Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 45, 2014
Утром просыпаюсь с чувством повышенной ответственности. На мне две старые тети за восемьдесят, у одной на всю голову проблемы, а другая абсолютно глухая. Каждый день борьба за то, чтобы они стояли на ногах. Есть дочь Варя семнадцати лет, разгильдяйка и непослушанка.
Опять же крыша хронически протекает, в дождь корыто приходится подставлять.
А ещё под моей опекой вся живность в округе, так как я её подкармливаю. Не подумайте, что я сумасшедшая. Лучше спросите, какая округа? Деревенская. Купила хату в деревне, чтобы не хуже, чем у людей. Сейчас куда ни придешь, никто не рассказывает, что был в кино или в театре, а все только хвастаются, что они на своем огороде посадили, и что взошло — не взошло и уродилось — не уродилось. Да и старушкам моим на природе лучше. Сядут и греются на солнышке.
Покупка хаты оказалась сложным мероприятием в бюрократическом смысле. Пришлось идти в сельсовет. Теперь это называется «сельская администрация». Там меня очень недоверчиво приняли. Я-то думала, что они обрадуются такому счастью, что в деревню приток населения возобновился и есть перспектива, что они не вымрут совсем. Но не тут-то было, заинтересованность в моей персоне я почувствовала только тогда, когда достала бутылку коньяка. Ну что прошлое ворошить. Главное, что у меня есть усадьба, и сезон я начинаю в апреле. И до октября в город меня никакими силами не затащить, потому что от этого города можно ждать одних неприятностей.
К примеру, на днях заходил управдом. Теперь он называется «менеджером по недвижимости». Агитировал голосовать за депутата Потеряйло, а взамен предлагал бесплатные талончики в поликлинику на анализ крови. Я робко заметила, что анализ крови у нас пока и без депутата бесплатный, а с фамилией Потеряйло раньше даже в городе не прописывали. Управдом разозлился и обозвал меня отщепенкой, а заодно припомнил, как в прошлом году я отказалась подписывать коллективное прошение о сносе пожарной каланчи. Мне эта образина тоже перекрывает вид на церковь, но у меня принцип — ничего не подписывать. Я когда-то уже подписала одну сомнительную бумагу, в результате чего стала жертвой мошенничества. Теперь это называется «лоханулась». С тех пор я ничего не подписываю. Кстати, о церкви. Мне лучше любоваться каланчой, так как при виде церкви со мной случается легкая паника, и глаза начинают искать другой пейзаж. Что-то здесь срабатывает на генетическом уровне. Все мои родственники были безбожниками и матерыми материалистами (понимаю, что не звучит), а среда, как известно, формирует сознание.
Между прочим, не такая уж я простушка. Я работала художественным руководителем Дома моделей, и мой костюм ткачихи на Всесоюзном конкурсе занял первое место. Правда, ткачихи так и продолжали стоять у станков в ситцевых халатиках и платочках. Зато я получила денежную премию — пятьсот рублей и купила моим старушкам, Доре и Аде, четырехтомник Джека Лондона втридорога, потому что если не переплачивать, то надо было сдать двадцать килограммов макулатуры, а на сбор макулатуры у меня аллергия со школьных лет.
Мало того, я отправила тогда Дору с Адой на курорт в шикарный санаторий для высокопоставленных партработников. Теперь они называются олигархами. И что интересно — сходу начали верить в бога, и церковь стали посещать. Стоят со свечками и молятся, а сами в это время только и думают, как бы повыгоднее поиметь нефтяную трубу и где готовить тылы на случай шухера — в Монако или в Люксембурге. Так что, на всё это насмотревшись, я окончательно заматерела в своем глубоком атеизме.
Мои старушки, Дора и Ада, — близнецы и сестры моей покойной бабушки, такие же, как я, безбожницы.
Их мама, моя прабабушка, была профессиональной революционеркой, причем не из тех, кто отсиживался по заграницам. Она разрывалась между печатаньем листовок, явками и баррикадами. А во время гражданской войны работала в штабе у самого Котовского, который при каждом удобном случае хлопал её по заднице. Этот факт семейной биографии производил не меньшее впечатление, чем «видела живого Ленина».
Для того чтобы родить Дору и Аду нашей революционерке пришлось уйти в подполье, где она еле выдержала по причине своего неугомонного характера — её место было только на передовой.
