой товарищ выучил наизусть “Свод законов”, чтобы сразу и по-русски научиться и законы узнать” (2). Впрочем, Леон освоил русский язык настолько, что по прошествии нескольких лет, хотя не всегда правильно выговаривал слова, но легко мог писать на нем не только прозу, но и поэзию. При этом он проявил столь завидное владение версификацией, что мог справиться с прихотливой рифмовкой русского сонета. Из своих стихотворных опытов он составил целую рукописную книгу, которую всегда держал при себе.
Судьбоносной оказалась встреча нашего отрока с заезжим русским офицером (военные часто столовались в корчме отца), с которым они сошлись в шахматной баталии. В той партии Леон одержал победу, но он выиграл вдвойне, поскольку проигравший, под впечатлением от его интеллектуальных способностей, насказал много лестного об “образованном русском обществе”, о “новом, свободном, изящном”, что дало новый стимул к изучению наук. Известно, что он продвинулся в изучении логики, общей и частной риторики, математики (алгебры, геометрии, стереометрии), получил общие понятия по предмету всеобщей истории и некоторые сведения по общей и русской статистике (3).
Самообразование нашего героя оказалось, однако, на время прерванным из-за ранней женитьбы. Избранница шестнадцатилетнего Леона (точнее, его отца, ибо на раннем браке настоял именно Мандельштам-старший) принадлежала к совсем иной среде. В доме тестя, в еврейском местечке Кейданы (ныне г. Кедайняй) Ковенской губернии, куда после свадьбы переселился юный Леон Мандельштам, царила воинствующая ортодоксальность; занятие любыми “посторонними” предметами, такими, например, как чтение какой-либо неталмудической книги, воспринималось здесь как богохульство. Долго оставаться в этом доме Леон не мог; он вернулся под отцовский кров, а вскоре и развелся с женой, хотя у них родилась маленькая Гитель. Боль расставания с любимой дочерью он увековечит впоследствии в “Колыбельной Гители”:
Спи, малютка мой родимый,
Не знай пока, что слёзы лью,
Что, как огонь неугасимый,
Печаль снедает грудь мою;
Я всё снесу, всё утаю!… (4).
Главное то, что Мандельштам, как ему мнилось, угадал своё призвание – стать защитником и просветителем своего народа, в большинстве своем – увы! – далекого от европейской культуры того времени. Вот какие сокровенные чувства поверяет бумаге двадцатилетний Леон: “Так я стою теперь – дикий, сильный, свободный сын природы, любящий свое отечество и язык родимого края, но несчастный несчастием моих единоверных братьев. Я разгневан на их ожесточение, губящее их способности, но я привязан узами родства и чувства к их бедствиям. Цель моей жизни есть оправдать их перед светом и помочь им удостоиться этого оправдания” (5).
Жажда самых разносторонних знаний возбуждает в нем желание получить систематическое образование, что было возможным только вдали от родных Пенатов, в столичном университете. Невольно вспоминается рассказ Шолом-Алейхема “Выиграшный билет”, где еврейский юноша тоже покидает местечко и едет учиться в большой город. Финал рассказа, однако, трагичен: образованный еврей, дабы преуспеть, отказывается от веры предков, за что родные его проклинают и хоронят заживо. Не то Мандельштам! Он не только не изменяет своей религии, но обращает к еврейству все свои помыслы, делает заботу о соплеменниках смыслом всей жизни. Позднее, подводя итог своим трудам и дням, он скажет: “Три идеала управляли доныне моим духом и сердцем: образование, родина и моя нация!”. А тогда, накануне отъезда из Жагор, он посвящает родному местечку вот какую “Прощальную думу”:
Cпи, отчий дом, уж бдит твой друг,
Уж бдит твой гений над тобою;
Лишь за тебя ушел он вдруг
В чужую даль, борясь с судьбою;
За вас пошел он в дальний путь,
За вас открыл стрелам он грудь;
И только вы – его награда,
И честь, и слава, и отрада… (6).
