Опубликовано в журнале Новый берег, номер 47, 2015
В 1810 году после долгого молчания некогда популярный писатель-сатирик, автор некогда боевитых и остросоциальных произведений Николай Иванович Страхов (1768- после 1825) издал на собственный кошт книгу “Мои петербургские сумерки”. То было собрание разных очерков: нравоописательных, топографических, исторических и сатирических, в которых критики не нашли “взаимной между собою связи”, да и в самой книге не обнаружили “ни плана, ни последовательного порядка”. Зато отметили общее минорное настроение, “огорчение духа” автора. Сам же Страхов говорил о “сумерках духа”, и это свое душевное состояние выразил в горячей молитве: “Низверженный во мрак, терплю я мучении, вонзившиеся в сердце мое остреями гораздо тончайшими самих игл”. Да и питерскую природу живописал он в самых мрачных тонах: “Источник, в котором списывалось голубое небо и прелестная зелень, ныне изображает бег темного облака. На седой выспренности небес рисуется один полет черных галок”. Замечательно и то, что в этой книге Николая Страхова, пожалуй, впервые в русской печати было сделано тиснение краской синего цвета. И в этом был заложен особый смысл: “сумеречная” краска несла в себе художественную нагрузку, поскольку воплотила, опредметила в себе “сумерки духа” сочинителя. Синие литеры книги служили, таким образом, тематической скрепой, объединяющей столь далекие по содержанию очерки.
Рецензенты, книгопродавцы, а впоследствии и российские библиофилы, включая известного Николая Смирнова-Сокольского, обратили внимание на то, что “Мои петербургские сумерки” напечатаны “не чернилами, а какою-то краскою синего цвета”. Но в то время книготворческий посыл Страхова не был сколько-нибудь понят и оценен. Более того, представленная им книжная невидаль воспринималась скорее как нелепица, а подчас и вызывала откровенное раздражение. Вот что писал по сему поводу обозреватель журнала “Цветник” (1810, Апрель, № 4): “Столь же странно видеть – по крайней мере, первый раз – книгу, напечатанную голубою краскою, как и щеголя с голубою манишкою или с голубым на шее платком. К сожалению, особенно у нас, никакая почти странность не останется без подражания. Можно теперь ожидать, что вскоре напечатано будет еще несколько книг голубыми, зелеными, может быть, розовыми буквами; а ежели какой смелый молодой человек, одаренный творческим духом, покажется на бульваре с голубою или алою манишкою: то сколько в одну неделю благовоспитанные наши юноши отнесут в капища моды голубых и алых бумажек!”.
Критик не случайно расценил эту книжную новацию, как модный каприз. Разноцветные издания и впрямь олицетворяли собой щегольскую культуру. Но в отличие от “Моих петербургских сумерек” цвет в них никак не сопрягался с содержанием, а имел самодовлеющий характер. Вспоминается письмо Щеголихи из новиковского журнала “Живописец” (1772) (авторство его приписывают Денису Фонвизину). Та просила издателя напечатать “Модный женский словарь” особым образом. “Дай ему вид, — настаивает она, — а еще бы лучше, если бы ты напечатал вместо чернил какою краскою. Мы бы тебя до смерти захвалили”.
Говоря о щегольском виде изданий, незадачливая вертопрашка имеет в виду, конечно же, модную книжную продукцию с берегов Сены. Речь могла идти об изданиях маркиза Луи Антуана Караччоли (1723-1803) “
При этом каждый вид, жанр, тематическая группа изданий должны быть сразу же узнаваемы по цвету обложки и переплета: “Упоминаются книги голубые, и это суть сказки; упоминается книга красная, и это есть волшебная, в которой предполагаются написанные злодеяния; говорят о желтой библиотеке, и это значит сочинения запрещенные”. Ценность содержания книги игнорируется вовсе. Условия одной азартной “книжной игры” (наподобие распространенным в щегольской среде карточным играм) оговариваются в “Модной книге”. Для нее необходимы издания малого формата: “книги тасовались бы вместе, и их раздавали бы игрокам по две, по три или по пяти”. А как определить вертопраху, какая карта (простите, книга) старше? Ведь не читать же их, в самом деле! Выход находится и здесь: щеголи договариваются между собой, что в этот кон книга Ньютона побивает книгу Гассенди (возможен и обратный ход). Так идея бессодержательности доводится до логического абсурда. Ну, как тут не вспомнить Виссариона Белинского: “Видеть изящно изданною пустую книгу так же неприятно, как видеть пустого человека, пользующегося всеми благами жизни”. Для пустельги-щёголя книга – лишь модный аксессуар и уподобляется румянам и булавкам (эти слова неизменно ставятся в один ряд).