Рождение детей стало для неё большим разочарованием, так как она мечтала о сыне, а родила девочек-близняшек. И под горячую руку дала им вычурные имена — Айседора и Спартакиада. Но уверяла, что это соответствовало вкусам эпохи. Теперь это называется «в тренде». Со временем от имен остались только окончания. Так и утряслось.
Дора с Адой никогда не расставались и всё делили пополам. Злые языки говорили, что даже муж у них был один на двоих. Но об этом отрезке их жизни они, воспитанные на конспиративных принципах, умалчивали. Знаю только, что революционного пыла, унаследованного от мамы, у них поубавилось, когда их общего мужа загребли в 37-ом.
И с концами. Между прочим, они тогда сами чуть не сели.
В данный момент я делаю прополку. На мне надета душегрейка, на ногах — галоши, а на голове — панамка тети Ады. Рашен-эротик-костюм. Если бы это зрелище сейчас увидел мой бывший, то не пожалел бы, что бросил меня с годовалым ребенком, без квартиры и средств к существованию. Впрочем, он и так не жалеет.
В то страшное время я похудела на десять килограммов и была такая бледная, как будто меня вытащили из петли. Кстати, от петли я была недалека.
Вот тогда-то Дора с Адой меня и спасли. Они сняли с себя платья с белоснежными воротничками и манжетами времен Бестужевских курсов и облачились в ситцевые халатики, как мои ткачихи. И все заботы о Варе взяли на себя, чтобы я могла заниматься карьерой и личной жизнью.
Карьера более или менее задалась. С личной жизнью я пролетела. Так выразилась моя разгильдяйка. Лучше бы я сконцентрировалась на её воспитании, чем собирать в огороде колорадского жука. Но с воспитанием я тоже пролетела. Слишком поздно. Как говорит моя соседка Тоська — «припиздилася».
Варька уже выскочила замуж за «себе под стать». Замужем она наполовину. Теперь это называется «гражданский брак». Если бы Дора и Ада соображали, что к чему, то они бы глотали валерьянку вместе со мной. Но надо бы вернуться на огород.
Опять соседские гуси склевали всю петрушку. Они повадились на мой участок и сторожат его от меня самой. Один, особенно ретивый, становится на дорожке, ведущей в туалет, и не дает пройти. Щиплется больно, и каждый поход в туалет превращается в опасное приключение.
Придется выяснять отношения с Тоськой. Теперь это называется «разборка». А что? Пусть или своих гусей к порядку призовет, или починит забор, который в припадке буйства сломал её абрекообразный собутыльник, он же любовник. Но это уточнение никого не касается.
Наличие любовника Тоська воспринимала как большую удачу, потому что она имела такую внешность, как будто её слепили из объедков. И все попытки хоть немного прихорошиться приводили к обратному результату. Надо отдать ей должное — она это сознавала.
Тоська сидела на крыльце расхристанная, с отрешенным видом и размышляла вслух. Успела-таки с утра набраться. На меня ноль внимания, а потом уставилась и понеслось. Мне такого социализма, чтоб без пива не надо! Но и ихний капитализм мне тоже на хер не нужен! Нет такого закона, чтобы зарплату колесами выдавать! Куда мне с этими колесами?! Кто сказал, что при Брежневе плохо было? Трехлитровая банка самогона три рубля стоила!
Тоська смотрела в корень и рассуждала вполне логично. Другое дело, что говорить с ней сейчас бесполезно, надо ждать пока в её жизни наступит другая фаза. После того, как её поколотит сожитель, она всегда ходит довольная и умиротворенная. Вот тогда и поговорим.
С горя я пошла в туалет. Неосмотрительно разбежалась и напоролась на гуся. От такой наглости он оторопел и шарахнулся в кусты.
Объявился мой бывший. Сперва я даже обрадовалась и не потому, что предположила какую-то перспективу для себя. Просто было чувство реванша. Все-таки через столько лет не я ему первая позвонила, а он мне. Вот это ключевой вопрос! Кто кому первый позвонит. Он отравил существование целому поколению. Теперь с этим проще, если не сказать примитивней.
Бывший захотел встретиться и что-то сообщить. Моей первой мыслью было послать его туда, где он когда-то подхватил что-то венерическое. К счастью, меня это не коснулось, так как отношения тогда уже сошли на нет, но врача я ему искала. Видели идиотку?