По счастью, “стрелы судьбы” пролетели мимо нашего героя: русская Фортуна к нему явно благоволила. Он приехал в Вильно, чтобы сдать экстерном экзамены за курс губернской гимназии. И не беда, что первая попытка оказалась неудачной, зато вторая дала свои плоды. Попечитель Виленского учебного округа пишет по сему поводу ректору Московского университета: “По вторичному испытанию Мандельштама совет Виленской гимназии, хотя и не признал за ним сведений соответствующими полному гимназическому курсу, но нашел их, однако же, достаточными для дозволения поступать в университет… Основываясь на этом заключении и приняв в соображение природные способности помянутого Мандельштама, составляющего необыкновенное среди единоверцев своих явление, его любовь к наукам и особенные дарования к языкам и словесности… я решился отправить его в Московский университет вольным слушателем” (7). По приказу министра народного просвещения графа С. С. Уварова Мандельштам “без дальнейшего испытания” был допущен к слушанию университетских лекций.
Не правда ли, странно: еврей показывает на экзамене не слишком блестящие познания, а чиновник тем не менее выдает ему аттестат да еще снабжает рекомендательным письмом; сиятельный же министр немедленно зачисляет его в студенты. Как-то не вяжется такой “режим наибольшего благоприятствования” с процентной нормой приема евреев в вузы, традиционно ассоциирующейся с царской Россией!
В дальнейшем Мандельштаму суждено будет дожить и до этих ограничительных (если не сказать, юдофобских) мер. Но тогда, в 30-40-е гг. XIX века, иудеи вовсе не рвались в университеты – они были заперты в местечках, полностью отгороженных от русской жизни, языка и культуры. А потому и образовательная политика правительства по отношению к ним была совершенно иной. Объявив Талмуд и “фанатизм” раввинов виновниками сепаратизма сего народа, власти провозгласили тогда главной своей задачей нравственное и религиозное преобразование еврейской нации, ее сближение с христианским населением империи. А для этого надлежало создать сеть школ и казенных училищ, в коих наряду с иудаизмом (впрочем, модернизированным, ибо из программы всячески стремились вытеснить Талмуд, зато настоятельно рекомендовалась Библия в немецком переводе и с комментариями Мендельсона), преподавались бы предметы общеобразовательные: математика, физика, риторика, география, иностранные языки (и, прежде всего, русский), отечественная история, литература и т.д.
Проводить сию реформу в жизнь и стал министр народного просвещения С. С. Уваров. Именно при нем возникло полуофициальное деление евреев на “полезных” и “бесполезных”. К числу “полезных” относились “маскилим”: на них-то и делало ставку правительство Николая I. Министр Уваров, не найдя в Отечестве “русского Мендельсона”, привлек к делу просвещения немецкого еврея Макса Лилиенталя и вел переписку с иудеями Европы, чтобы выписать из-за кордона учителей для будущих еврейских школ. И можно себе представить, какой музыкой для его ушей стало неожиданное известие о появлении здесь, в Вильно, своего русского еврея, стремящегося к высшему образованию! Именным приказом он санкционирует зачисление Мандельштама в Московский, а затем и в Петербургский университет, причем внимательно следит за его академическими успехами.
Впрочем, соученики Леона были озадачены тем, что еврей оказался в русском учебном заведении. “Еврей”, – следовательно, не могу иметь желание образовываться, чистого желания, без какой-то корыстной цели, – передаёт он их логику и продолжает. – Они меня спрашивают, к чему мне учиться… Я сначала не понимал этого вопроса и глупо глядел спрашивающим в глаза; потом я хотел было отвечать, что желаю сделаться поэтом, что было бы ещё глупее, но в моём недоумении я слышал другой вопрос, что, может быть, я хочу быть учителем, – и он мне служил ответом на первый вопрос”. Впрочем, для Леона мотивы университетского образования были самоочевидны: он искал просвещения, знания и самосовершенствования и хотел лишь “слушать скромно и покорно, как младенец, беседы и рассказы о науках и поэзии”. Он будет вновь и вновь повторять: “Если рок, лишавший меня до сих пор радости домашнего счастья, позволит мне способствовать правительству в образовании и просвещении русских евреев, я не буду жаловаться на судьбу, создавшую меня сыном этой нации”.
Будучи натурой сложной, Леон совмещал в себе склонность к наукам с поэтической мечтательностью. По прибытии в Первопрестольную он вскоре дебютирует и как сочинитель: издает за счет неизвестного благотворителя книгу “Стихотворения Л. И. Мандельштама” (М., 1840). Это издание интересно уже тем, что является первым поэтическим сборником на русском языке, написанным еврейским автором.
