Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 45, 2014
Бам-бам-бам!
Содрогается дверь от ударов снаружи. Кажется, ещё немного, и крюк выпрыгнет из коричнево-ржавой петли.
«Ты была у мамы светленькая». Потом она потемнеет и перестанет быть «у мамы». Но пока она еще совсем белокурая. Ей четыре, может быть, и пять. Девочка сидит на полу. Спиной к двери на черную лестницу. Сама эта дверь не прочная, но крюк поперек нее железный. Толстый. С клювом на конце. Запрокинув голову, девочка смотрит, как от ударов снаружи клюв прыгает в петле. Хватит ли длины? Удержится?
Девочке страшно, девочке жутко. Но отползти от двери и позвать на помощь смелости нет. Из кухни выходить нельзя. Шуметь тоже. Велено играть тихо.
Дверь все сильней толкает в спину, железо громыхает в такт с ударами ноги.
Напирая ранцем в дверь, по ней изо всех сил колотит девочка лет двенадцати. Это тоже я. Только непоправимо потемневшая, судя по пряди, выбившейся из-под вязаной шапочки с помпонами.
Когда же Елена Андреевна поднимет этот дурацкий крюк?
Мне доверили ключ, но какой в нем толк? В квартире две двери, а ключ только от черного хода, который всегда заложен изнутри на крюк. Будто замка недостаточно! Каждый день, возвращаясь из школы, вынимаю ключ из кошелька, хранимого в наружном кармане ранца. Вставляю в скважину с надеждой, что вдруг сегодня дверь откроется. Но и сегодня заперто на крюк. Приходится стучать. Колотить, как можно сильней и громче, чтобы соседка услыхала в дальней комнате.
Я трясу дверь за ручку-скобу. Стучу ногой. Изо всех сил дубашу пяткой. Задником каблучка. Крюк за дверью громыхает, подпрыгивая от ударов. Может, выпрыгнет наконец-то из петли и обратно острым клювом своим не попадет?
На шум и грохот вышла соседка этажом выше. Но Елена Андреевна так и не открыла.
Я сбежала по деревянной лестнице, толкнула дверь подъезда, перемахнула через сугробы и с разгону вскочила на обледенелую тумбу-коновязь. Соскальзывая с выпуклой ее макушки, балансируя на одной ноге, схватилась за край карниза, подтянулась и стукнула по стеклу. Я давно выросла из своей цигейки, рукав которой задрался до самого локтя. Еще раз стукнула и соскользнула с тумбы. Сумела не упасть, но зачерпнула под белую манжету форменного платья снег, который сразу там защипал кожу.
Я побежала вокруг к парадному подъезду, через который входить в наш дом мама не разрешает. Тут улица. Напротив Совмин. Большие темные окна, а в них белые квадраты поменьше. Это мужчины. Галстуки заброшены за спину. Смотрят на улицу. На дом напротив, который наш. На свои машины. Водители этих мужчин сидят под нашими окнами с включенными моторами. Белые облачка поднимаются к открытой форточке. Была бы дома мама, показала бы им, как устраивать душегубку.
Парадная дверь двустворчатая, и пружина еще туже. Насилу и со скрипом поддавшись, створка пропустила меня в парадное. Под высоким сводчатым потолком тусклая лампочка. Можно разглядеть внутри раскаленные проводки.
Сразу за порогом широкая плита. Не гладкая, а с выемкой, продавленной в мраморе шагами за сто лет. Плита отстала от пола и покачивается слева-направо с двойным звуком. Грюк-грюк. Есть два способа пройти беззвучно и не дать ей шелохнуться: четко, быстро и легко оттолкнуться ногой от середины и в прыжке взлететь на белый мрамор лестницы. Но есть опасность, особенно зимой, сорваться со ступеньки. Можно также прыгнуть сразу двумя ногами, расставив их до краев плиты. Запрыгнув на первую ступеньку, сразу хватаюсь за перила и поднимаюсь, осторожно ставя ногу. Потом, оттуда, где уже не скользит, взлетаю на бельэтаж.