В общем, я его не послала. Проклятое любопытство — интересно посмотреть, как он выглядит, то бишь — постарел, обрюзг, захрычевел и дальше по тексту, а заодно узнать, какого рожна ему надо.
Начала продумывать, что надеть для встречи. Остановила выбор на льняном платье цвета городской пыли. На шею — нитку жемчуга. Ну как? Варька скривилась, мол, прошлый век. Теперь это называется «отстой».
Жемчуг сняла, но нацепила на ногу цепочку. Я заметила, что цепочка на ноге очень бодрит и являет собой атрибут занятой женщины. В смысле засватанной на полную катушку — связана цепью, и не приставайте ко мне. Вряд ли мой бывший просекает такие нюансы, воображение свое он никогда не напрягал, и выстрел наверняка окажется холостым.
Я немного смутилась, мне стало стыдно за пошлость этих приготовлений.
Сняла цепочку, сняла платье, надела черную юбку и увидела себя в зеркале… Уж больно безгрешное у меня лицо. С таким лицом никого не проведешь, даже, если декольте пониже и юбка повыше.
Бывший был пунктуален и ждал меня нервно. Я это констатировала с удовольствием и ехидством. Начал с небрежного рассказа о том, что кто-то пробрался к нему в гараж и украл из машины кожаную куртку, которую он недавно привез из Франции. Понятно, зачем? Чтобы я знала, что у него есть гараж, машина и была кожаная куртка из самой Франции. И из-за этого я хотела вешаться!
Повел в ресторан, сорил деньгами, но в меру. Под четвертую рюмку предложил попробовать всё сначала. Ведь у нас так много общего, и даже общая дочь. Вспомнил, падла! Неужели он не видит, что ситуация бесповоротна, несмотря на гараж, машину и всю Францию, вместе взятую. Всё давно завяло и отсохло, и, кроме расстёгнутой рубашки на его разжиревшем брюхе, я ничего не замечаю. И с этим ещё можно было бы смириться, если бы он не скалил зубы, которых у него осталось не много. И я нарисовала будущее. И меня стошнило.
Я сидела в метро и раздумывала, куда ехать ночевать. В деревню? Или остаться в городе? Электрички вечером ходят редко, и была тревога за Дору и Аду. Поели ли они? И ещё совесть защемила от того, что деревенские собаки приходят к моей калитке на кормежку в одно и то же время, а меня нет. Успокоила я себя тем, что живодерам-собачникам, чтобы они не трогали моих питомцев, я щедро заплатила. Теперь это называется «откат».
В этом месте мысль сломалась и увела меня в другом направлении. Мой Дом моделей работает в тлеющем режиме, того гляди, закроется совсем. Тоська получает зарплату колесами на своей автобазе, а мои модельерши накупили клетчатых сумок и подались в челноки. Одну уже убили, прямо на базаре. Не хотела платить откат, а базар надо фильтровать. Такой простой закон. Что делать, если каждое поколение в нашей стране живет в историческое время. И потому гробы у нас всегда в тренде.
А я в этом бардаке неплохо сориентировалась — шью платья богатым дамам. На лето перевожу швейную машинку в деревню, и они ко мне на примерки туда ездят. Понятно, какой на меня спрос? И это неспроста. Спрос неспроста — здорово получилось.
Также здорово у меня получаются и платья. В них есть образ и индивидуальность, они единственные в своем роде. Теперь это называется «эксклюзив».
Из метро я вышла совершенно замученная и вдруг услышала, что меня окликнули: «Сонечка!» Этот голос я узнала бы из тысячи.
Миша щурился и застенчиво улыбался. Я бросилась и припала к плечу. От его усов, как и прежде, пахло деревянными стружками.
О том, кем он нам приходится, я в детстве не задумывалась. Но Миша был вхож в дом, а Дора с Адой подкладывали ему лучшие кусочки. Позже я узнала почему.
Миша был сирота, он потерял родителей в конце войны. Стоял на платформе станции Ртищево в слезах и соплях и прижимал к себе игрушку — Буратино со сломанным носом. В таком виде его обнаружили рабочие вокзала. Сначала он попал в больницу, а потом в детприемник.
В приемнике оценили возраст — примерно два года. Ребенок не разговаривал и не мог назвать своего имени. А может, знал, но забыл. Хмурые застенки казенного помещения память не освежали.