Сохранилось письмо Мандельштама некоему Александру Васильевичу (не он ли спонсировал это издание?), где Леон раскрывает творческий замысел книги, ее цель и читательское назначение. Он говорит здесь о несовершенстве своего творения и просит критиков указать ему на “ошибки в выражениях, в размере, в слоге” и т. д. Но исключительно важен и значим пафос этого произведения. Вот что говорит об этом сам Мандельштам: “Я смотрю на свои стихи как на перевод с еврейского, перевод мысленный и словесный…; мрачный мученический призрак духа без тела, так же, как иудаизм, вьется по ходу моего сочинения… Вы найдете [здесь] ту пылкую страсть, те болезненные стоны, свойственные “несчастным изгнанникам мира” (8).
Создатели современной “Краткой Еврейской Энциклопедии” восприняли эти слова в буквальном смысле и заключили, что стихотворения и переведены с древнееврейского языка (9). На самом же деле Мандельштам, владевший русским вполне свободно, имел в виду совсем другое: речь шла об особом еврейском духе, коим проникнуты произведения сборника (автор так и называет их “плодами моего духа”). Он тем самым подчеркивает, что книга его – не столько достояние русской словесности, сколько часть русскоязычной еврейской культуры. В этом смысле он не мог не ощущать себя преемником писателя-еврея Л. Н. Неваховича, автора сочинения “Вопль дщери иудейской” (1803), написанного на русском языке в защиту соплеменников. “Это [мое] сочинение, – резюмирует Мандельштам, – как редкость со стороны русского еврея, может подать повод к разным беседам о моей нации, и если б можно было одолжить моих единоверцев несколькими словами защиты и утешения!” Он гневно порицает здесь тех русских романистов и сатириков, которые стремятся “унизить евреев перед глазами света”. Достаточно вспомнить карикатурное изображение иудеев в произведениях Н. И. Гнедича, Ф. В. Булгарина, И. И. Лажечникова, да и Н. В. Гоголя, чтобы понять, что подобные обвинения имели под собой серьезные основания.
Но обратимся к самой книге. Ее предваряет предисловие “К читателям”, где также делается акцент на том, что “сочинитель, родом из Русских Евреев, не имел счастья получить воспитание пластически-Русское” (10). Отмечается, что стихотворения извлечены из рукописи автора (причем, это только малая толика его трудов!), и что в самом порядке их напечатания в книге “видна какая-то связь, знакомая, может быть, вполне, его родственникам и ближайшим друзьям”. Совершенно очевидно, что таким связующим звеном между текстами выступает здесь сам сочинитель. Так, под пером Мандельштама впервые в русской культуре иудей становится лирическим героем книги, обретает эстетический статус. Названия произведений (“К Родине”, “К певцу”, “Действительность”, “Мечта”, “Стремление” и т.д.) подчеркивают их исповедальный характер. И речь ведется здесь исключительно от первого лица:
Не счастлив ли здесь я, любовью родных
И дружбой знакомых, средь отчаго дома?
Зачем же душа моя, будто влекома,
Несется все в страны людей мне чужих?
О родине милой, о детских цветах
Горючие слезы в чужих краях канут;
Пока возвращуся, не все ли увянут
Любимые розы в родимых местах?
Переживания героя, оторванного от еврейской среды, естественны и глубоко прочувствованны, поскольку поверены жизнью самого автора. В то же время в стихах явлена и драма еврея-интеллигента, одинокого, чуждого новой Родине, коей несет он весь свой пыл. Вот как живописует он свои душевные борения:
Вот стоят друзья и братья, –
Милый круг родных,
Простираю к ним объятья,
Чтоб оставить их.
Там вдали я одиноко
Свету чужд всему,
Руки к ним простру далеко –
Их не обниму.
Что ж вы, чувства в вечном споре,
Рвете, рвете грудь, –
Выберете в тяжком горе:
Родину иль путь.
Одному мне плавать в море,
С братьями ль тонуть.
Подчеркнуто биографичны и стихи, навеянные прибытием в Москву:
Столица России! Мечта моей жизни! –
Изгнанника мира, как сына отчизны,
С любовию матери примешь ли ты?…
Глядит он, глядит на твои красоты, –
И сердце в нем ноет, и рвется, и скачет, –
Он вспомнил о доме, — и плачет и плачет!
Порой автор поражает читателей неожиданными образами, явно опережая свое время. В своем программном стихотворении “Поэт” он, развивая традиционную тему о творце и невежественной черни, вдруг восклицает:
“Не для торгов эдемский крин!…
Толпе не внятен запах цвета,
Толпе не внятен вздох поэта,
И чужд земным небесный сын! (11).