Пародированию книжной культуры, и щегольской в частности, отдал немало сил и энергии и наш Николай Страхов. Вообще этот сатирик заслуживает отдельного обстоятельного разговора именно как книжник. При малой, чтобы не сказать вовсе не изученности психологии книготворчества в её соотнесённости с психологией литературного творчества эта фигура может восприниматься как феномен яркого имитатора в книжной культуре. Окостеневшие шаблоны и стереотипы, устоявшиеся элементы структуры и архитектоники книги под его пером оживали, становились элементами творческой игры (включая контаминацию и пародирование различных типов и видов изданий), наполнялись новым сатирическим содержанием.
Убеждение века Просвещения: “Печатный каждый лист быть кажется святым!” (Иван Дмитриев) — Страховым решительно не приемлется. Он глумится над верой отцов всякому книжному слову (как после этого “правильно” воспитывать детей!), ополчается против таких популярных тогда в западноевропейских и русской книжных культурах таких видов изданий, как “Сонники”, “Фокус-покусы”, “Астрологи”, “Оракулы”. Они, с его точки зрения, суть тиражированное плутовство и обман, ибо замещают промысел ворожей, “загадчиц на кофе”, гадалок и прочих шарлатанов-мздоимцев.
Страхов едко высмеивал плагиат, предлагая “Способ искусно выкрасть сочинение и выпустить оное в свет под именем своего собственного”: “Возьми какого-нибудь хорошего автора, — наставлял сатирик, — прочти его кое-как, потом выпиши на разные лоскуточки те мнения, которые тебе в нём полюбятся. Таким образом поступай с пятью или шестью писателями и продолжай сие до тех пор, пока на сию обкражу не изведёшь 8 дестей бумаги. После сего все сии листочки, собравши вместе, перемешай сильнее, потом выбирай оные наудачу, вписывай мнения в тетрадь, дай оной какое-нибудь название, подпиши своё имя, отвези в типографию, и вели печатать”. Он сочинял пародийные руководства по написанию и изданию романов, “поэм в древнем вкусе”, “философических книг”, сатир, похвальных од, календарей, любовных писем.
Некоторые наблюдения сатирика занимательны: он вычислил, например, что “Ъ” занимал тогда “во всех книгах десятую часть, следовательно, кто имеет книг на 1000, тот единственно за Ъ платил излишних 100 рублей!”. Пожалуй, впервые (задолго до критических высказываний библиографа Василия Сопикова) он обрушился на распространённую в то время коммерческую практику титульных изданий (1). Одна из его филиппик была направлена в адрес такого “обязательного” элемента книги неимущего автора, как посвящение всесильному меценату.
Вертопраху, каким он предстаёт у Страхова, “потребно… иметь много книг для всяких наружных видов, как-то: давать читать оные знакомым девицам, обкладываться оными по горло, дабы произвесть о себе предуверение, будто мы какие великие писатели, знать название и поверхностное содержание книг, одним словом, быть живым реестром книг”. Однако, отдавая дань “модному” увлечению века Просвещения — собирания домашней библиотеки, щёголь превращал её во “вздорохранилище”. Один волокита, похваляясь своим книжным собранием, начинал и по существу исчерпывал свой рассказ описанием полиграфического облика изданий: “Печать самая лучшая и новейшая…, книги с золотым обрезом в прекрасном сафьянном переплёте… Редко беру сии книги в руки, однако ж находятся у меня толстые и большие волюмы”.
Наибольшую популярность получил издаваемый Николаем Страховым “Сатирический вестник, удобоспособствующий разглаживать наморщенное чело старичков, забавлять и купно научать молодых барынь, девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и прочего состояния людей, писанный небывалого года, неизвестного месяца, неведомого числа, незнаемым сочинителем” (М., 1790-1792, Ч.1-9). Нам уже приводилось писать о том, что в орбиту Страхова попали здесь едва ли не все наличествовавшие жанры, типы и виды книжной литературы, приноровленные им к пародированию щегольства (травестийная истина навыворот), а таже создаёт и псевдощегольские издания (2). Знакомство русского сатирика с “Модной книгой” сомнений не вызывает. Можно указать на сходную в обоих изданиях мистификацию с обозначением года выпуска (у Караччоли – 1000700509; у Страхова – 897168). Но главное, Страхов перенимает идею Л.А. Караччоли о создании репертуара книг в щегольском вкусе. Под очевидным влиянием “Модной книги” он вымышляет некую “Типографию Мод” и в каждом номере “Сатирического вестника” публикует известия о выходе в свет издаваемых ею небывалых книг. Впрочем, столь приягательная для вертопрахов броскость внешнего антуража издания здесь ещё более усиливается. В его пародийном реестре бьют в глаза переплёты стеклянные, черепаховые (как оправа модных лорнетов), “из павлиньих перьев”, “из выкроек, мерок, нот и надранных векселей” и т.д. – и всё это издательское щегольство в России, где и печатная-то обложка была тогда редкостью чрезвычайной (первая явилась в свет лишь в 1779 году).