Воспитатели посмотрели на ребенка внимательно — темненький, кудрявенький, кареглазый. Назвали Мишей Свердловым. Время рождало свои ассоциации. И эта была не худшей.
После детского дома Миша пошел в ремесленное училище и выучился на столяра.
Вот тогда и появилась у него эта милая страсть, это увлечение всей жизни — фигурки Буратино. Ещё в училище он научился их выпиливать и раскрашивать чем попало. Дальше — больше. Все знакомые отовсюду привозили ему разных Буратин. Миша был любим, все хотели ему угодить, и коллекция пополнялась. И каких у него их только не было. Стеклянные, оловянные, деревянные. Но это, кажется, из грамматики.
К нашему берегу он прибился при обстоятельствах драматичных.
Мне было три года, и мама вывезла меня на дачу. Дору и Аду — тоже. Как же без них.
Лето выдалось холодное, мама затопила низенькую буржуйку, а я почему-то бегала без трусов и в короткой рубашке. Ну и захотелось мне присесть на раскаленную буржуйку голой задницей.
Что творилось — описанию не подлежит. У мамы подкосились ноги и потемнело в глазах, Дора с Адой заголосили хором и по очереди. А в какой истерике билась и вопила я, это надо было видеть и слышать.
Когда к маме вернулся дар речи, она стала жалобно причитать. Сонечка пожгла себе всё «это самое», и чем теперь она будет писать, трахаться и рожать?! Хотя слово «трахаться» в этом смысле тогда, кажется, не употребляли. Мама смотрела далеко в будущее, но «скорую помощь» вызвать не догадалась.
С соседней дачи на крик сбежались люди. И вместе с ними Миша, он там для кого-то что-то мастерил.
Соседи тоже растерялись и разорались, и тогда Миша стукнул об пол табуреткой и закомандовал — молчать! А потом сколотил отряд добровольцев для сбора земляники, благо время было земляничное. Натащили полные корзинки, ссыпали всё в огромный таз и усадили меня в него. Миша приказал сидеть не меньше пяти дней. И сам все эти дни находился рядом и меня развлекал, а иначе как заставить трехлетнего ребенка усидеть на одном месте.
Картина — Сонечка на землянике, стояла у мамы в глазах долгие годы. И история эта пересказывалась потом с разными вариациями.
О земляничном лечении Миша прознал ещё в детдоме, там кого-то так выходили, когда врачи оказались бессильны. А ведь Миша тогда был почти мальчишкой, чуть старше, чем сейчас моя Варя, но оказался единственным, кто смог принять трезвое решение.
Ада с Дорой прониклись верой к народной медицине и свою невостребованную материнскую любовь отдали Мише. А когда узнали о его сиротском детстве, то приняли в семью как родного.
Мне было лет семь, когда я впервые увидела его коллекцию Буратин. Миша наконец получил комнату в коммуналке и пригласил нас посмотреть на его новое жилье. Одну стену занимал огромный стеллаж, полностью заставленный длинноносыми фигурками.
Я обалдела от такого зрелища и застыла с открытым ртом. А мама с Мишей смеялись и как-то слишком тихо разговаривали, будто между ними что-то происходит, чего я не понимаю. Но я догадывалась, ведь девочка — это всегда женщина. Я улавливала обрывочные фразы. «Посмотри на Сонечку!», «Какая комната хорошая!», «Я подарю тебе полено!»
И Миша хохотал, и мама смеялась, и все мы вместе потом ели совершенно невкусный торт, но это не имело никакого значения.
Мама не подарила Мише полено. Я слышала, как она, давясь слезами, разговаривала с кем-то по телефону. Это надо прекратить! Я гожусь ему в матери-одиночки!
Миша был младше мамы на пятнадцать лет. По теперешним временам это идеальный расклад, самое то. Но тогда… Тогда мы жили в отряде под названием «все как один». И не дай бог, если кто-то подастсяв альтернативники. По морде тебе, а то и в расход! И никакой любви! Молоденького ей подавай! Ишь, чего захотела!
Нам с детства вдалбливался стыд за простое счастье и гордость за самоистязание.