В словах “запах цвета” заключен весь своеобычный художественный мир поэта, недоступный для понимания непосвященных. Так и кажется, что сия метафора взята из арсенала поэзии символистов начала XX века!
Вообще, стихотворения Мандельштама отличают метрическое разнообразие, как правило, богатые точные рифмы, что позволяет видеть в нем умелого версификатора. И, хотя его опыты не обходятся без натужностей и поэтических штампов, для автора, пишущего стихи на неродном языке, это совсем неплохой результат.
Книга вышла в свет, когда Леон был уже студентом. Интересно, что Уваров никак не желает выпускать нашего героя из поля своего зрения. Вот знаменательный факт: в мае
В
После блистательной защиты наш герой под патронажем того же Уварова направляется за границу в серьезную научную командировку для изучения клинописи, где не только овладевает тайнами письма древних шумеров, но и несколькими европейскими языками (в том числе английским, на котором весьма бойко пишет газетные фельетоны!). В
Помимо таланта организатора и администратора, востребованным оказалось и литературное дарование Мандельштама. По поручению министерства он составляет ряд катехизисов и учебных пособий на иврите, немецком и русском языках. Страстный пропагандист русского языка и культуры, он в
Из-под пера Мандельштама выходит и пятитомный труд “Извлечения из Маймонида” (1848) на древнееврейском и немецком языках. Текст средневекового гебраиста подвергся, однако, модификации, был приноровлен к условиям российской жизни. Прежде всего, это касалось вопроса об отношении евреев к неевреям. Пренебрежительное слово “гоим” (так в оригинале) он заменяет на нейтральное “акум” и подчеркивает, что иудеи, находящиеся под властью и покровительством христиан (читай: русских), обязаны не только уважать иноверцев, но и любить их, как своих братьев. Именем Торы он призывает евреев неукоснительно подчиняться законам России и воле ее августейшего монарха. Как отмечает американский историк Майкл Станиславский, “все русские маскилим выражали полную преданность государю и свои патриотические чувства, однако это неправомерное уравнивание предписаний Торы с законами царя… свидетельствуют о том, что Мандельштам был наиболее радикальным маскилом своего времени.” (14)
В числе подготовленных ученым евреем изданий мы находим и руководство по изучению иврита “Хиннух неарим” (“Воспитание подростков”), напечатанное в
Поистине неоценимы и составленные Мандельштамом “Еврейско-русский словарь” (Т.1-2, 1859) и “Русско-еврейский словарь” (1860), сыгравшие важнейшую роль в эмансипации русского еврейства. Целые поколения иудеев знакомились по ним с основами русского языка.
Чтобы дать представление о том, какие идеи внедрял Мандельштам в еврейские умы, обратимся к его “Учебнику иудейской веры”, переизданному затем в
Учебники Мандельштама, введенные Министерством народного просвещения в обязательную программу, встречали неприятие главным образом тех еврейских староверов, кто не желал выходить за рамки традиционного образования. Они распространяли нелепые слухи, что новые школы якобы склоняют учеников к перемене религии, а сам ученый еврей, издававший одно пособие за другим, жирует на кровные денежки своих единоверцев. Ортодоксы превратно толковали тот досадный факт, что пособия сии были непомерно дороги и печатались на средства так называемого “коробочного сбора” – обязательного налога с иудеев. “Покупателей на эти книги не оказалось, – сообщает современник, – их навязывали меламедам [учителям – Л. Б.]. Но так как плата за них (около 20 руб.) превышала иногда весь семестровый заработок меламеда, то ее должна была взять на себя община, в виде экстреннего налога”.
Находились и лица, которые самого Мандельштама обвиняли в жажде наживы на своих изданиях. Между тем, сохранившиеся о нем воспоминания современников рисуют Леона личностью недюжинной с неукротимым авторским самолюбием, ощущением значимости собственного труда, чуждой своекорыстию. Вот что говорит о его изданиях очевидец: “Когда Мандельштам приступал к печатанию какой-либо книги, он не справлялся, сколько экземпляров может быть продано в течение такого-то количества лет, а давал распоряжение – отпечатать пять, десять, двадцать тысяч экз. И если книги затем лежали без покупателей в книжных магазинах, то это вызывало в нем не раскаяние, а лишь чувство презрения к современникам, неспособным воспринять добро в большом количестве; и принимаясь за печатание следующей книги, он поступал по-прежнему. Неужели из-за того, что эти невежды не умеют разбираться в том, что есть добро, он станет вдаваться в грошовые расчеты, подобающие лавочникам?”