Двойная дверь обита черным дерматином. Дверные звонки сбегают по косяку, как кнопки папиного аккордеона, который стоит под стулом рядом с моей кроватью. Кнопка Елены Андреевны самая верхняя. Влезаю ногами на ранец и нажимаю все кнопки сверху вниз. Вслушиваюсь в отдаленные трели и жду шагов.
От этой двери ключа у меня нет.
На стене почтовые ящики. К нашему приклеены аккуратно вырезанные мамой из газет названия. «Пионерская правда», «Юный натуралист», «Известия», «Роман-газета»…
На ящике Елены Андреевны нет ничего, только выдавлено в серой жести «ПОЧТА».
Обычно она впускает меня через черную дверь. Иногда, втайне от мамы, приглашает меня к себе. Здесь уютно. Посреди комнаты вытоптанный ковер и круглый стол с уже расставленными «фамильными» чашками и вазочкой засахаренного варенья. На стене полки с книгами. Читать их я могу только у нее, иначе мама поймет, что запрет нарушен. Елена Андреевна снимает томик стихов, но не открывает, а с выражением и, приподняв брови, читает наизусть:
В чьем доме — ни сориночки,
Тот скушен на перинушке, —
Маринушка, Маринушка,
Марина — синь-моря!
Я думаю, это она свои стихи читает.
На подрамнике ее новая картина, я вожу пальцем по высохшему маслу, обводя нарисованные этим утром маки. А над аккуратно заправленной банкеткой висят без рамы мной любимые васильки.
Они — в память о сыне Владике. О его синих глазах.
Я его никогда не видела, даже на фотографиях. Единственное фото в комнате — дочь Клара. Переводчица. Рядом ее сожитель. Много старше — с бородой и в квадратных очках. Мама сказала, что это бывший муж Елены Андреевны. Не полноправный, правда, а гражданский.
Елена Андреевна хочет показать мне сына Владика, но Клара забрала все семейные альбомы. О Кларе говорить она не любит, а о Владике готова всегда — какой был хороший мальчик, Шекспира читал в оригинале. Но если в комнату мне заходить нельзя, то тема Владика абсолютно под запретом. Может вызвать у соседки обострение болезни.
Елена Андреевна убеждена, что сын не утонул во время летних каникул. Тому есть доказательство — письмо! Показать не может, Клара забрала, и не случайно. Вместе с фотографиями. Елена Андреевна собиралась выбраться из душной Москвы к подруге на дачу. Навестить там Владика. Но не успела. Задержали на работе.
А письмо от сына пришло в положенный срок.
Через неделю после похорон.
В гробу, который открыть не разрешили.
Елена Андреевна прекрасно знает, что Владик жив. Но это знание опасно. Могут навсегда упрятать в больницу. Поэтому к окну не подходит и дверь не открывает. А сама, возможно, склонившись ухом, слушает, пытаясь понять, кто там, на лестничной площадке.
— Кто там? — настороженно спросила мама однажды, когда я была маленькая. Поздно вечером. Когда в парадную дверь позвонили.
В ответ пьяные мужские голоса. Мама испугалась, телефона нет.
— Сейчас я разбужу мужа, он вам покажет, как ошиваться ночами под чужими дверьми!
Мама имеет в виду папу, но он не спит. Она разыгрывает сцену. Нет его дома в эту ночь. И в ночь до этого. И после. Не знаю, где мой папа. Он должен быть, потому что есть его аккордеон и я. Мне кажется, что я его помню. Но в этом я не совсем уверена.
Елена Андреевна, обычно хорошо одетая и с волосами, затянутыми на затылке тугим узлом, появляется в ночной рубашке с колокольчиками и седыми неприбранными волосами. В этом виде она вдруг нападает на маму сзади, пытаясь оторвать от двери, чтобы открыть тем пьяным голосам. Но мама ей это сделать не дает, мама сильней. Елена Андреевна начинает кататься по полу, по ковровой дорожке. «Там же мой Владик! Он на Родину вернулся! Как вы можете мне не позволить впустить моего сына? Это так жестоко!» Вскакивает и с новой силой бросается на маму, скользит, скребет по обивке двери и завывает: «Владик? Владик?» Голоса в ответ гогочут, кукарекают и просят вынести стопарик.