И чего я теперь хочу от своей Вари? Когда ей было пять лет, она у меня спросила, видела ли я когда-нибудь голого мужчину? И я выпалила — конечно, нет! Понятно, что это я с перепугу. Но каково ханжество! Стоит ли удивляться, что Варя сбежала из дому с первым попавшимся. И мне ли говорить о правильном воспитании. Однако меня слишком далеко увело.
Мы с Мишей присели на скамейку и не могли оторвать друг от друга глаз. И все, что я хотела бы ему сказать, вылетело из головы.
Он приехал в командировку и искал нас, но мы давно переехали, и теперь в нашей старой квартире живут другие люди, которые побоялись открыть ему дверь.
«Вот так, Сонечка. Если бы мы случайно не встретились, ты бы не увидела, каким я стал седым и старым, а я бы не увидел, какой ты стала красавицей. Помнишь землянику?»
И я расплакалась.
И вернулась назад. На сколько же лет назад я вернулась? Во всяком случае я это время помню хорошо. Миша заходил к нам всё реже и реже. Он был очень занят — пошел заочно учиться. Выбивался в люди. Появлялся он у нас только перед праздниками. Перецелуется со всеми («как выросла Сонечка!»), выпьет чаю и снова бежать.
Мама случайно познакомила его с выездным, но порядочным журналистом, и тот нашел Мише единомышленника за границей. Это была невероятная удача. В Италии, во Флоренции, жил такой же одержимый. Его звали Джованни, и он тоже собирал фигурки Буратино, но там они называются Пиноккио.
Переписка была трудной. Джованни ни слова не знал по-русски, а Миша — по-итальянски. Но человек человека всегда поймет.
И настал счастливый день. Джованни сообщил, что приезжает, и они наконец смогут встретиться. Миша не был настолько наивен, чтобы не понимать, что их переписка находилась под контролем, но перед приездом Джованни он получил повестку. И явился.
Уже было не то время, чтобы его сразу потащили в подвал, но разговор состоялся неприятный. За столом сидел гебист, амбал в мелком чине, но с гонором и здоровенный, как шкаф. Шкаф брезгливо посмотрел на Мишу и начал изрекать.
Вы не должны приглашать его к себе домой! Как вы покажете ему коллекцию? Очень просто! Придет наш человек и сфотографирует этих ваших… Ну как их?.. Сходят тут с ума, а нам возись с ними! Встретитесь со своим итальянцем в ресторане и покажете фотографии. И без фокусов! Любое телодвижение должно быть согласовано с нами. А иначе сами понимаете…
Джованни оказался мужиком грамотным и понятливым. Газеты он читал и телевизор смотрел, а тот бред, о котором горлопанили итальянские коммунисты, имел крупно в виду. Мишу он успокоил. Запили они это дело бутылкой водки в ресторане под бдительным оком барбосов в штатском. И расстались на том, что настанет день, когда Миша приедет в Италию, и уж тогда Джованни покажет ему своих Пиноккио, а их у него 529. Он ведь тоже в детстве не наигрался.
После истории с Джованни необходимо было искать выход мыслям и форму социального протеста. Миша начал шляться по улицам, заходил в подворотни и в полуразрушенные дома, где находил одичалых обитателей. Заводил новых знакомых, которых у него и без того было полно. Пару раз попадал в полубогемную среду. Его общительность и обаяние помогли ему там задержаться. Он увидел людей, о существовании которых даже не подозревал и так ими увлекся, что забросил учебу в институте. Беспризорная жизнь привела его на диссидентские сходки. Там он встретил Гуню.
Дора и Ада были недовольны, так как считали Гуню недостаточно красивой. И имя какое-то странное (кто бы говорил!), и не работает нигде.
А где она могла работать, если её отовсюду гнали? Зато было в этой девушке столько живого ума и веселых приколов, что её цыплячьи ножки и жухлые волосики супротив этого — тьфу.
Гуня была диссиденткой со стажем. К моменту знакомства с Мишей она уже дважды попадала в дурдом. Первый раз ей удалось сбежать, а во второй раз её выгнали, так как она попортила персоналу столько крови, что уже не было никаких сил.
Гуня подбивала психов на акты неповиновения, и все недоумевали, как ей это удается, ведь психи народ неуправляемый. Однако они под Гуниным руководством выходили в коридор и орали патриотические песни, что расценивалось как издевательство над нашими святынями. И правильно расценивалось, Гуня только того и добивалась. Однажды такая спевка, как назло, состоялась в тот день, когда приехала комиссия. И главного врача сняли. Назначили другого, но и ему с Гуней не повезло.