В
И оказавшись в отставке и проживая за границей, Леон Иосифович не оставляет своей просветительской деятельности. Он публикует, преимущественно на немецком языке, капитальные труды по методике изучения Библии и Талмуда. Мандельштам также сотрудничает в ряде немецких, английских и русских периодических изданий. В
Леон не уставал отстаивать интересы своих соплеменников и откликаться на злободневные темы современной ему жизни. Он решительно доказывал несостоятельность обвинений евреев в отсталости и фанатизме, выдвинутых против русского еврейства и Талмуда. Одна из его статей, вызванная известной полемикой вокруг публикации попечителя Одесского учебного округа Н. И. Пирогова “Одесская Талмуд-тора”, так и называлась – “В защиту евреев!”. Восторженно восхищаясь евреями как наиболее образованным народом в Европе, творцом образцов для западных сводов законом и открывателем научных законов задолго для европейцев, Мандельштам теперь задавался, почему именно в России образованные евреи не имеют тех гражданских прав, которыми обладают самые низшие слои других людей (16). Такова его статья “Несколько слов о евреях вообще и русских евреях в особенности” (Русский инвалид, 1859, № 58).
Занимается Мандельштам и непосредственно литературным творчеством. В
…Былых веков
Лишь книги наши я открою, –
И я живу не только снова,
Не только юностью своей,
Но тысячью и чуждых жизней;
Всех мучеников нашей веры,
Всех тех великих мудрецов,
Героев, праведных царей,
Которых нам послал Господь
В течение трех тысяч лет
По всем концам земного шара!
Поэтому и невозможно,
Чтобы народ такой, как наш,
Мог исторически погибнуть
Пока есть люди на земле…(17)
Героизирует автор и мучеников иудейской веры. Так, Иосиф рассказывает ученикам поучительную историю о том, как еврейский ребенок не пожелал поклониться языческому Зевсу и со словами: “Наш Бог один, О Израиль!” – принял суровую казнь.
Принадлежность к еврейству знаменует здесь неразрывную связь и преемственность с деяниями славных пращуров богоизбранного народа. И на этом фоне особенно горьким и жгуче несправедливым выглядит положение семьи честного портного, еврея Баруха, отверженной, униженной и гонимой. Барух в сердцах восклицает:
…Позор
Невольно и невинно часто
Передает еврей в наследство
Своей семье; с моей нуждой
Сопряжена судьба детей;
Сто раз в неделю я, как нищий,
Прошу работы у вельмож;
Меня толкают, унижают,
Подшучивают надо мной;
Во мне не полагают чувства;
Я людям – жид, не человек.
А вот какие поистине пророческие слова говорятся здесь о немцах:
Ждать милости от них еврею –
Точно то же, что от скал
Просить воды, плодов древесных.
Мандельштам саркастически высмеивает господствующие антисемитские предубеждения того времени:
Чтоб слишком ходу не дать пьянству,
А с тем – и повода к буянству!
К торгам же, по всему пространству, –
Всех допускать, кроме евреев!” (18) –
приводит он реплику некоего незадачливого юдофоба, облыжно обвинявшего иудеев в спаивании русского народа. Только в
Последним по времени изданием Мандельштама был поэтический сборник на немецком языке “Голоса в пустыне. Избранные еврейские песни” (Лондон, 1880), который так же, как и его “Стихотворения”
Под старость Леон, разорившийся на собственных изданиях, жил жизнью нелегкой. Он пробавлялся поденщиной в некоторых русских и заграничных печатных органах и не гнушался никаким заработком – писал то о работе почт, то о питейном сборе, то о государственном кредите, то о железных дорогах и т. д. Обширная библиотека, любовно собираемая им в течение всей жизни, была подвергнута описи и с согласия кредитора оставлена не во владении, а лишь на хранении у Мандельштама. Бодрость духа, однако, не покидала нашего ученого еврея. В часы досуга он деятельно трудился над составлением сравнительного словаря еврейских корней, вошедших в европейские языки, в том числе и в русский. Леон, по словам очевидцев, и на склоне лет отличался редкой отзывчивостью к чужому горю и обостренным честолюбием. “Его хлебосольство, радушие, предупредительность по отношению ко всем, кто обращался к нему, – сообщает его биограф, – напоминают собой черты родовитого барина старого времени, и с этим впечатлением гармонировала и внешняя осанка, исполненная достоинства, которая не покидала Мандельштама и в последние годы, когда он, одинокий и всеми забытый, доживал свой век в нищете, никому не жалуясь на свое положение”.