Что до книги “Мои петербургские сумерки” (1810), то Страхов переосмысляет здесь прежние сатирические опыты, и синие литеры тиснения становятся у него содержательной формой, сообщают творческий посыл автора читателю.
Если же говорить о книжной пародии, то она построена на доведении до абсурда знакомого, укоренившегося в читательском сознании стереотипа, шаблона (иначе невозможен комический эффект). Устойчивая издательская модель наполняется новым сатирическим содержанием, при этом её изначальное целевое и читательское назначение меняется. Вот слова самого Страхова: “Дабы быть знающими в философии, накупите песен, а для сведения по истории наполните шкафы сказками”.
Всё это, понятно, относится к пародированию не только щегольской культуры. Отметим, что в начале XIXвека чрезвычайную популярность в России получили так называемые “чёрные”, “готические” романы Анны Радклиф, Мэтью Грегори Льюиса, Фрэнсиса Лейтома, Кэтрин Катберсон и других, с характерными замками, убийствами и привидениями. Литератор Михаил Дмитриев свидетельствовал: “Я помню деревенские чтения романов. Вся семья садилась в кружок, кто-нибудь читал, другие слушали; особенно дамы и девицы. – Какой ужас распространяла славная г-жа Радклиф. – (Славная – печаталось иногда при её имени на заглавии книги)”. Все эти кладбищенские тайны, приправленные мрачной фантазией и душещипательной мистикой, стали наиболее читаемой книгопечатной продукцией в Европе и служили мишенью едких пародий, высмеивающие самый жанр ужасов. Наиболее известная из них – книга “Нортенгерское аббатство” (1818) Джейн Остин, экранизированная в 1986 и в 2006 гг.
Наш интерес привлекла анонимно (3) изданная в Москве книга “Аглинская ночь, или Приключения прежде несколько необычайные; но ныне совершенно простые и общия г. Дабо, купца, живущаго в Париже в улице Сент-Оноре. : Роман, каких есть весьма много, / Переведённый с арабскаго языка на ирокезской, с ирокезскаго на самоедской, с самоедскаго на готтентотской, с гуттентотскаго на лапонской, с лапонскаго на французской, итальянским монахом Спектроруини, а с французского на русской г. Страхолюбовым” (Ч.1-2. М.: В типографии Платона Бекетова, 1803-1804). Форма подачи сведений, характер и само название предисловия (“Блистающее привидение, или Таинства мрачной пещеры”) и другие элементы композиционного состава книги используются здесь в сатирических целях. Достаточно привести объявление на титульном листе о распространении издания: “Продаётся: в развалинах Палуцци, Тиволи, в подземельных выходах Сент-Клерских, в аббатствах Грасвильском, Сент-Клерском; в замках Удолфе, Мортиморе Моннуаре, Линденберге, во всех местах, где есть привидения, разбойники, подземельи и западная башня”.
Переводчик, скрывшийся под именем Страхолюбов, являл собой отечественного любителя “ужасного” и “чувствительного” чтива. Он полностью принял условия предложенной в оригинале пародийной игры. Показательно, что в подстрочных примечаниях даются ссылки на русские издания “чёрных” романов. Характеристика манеры чтения подобных текстов имитировала гадание на всякого рода “Оракулах”, с их мистическими числами, наводнивших тогда русский книжный рынок. “Нет, нет! Я не стану читать 4-й строки на 7-й страницы!” – с волнением восклицает герой. И предлагает издать “Месяцеслов разбойничьих шаек”, что вполне в духе вымышленных пародийных реестров Страхова. Библиографы А.К. Шторх и Ф. Аделунг утверждают, что переводчиком книги на русский язык был сам Страхов (4). Таким образом он удлинил свою и без того “страшную” фамилию, придав ей откровенно комическое звучание.
Николай Страхов органически соединил в себе две ипостаси – словесность и книготворчество. И не просто соединил, а создал в своих книгах и произведениях своеобычный культурный сплав. Потому творчество его может быть оценено не только литературоведами, но и книговедами — в контексте исторической типологии книги (эволюции жанров и видов изданий). Необходимы общие усилия исследователей разных областей культуры, чтобы понять и оценить вполне феномен этого книжного имитатора.
(1) Титульное издание – нераспроданная часть тиража издания, выпущенная в свет издателем или типографом с вновь отпечатанным титульным листом, отличающимся от первоначального заглавием и выходными данными или только выходными данными. Титульные издания выпускались, как правило, с целью активизации сбыта книги.
(2) Бердников Л. Вертопрах, говорящий и читающий // Новый берег, 2014, № 45.
(3) Её автором является Луи Франсуа Мари Беллен де Ла Либорльер (1774-1847).
(4) Шторх А.К., Аделунг Ф. Систематическое обозрение литературы в России в течение пятилетия, с 1801 по 1806 год. Ч.1. Спб., 1810, №1250.
