Перевод Семёна Беньяминова
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 45, 2014
Подойдите к этому так,
как сыщик подходит к обнаруженной
на пустынном пляже на рассвете
груде одежды.
Медленно обойдите вокруг.
Переберите предметы одежды один за другим.
Будьте полицейским: задавайте вопросы.
Если имеются карманы, исследуйте их.
Владелец не заметит.
Он, наверное, мёртв.
Имеются драгоценности?
Поддельные? Настоящие?
Обнаружены следы на песке —
посмотрите, куда они ведут.
Если — к воде, не делайте поспешных выводов.
Пусть ваши люди пройдутся вдоль пляжа,
в обе стороны, в поисках следов — из воды.
Имеется нижнее бельё?
Груда одежды на пляже без нижнего белья
сразу вызывает подозрение.
Это вполне может быть неаутентичная груда.
При наличии белья, исследуйте его внимательно.
Не надо испытывать ни смущения, ни отвращения
при виде пятен.
Если обнаружатся пара мужских трусов и бюстгальтер,
будьте начеку: это подозрительно.
Тут может быть — подлог.
Помните: здесь нечто большее,
чем может увидеть невооружённый глаз.
Изучайте этикетки, но делайте собственные выводы
осмысленно, проницательно.
Следите за нестандартным покроем,
за необычной комбинацией: Роберт Холл и Флоршейм,
складчатые брюки, ковбойские сапоги,
галстуки, бейсбольные кепки.
Все эти предметы указуют на характер,
склонный к немалым причудам.
Всегда помните своё основное заключение:
судить о человеке по одежде — можно,
но только тогда, когда он носит её.
Пока вы изучаете его одежду,
владелец, возможно, скользит на гребне волны
в двадцати милях от берега,
усмехаясь и скандируя своё новое имя.
Оттепель
В середине февраля в Миннесоте
безответственно появляются Багамы,
оставляя в дураках богачей,
сбежавших от зимы в поисках таковых.
Повсюду в городе
безработные сидят в шезлонгах
на своих верандах,
будто отошедшие от дел воротилы
на палубе роскошного лайнера.
Пар поднимается от покоробленных планок;
автомобили снуют вдоль улицы,
как дельфины.
Неважно, что далеко, на севере,
тихо назревает снежная буря.
Солнце сегодня – для бедных.
Откуда ни возьмись появляется первый комар,
покаянный и гордый,
как промотавшийся сын,
явившийся слишком рано домой
за своим наследством.
Внимая аккордеону
Идея его, в лучшем случае, безвкусна.
Неуклюжий ветрогонный ящик,
миниатюрное пианино с одной стороны,
выступающие пуговки Брайля — с другой.
Меха, как пародия на дыхание,
как какой-то медицинский аппарат
из больничной палаты викторианской эпохи.
Гротескная поэма в трёх измерениях,
вещь туда-сюда в стиле рококо.
Однажды я водрузил аккордеон себе на грудь,
и сразу же оказался откинутым назад, на каблуки;
подбородок кверху, спина изогнута,
как у тореадора или танцора фламенко.
Я являл собой неслыханное противоречие:
цыган в аспирантуре.
Ах, при всём при том, мы находим присутствие души
в самых неожиданных местах.
Однажды в чешском ресторане, на Лонг-Бич,
античный аккордеонист подошёл к нашему столику
и сыграл старое, излюбленное: «Очи чёрные»,
«Танец с саблями», «Прекрасная испанка»;
и сквозь все эти клише ярко пел его дух:
казалось, будто аккордеон парит в воздухе,
и дух покачивается в невесомости позади него:
глаза закрыты, снова — в Праге
или в затерянной деревне его детства.
Какой-то миг парили мы все, весь ресторан:
посетители, ножи и вилки, рюмки с вином,
жертвенная рыба на блюдах.
Всё было чисто и вечно и хрупко подвешено,
как витраж в уцелевшей стене
разбитого бомбами собора.
Шляпа в небе
В послевоенное время
мой отец увлекался
фотографией.
Молодые отцы, по-видимому,
часто становятся фотографами.
Помимо меня, отец снимал
всевозможные вещи,
как будто чувствуя,
что они могут исчезнуть
навсегда.
Из многих фотографий
в коробках от обуви,
в доме моего отца,
одна засела в моей памяти:
снимок чёрной шляпы,
повисшей в воздухе.
Мягкая фетровая шляпа,
одна из тех, что были в моде
в сороковых годах.
Кто-то подбросил её в воздух,
мой отец или кто-либо другой,
в момент ликования на каком-то
ралли или митинге.
Она ещё там,
висящая в небе,
так же просто и невероятно,
как на картине Магритта,
и как-то невероятно
переворачивает моё сердце.
В самые неподходящие
моменты моей жизни
эта шляпа является мне
без всякой видимой причины.
Моему другу, преподавателю и поэту, бывшему водителю «скорой помощи», пожарнику и работнику похоронного бюро
Лоуренсу Мильбурну
Ты намеренно устремлялся туда,
где случались несчастья других:
перевёрнутые авто в кюветах,
вдоль нешумных хайвеев Вайоминга;
дома, внезапно охваченные пламенем,
в твоём небольшом городке —
все эти происшествия
притягивали тебя неотразимо.
Что испытывал ты при виде того,
чего многие из нас не желали бы видеть?
Что различал ты в изуродованных
лицах незнакомцев?
Позднее ты научился восстанавливать эти лица,
возвращать их родственникам такими,
какими они помнили их,
реконструированными по любимым фотографиям.
Умершие насильственной смертью,
выглядели на смертном одре спокойно,
порою даже гордо, как выпускники
учебного заведения.
Теперь ты преподаёшь и пишешь.
Иногда, посредине фразы,
один из твоих студентов
роняет глазные яблоки.
Только ты один замечаешь это.
Только ты один знаешь, как поступить,
как описать их точную структуру
и как закончить своё предложение
с едва заметным намёком на паузу.
Благовест
Лёжа в траве на животе,
я отрываю свой взгляд от «Войны и мира»,
удаляясь от судеб, более красиво изломанных,
чем моя собственная, и замечаю каплю росы,
висящую в тени травяного стебля,
под летним солнцем.
Насекомое, вид гусеницы,
не большее, чем запятая, приближается,
сжимаясь и разжимаясь.
Перед моим носом — вся матушка Россия
и драма насекомого, и капля росы.
Моя гусеница вползает в росинку,
просто вступает в неё:
на несколько секунд —
вневременное насекомое в янтаре.
Она выходит, блистая на летнем воздухе.
Росинка, как прежде, —
чиста и прозрачна, собирательница света,
замкнутая в своей дивной простоте…
Так старая цыганка под тентом
после нескольких предсказуемых клише
о будущем, после того,
как вы расплатились с ней горстью монет
и поднимаетесь уйти, внезапно улыбается
и проносит ладонь сквозь хрустальный шар.
Лёжа в траве на животе,
я словно вижу за своей спиной себя,
наблюдающего со стороны, как я прохожу
сквозь плотные купола света
невероятно прозрачных полумиров.