Превратности судьбы, дававшие о себе знать при жизни Мандельштама, преследовали его и за гробовой доской. Так уж получилось, что он, всецело посвятивший себя еврейству, был поначалу похоронен на православном кладбище. А произошло это так: 31 августа
Поэт Осип Эмильевич Мандельштам (1891 – 1938) приходился Леону Иосифовичу Мандельштаму внучатым племянником. Дедом же О. Э. Мандельштама был родной брат нашего ученого еврея, Беньямин Иосифович Мандельштам (1806 – 1886), о котором скажем вкратце. Он также был уроженцем города Жагоры, но в то время, когда его ученый брат пекся об образовании и изучении языков, Вениамин Мандельштам занимался коммерцией. Правда, позднее он тоже стал еврейским писателем, причем писал исключительно на иврите. Впрочем, он был тонким стилистом, и сочинения его отличались яркой образностью, сочным и колоритным языком. В книге “Хазон ла мо’эд” (“Еще не время”, 1876), составленной в форме писем и мемуаров, он представил правдивую картину быта русского еврейства 30-50-х гг. XIX века. Сторонник религиозной реформы иудеев, он предлагал здесь радикальные меры, с помощью которых “властной рукой” можно повести “глухих и слепых по пути жизни”. В повести “Париз” (“Париж”, 1878), написанной по свежим впечатлениям его поездки в сей город, он сосредоточивается на правовом положении евреев во Франции. Его перу принадлежит и собрание притч и афоризмов “Мишлей Биньямин” (“Притчи Биньямина”, 1884 – 1885). Он так же, как и его брат, выступал ревностным сторонником приобщения евреев к русской и европейской культуре.
А что же потомок братьев Мандельштамов, поэт Осип Эмильевич Мандельштам? Думается, что генетическая память о предках-литераторах материализовалась у него в виде книжного шкафа, составившего одно из самых сильных впечатлений детства: “Нижнюю полку помню я всегда хаотической: книги не стояли корешки к корешку, а лежали, как руины: рыжие Пятикнижия с оборванными переплетами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был перевернутый в пыль хаос иудейский…” (19).
Но разве не символично, что гениальный российский поэт, работавший на русскую читательскую аудиторию, Осип Мандельштам чтим и читаем в современном Израиле?! В
(1) Мандельштам Л.И. Из записок первого еврея-студента в России // Пережитое: Сборник, посвященный общественной и культурной жизни евреев в России. № 1. Спб., 1908, С.19.
(2) Ан-ский С. (Раппопорт С.М.). Соч. Т. III. Cпб., 1912, С.185-186.
(3) Баранова Г., Беляускене Р. Леон и Осип из династии Мандельштамов (По документам Государственного исторического архива Литвы) // Евреи в меняющимся мире. Материалы 4-й Международной конференции. Рига, 20-22 ноября 2001 г. Рига, 2002, С.80.
(4) Еврейская библиотека. Т.1, 1871, С.71.
(5) Мандельштам Л. И. Из записок первого еврея-студента в России… С.17.
(6) Мандельштам Л. И. Стихотворения Л.И. Мандельштама. М., 1840, С.1.
(7) Мандельштам Л. И. Из записок первого студента-еврея в России… С.11.
(8) Там же, С.49-50.
(9) Краткая еврейская энциклопедия. Т.5. Кол.73-74.
(10) Мандельштам Л. И. Стихотворения. С.1.
(11) Там же, С.17-18, 15, 36.
(12) Еврейская библиотека. Т.1, 1871, С.102-135.
(13) Там же, С.108.
(14) Станиславский М. Царь Николай I и евреи. Трансформация еврейского общества в России (1825-1855). М., 2014, С.128.
(15) Мандельштам Л. И. Из записок первого студента-еврея в России, С.6.
(16) Натанс Б. За чертой. Евреи встречаются в позднеимперской России. М., 2007, С.243.
(17) Мандельштам Л.И. Еврейская семья: Драматическая повесть в трех отделениях. Спб., 1872, С.59.
(18) Там же, С.21 и др.
(19) Мандельштам О.Э. Шум времени: Мемуарная проза. Письма. Записные книжки. М., 2003, С.35.