Гуню к этому моменту изолировали в отдельную палату с решеткой на окне и без ручки на двери. Отсекли все контакты.
Когда комиссия пришла повторно и начала ходить по палатам, то увидела на стене над Гуниной кроватью размашистую надпись: «Мой телефон: 63-63-80, запоминать так: засуха — засуха — коммунизм». Карандаши психам не выдавали, и Гуня сообразила это сделать губной помадой.
Гуню вышвырнули из дурдома с обритой головой и множественными травмами. Санитары-звери отыгрались на ней за свою обрыдлую жизнь. Нашли на ком.
На свободе Гуня быстро залечила раны и опять во что-то вляпалась. И угодила на «химию». Но и здесь с ней не было сладу. Она до такой степени разложила коллектив, что производительность труда резко упала, и исправительное заведение, которое считалось образцовым, лишилось переходящего красного знамени.
Вот на ком женился Миша. И женился по всем правилам. Загс, машина с кольцами, шампанское… Не так, как у моей Варьки.
А через несколько лет Миша с Гуней уехали, не то в Мордовию, не то в Удмуртию. Сначала Миша писал короткие письма, а потом и их не стало.
Всё это пронеслось у меня в голове за две минуты. А ведь я сижу на скамейке рядом с Мишей и нахожу, что ему очень идет седина. И он задает мне вопрос. Как мама? Он не знает, что мамы нет уже восемь лет. Он не знает, что когда мама умирала, то просила меня подарить Мише полено. Он не знает ничего… Миша сжал мою руку.
«Сонечка! Как жить? Я ведь через два дня уезжаю. Прости меня!»
«За что, за что? Ты был самым лучшим человеком в моей жизни. Ты спас меня! Помнишь землянику?»
И мы плачем вместе.
Тоська пришла извиняться за забор и за гусей. Вместе с ней притащилась её дебильная дочка. Тоська была трезвая и сразу залилась слезами. Где у неё деньги на починку забора? Зарплату колесами выдают, а её сожитель их на барахолке сбывает, а деньги потом пропивает. А ей с калечным ребенком (зыркнула в сторону), как прожить? Ведь такой крест несет!
Сначала заделают ребенка в алкогольном бреду, а потом о кресте вспоминают.
Но Тоська не унималась.
Сожителю по пьянке проломили череп, и теперь он отлеживается в больнице. Вот так! Одни несчастья! И сама она сплошь больная — спондилёз и несварение. Не иначе как кто-то навел на неё порчу.
«Тоська, замолчи, без тебя тошно. Дам я тебе деньги на починку забора, а сейчас исчезни, некогда мне».
Я тороплюсь, я изменяю себе и еду к заказчице на примерку. Не она ко мне, а я к ней. Непорядок. Но уж больно платежеспособная и не жадная попалась. Жалуется, что плохо себя чувствует, и послала за мной машину. Машина похожа на танк. Я угадала, водитель сказал, что она бронированная. А внутри! Белый велюр, бесшумный кондиционер и бар с напитками из тропических фруктов.
Я еду и думаю о том, что Дора и Ада даже не поняли, что я встретилась с Мишей. Они, наверное, его вообще не помнят. А ещё я думаю о том, что будет, когда они начнут путать спальню с кухней, а прихожую с туалетом. Что я буду тогда делать? Ведь я не могу не работать. Иначе с голоду сдохнем. В дом престарелых я их никогда не отдам. Никогда! Ни при каких условиях.
Сегодня опять звонил мой бывший, что-то он зачастил. Он поймал мой взгляд на своем брюхе и сообщил, что пойдет заниматься спортом. Теперь это называется «фитнес».
А, может, все-таки рассмотреть вариант?.. Все-таки у нас с ним общая дочь. И нельзя не брать в расчет гараж, машину и Францию.
Что я знаю по-французски? Бонжур, лямур, тужур, фенита ля комедия. Нет, не смогу. Здоровья нет на мужика, а главное души нет, износилась душа. Такое прискорбное обстоятельство. А ведь все могло быть по-другому.
Моей первой любовью был студент консерватории армянин Хачик. Отношения зашли так далеко, что набрякла свадьба. Но армянская мамаша была непреклонна. Этому не бывать! Мой сын никогда не женится на русской проститутке!