Последний удар ноги, и дверь черного хода умолкает. Светленькая девочка, сидящая на полу, слышит топот ног, бегущих вниз по лестнице. Растягиваясь, скрипит пружина. Резкий хлопок.
Четыре года, пять? Девочка переводит дух. Опираясь за дверь, встает. Осторожно, на цыпочках пересекая пространство кухни, выходит в коридор, где в самом конце их с мамой комната. Туда нельзя. Там мама с дядей, который, увидев в коридоре девочку, засюсюкал и достал конфетку из кармана брюк с острыми складками. Толстенькую карамельку «Мечта» в сиренево-розовой обертке. Пальцы испачкались, а конфету с приклеившимся фантиком девочка так и не смогла развернуть. Выбросила в помойное ведро под раковиной.
Напротив дверь Елены Андреевны, но к ней тоже нельзя. Мама отправит ее в Кащенко, если будет приближаться к дочке. Поэтому девочка стоит у двери, прижав к стене ладони, и старается дышать бесшумно.
Но Елена Андреевна слышит. Приоткрывает дверь. Высунув голову, кивком приглашает к себе. Пропускает, оглядывает коридор и дверь напротив. Тихо и быстро запирает.
Запах здесь странный, но малолетней гостье нравится. Запах масляных красок, которыми она «пишет» свои картины. Папирос и чая. Когда чай у нее кончается, из его оберток Елена Андреевна складывает фигурки — серебряной стороной наружу. Они стоят на узком столике под книжными полками. Девочка берет в руки сверкающий треугольник на ножках. Елена Андреевна вынимает книгу и жестом приглашает ее в кресло напротив себя:
— Влезай с ногами, ангелок!
Что же мне, торчать на морозе до шести?
Я пересекаю двор наискосок к Садовому кольцу. Там у Театра кукол телефоны-автоматы. Выуживаю из кармана канадскую монетку. Кузен подарил мне пригоршню таких, с королевой в короне. Работают у нас не хуже двушек.
Через полчаса мама подъезжает на такси. Дома сбрасываю ранец, а шубку не успеваю. Мама отправляет погулять. В сад «Эрмитаж». Я возмущена, а мама строго:
— И не меньше часа! Чтоб нагуляла мне румянец!
Потом мне было сказано, что Елена Андреевна снова почувствовала себя плохо. Так уже бывало много раз, но недели через две она возвращалась из больницы. Похудевшая, с синяками под глазами и на запястьях. Казалось, у нее нет сил даже поздороваться. Проскальзывала на кухню, чтобы поставить синий чайник с отколотой, где вмятина, эмалью. Если мама появлялась, снимала его с плиты и быстро уносила в комнату. Даже если чайник не успевал вскипеть.
Я знала, что после больницы свои стихи читать она мне не будет долго. Не меньше месяца, а может быть, и дольше.
Но вот уже настало лето, а она не возвращалась.
Наскакавшись через прыгалки, я вернулась передохнуть на лавочку, где мама сидела с соседкой. И услышала, что Елена Андреевна умерла, а дочь выбросила ее стихи и картины на помойку.
На стене там остались только «Васильки».
Город, который снится мне в Америке, весь в снегу, проехать на машине невозможно.
Никто и не едет, только я. Сидящая за рулем, везущая кого-то рядом. Через широкие проспекты, сворачивая на маленькие улицы. Это Москва, и не Москва… Европа? Но больше похоже на Нью-Йорк.
Поворот — и я во дворе на Делегатской. Здесь тоже все в глубоком снегу.
Парковок не видно. Две-три занесенных машины брошены у дома сбоку. Там, где был деревянный соседний, — пустырь. Теперь там стоят машины «слуг народа», как когда-то говорила мама.
Раза два проехав мимо и развернувшись обратно, мы находим заснеженную парковку неподалеку от невидимой лавочки. Сейчас это просто гора снега, но я знаю, что она должна быть там — рядом с кустом сирени.
Там, где на черной пожарной лестнице, на третьей перекладине снизу, с лета висят завязанные узлом сиреневые прыгалки с пластмассовыми ручками в форме колокольчиков.