Почему на проститутке? Я была студенткой, отличницей, блестяще начитана и умела поддержать интеллектуальный разговор. Но для мамаши эти резоны были ничто по сравнению с главным отягчающим обстоятельством. И она поставила Хачику ультиматум. Только через её труп! И своей жизнью готовы были пожертвовать все родственники, включая бабушку Гайане. Хачик представил себе такое количество трупов и тихо слинял.
Мои подруги заявили, что они в этом и не сомневались, так как случай банальный и даже описанный в литературе.
Следующим моим возлюбленным был грек советского разлива — Никос, аспирант технологического института. Подруги возводили глаза к небу и пожимали плечами. Но меня понимали. Никос был таким писаным красавцем, что вся женская половина технологического института хотела меня убить. Набрякла свадьба. Но греческая мамаша встала грудью. Никос никогда не женится на русской проститутке! К протесту прилагался список всех родственников, включая бабушку Матильду, которые готовы лечь плашмя и даже умереть, чтобы не допустить этой свадьбы. Никос в отличие от Хачика сопротивлялся и заявил, что всех своих родственников он и так в гробу видал. Тогда мамаша решилась на крайние меры. Она пригрозила финансовыми санкциями — все деньги (там было что) перепишет на родственников, из указанного выше списка.
Никос крепко задумался и тихо слинял. А во избежание рецидива его быстро женили на гречанке. Подруги сказали — на гречке.
Третьей любовью был еврей Осик — очкарик, математик, шахматист и умница. Он так в меня влюбился, что математика и шахматы пошли побоку. Набрякла свадьба. И Осик рискнул предъявить меня своей семье. Еврейская мамаша вела себя тихо, но впала в прострацию и слегла. У её изголовья уселась бабушка Песя с таким видом, как будто она уже всех похоронила. В этот раз меня никто не называл проституткой, а Осика не шантажировали трупами родственников. В семье и без того настал траур. Осик не выдержал и тихо слинял.
Как ни странно, но к нему мои подруги отнеслись с состраданием, а мне посоветовали больше не экспериментировать.
Но больше всех переживали Дора и Ада. Пламенный мотор в их сердцах уже давно сбавил обороты, но сейчас мир рушился совсем. Рушились их последние идеалы, ставились под сомнение ценности, в которые они верили до надрыва и задыхания. Интернационализм, равенство наций и дружба народов перестали существовать. А, может, их и не было никогда?
Со всем этим я заявилась к Мише. Для таких случаев он годился, как никто. Он уже собирался уезжать, и они с Гуней сидели на чемоданах. Я не помню, что он мне говорил, но одного его голоса было достаточно, чтобы я успокоилась. А Гуня быстро напекла блинов, и мы ели их с земляничным вареньем.
Пока я ехала к заказчице, у меня в голове перетасовалось такое количество тягостных воспоминаний, что, выйдя из машины, я подумала, что попала в рай. Да это и есть рай. По саду гуляют павлины! Такие важные и так знают себе цену.
Я вспомнила про своих гусей…
В доме, то есть во дворце, меня не сразу провели к хозяйке. Наверное, специально, чтобы дать возможность оценить картины в холле и общую роскошь. Теперь это называется «гламур». Я уже бывала в таких домах. Из них хочется бежать к полевым цветам и горным рекам. Жить в них невозможно. Кстати, павлины по ночам кричат.
Хозяйка и впрямь была не совсем здорова. Примерку я сделала быстро и халтурно, потому что очень торопилась. Дора с Адой не кормленные и собаки тоже.
На обратном пути я немного вздремнула и не заметила, как прошло время. Я зашла во двор и увидела Варю. Она приехала, потому что соскучилась. И я подумала, что от моего бывшего, хоть я даже имени его не хочу произносить, все-таки какой-то толк был. Варя меня любит, и я её люблю. Мы друг друга любим. Сейчас мы пообедаем, а потом будем пить чай и разговаривать, а Дора и Ада будут всё время переспрашивать, а мы с Варькой будем над ними смеяться.
Я нашла для Миши шикарное полено. И за вечер сошью к нему штанишки, курточку и колпачок. Миша завтра уезжает, и я пойду на вокзал его провожать. Я подарю Мише полено, и оно принесет ему СЧАСТЬЕ. Возможно, теперь это по-другому называется.
