Стихотворения
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 45, 2014
***
Вон сорока пошёл. Куда пошёл,
кроме Бога, не знает никто.
У неё камзол, чёрно-белый камзол.
Нет, с зелёным подкладом пальто.
Под неё с небес нависает лес,
если крепко башкой мотнёшь.
Темноту во льду шевельнёт порез —
и теченье покажет нож.
Ах, по воздуху хорошо пешком.
Одинока — да не одна.
Синевы глотнёшь да заешь снежком,
и ещё раз — уже до дна.
***
Через ночной огород
невысоко над землёй
стрелкой, зигзагом, петлёй,
вздрагивает, как сердечко, плывёт
свет убывающий, полуприкрытый,
света немного — щепотка, щепоть,
словно с фонариком к дому идёт
ангел, мальчишка, Господь,
тьмою омытый.
***
Как высоко и медленно, и нежно,
и хорошо кружится голова,
и прямо с неба снег растёт неспешно,
как соль в земле, как в воздухе слова.
И снег встаёт: встаёт, а не ложится,
полуобняв заборы и кусты,
и в синеве, как голова, кружится
светлее смерти, выше высоты.
***
Колонны дыма, серебра,
небесной пыли. Со двора
из смерти в жизнь просвет мгновенный:
синицы с Господом игра —
синицы необыкновенной.
Однако холодно с утра.
Колодец в доме: два ведра
с водой студёной и нетленной,
и на стене среди добра
вон коромысло — из ребра
Вселенной.
***
Зеркальце волчье слоится, двоится, троится,
множится синим, зелёным. Как небо ночное. Оно
воздух морозный сожмёт — и трещит роговица.
Очень темно.
Зеркальце заячье выплеснет небо испуга
в нежное небо, которое снегом идёт.
Смерть просыпается, трогают окна друг друга.
Смерть просыпается — и появляется с юга:
перетерпела себя — и, родная, живёт.
Вот…
***
Опустившись на коленки,
небо выберет избу,
чтоб в печную дуть трубу.
Чтобы ты стоял у стенки,
закусив губу.
Бог с тобой попеременке
с кровью наперегонки
раздувает угольки.
И в печи мерцает чудо
сердцем, бледным от тоски.
И летят невесть откуда
снег да пепла мотыльки.
***
За корень, вложенный в долину,
за нежный хрящ, за пуповину
сосну летящую возьмёшь,
когда ладонь наполовину
в живую глину окунёшь.
Пока течёт земля и длится,
плоть во плоти довоплотится
и смерть бессмертная умрёт.
И в дереве летящем птица
замрёт от счастья — и дивится
на неподвижный свой полёт.
***
Мерцает боль снаружи,
где светоносной стужи
все сорок сороков —
живой прекрасной смерти,
кристаллов строгой тверди —
испарина богов.
Ты умер — и проснулся,
и лбом стекла коснулся,
и ходишь за окном —
как боль твоя — снаружи,
где блещут очи стужи
божественным огнём.
***
Огонь и дым нальют друг другу
себя — и долго небо пьют.
Нагретый воздух льёт округу
в глазное яблоко, в сосуд
бездонный, махонький, укромный,
в глухой заплаканный сосуд,
откуда этот мир огромный
всем миром пьют.
***
Так натянута леска,
так натянуто лето:
это плёночка блеска,
это кожица света,
а под нею без скрепы
золотые стремнины:
то ли многие небы,
то ли многие глины.
***
Вот ты умер, Саша,
а поёшь нежнее.
Может, песня наша
мёртвому слышнее…
Хочешь сигарету,
водку — минералку?..
Кого с нами нету —
того больно жалко.
***
Душа, мы встретимся едва ли.
Ты будешь плакать не во мне —
в каком окне, в каком огне,
в какой незримой стороне,
в каком провале…
Где мы друг друга обнимали,
когда мы бездну открывали
и солнце видели на дне.
***
Не на земле, а выше — вдоль земли
два мужика шагали в непогоду
и дерево упавшее несли,
как воду шелестящую. Как воду.
Особенно берёзу. На весу
плывущая, она, подобна чуду
и гибели, ещё была в лесу,
обозревая лес свой отовсюду.
И мёртвый лес сгущался в высоту,
и сретенье воды в могучем росте
без топора молчало в бересту
и, золотое, нежилось в коросте.
***
Вот картошку посадили,
и печёная — в ладоши.
Вот бродягу накормили,
чтобы Бога стало больше.
В лёгком поле. В роще тёмной.
В небе крохотном в стакане.
Чтобы тень была огромной
там, где жгут костры крестьяне.
На поляне. На поляне.
***
В. Месяцу
Зеркало долго струится из глаз,
женщина выйдет из платья —
смертью поплачет и скажет: сейчас
дерево здесь вырастает из нас,
стороны света сплетая в объятье,
словно сложившее крылья распятье
из темноты выжимает алмаз.
***
Щелчок по зеркалу, по чёрному стеклу —
и дробь ознобная, и рождество по коже:
так птичка ёкнула у гоголя в углу
из равнобедренной густой ветвистой дрожи.
Из сердца выжатого движется сильней
во тьму отверстую лавина алфавита…
В лесное зеркало насыпан соловей
так глубоко, что зеркало разбито.
И слух кончается. И зрение ушло
в себя, как вдох, мерцающей на взрыдах.
И если взгляд врезается в стекло —
то это — выдох.
***
Ласточка бьёт стрекозу
в пыль золотую, в слезу.
Шмель зашивается в мех.
Ласточка падает вверх —
в дымное солнце, в грозу.
В пыль золотую. В слезу.
***
Смотрит, смотрит непогода —
за окошком льёт и льёт.
Мёртвый кот четыре года
в тёмном зеркале живёт.
Знаю, видит он оттуда,
как во сне и наяву
я сквозь смерть его и чудо
в светлом зеркале живу.
***
Небо откроет рот
и тишиной поёт —
дрогнут сады и звёзды,
чёрных ветвей борозды —
в сердце, а из него
памятью переспелой
птичка поёт с того
света на этот — белый.
***
Сила жизни, сила боли —
человечья, божья, бычья.
Убивается в глаголе
и охотник, и добыча.
Сила воздуха мужичья
носит смерть в небесном поле.
Но в бессоннице-неволе
силой жизни, силой боли
тронет сердце лапка птичья —
и обнимутся в глаголе
и охотник, и добыча.
***
Качает кисточкой китайской
Бог, побывавший трясогузкой,
язык неслыханный и райский
переводя на росчерк русский.
На почерк голода и воли,
на алфавит тепла и света,
когда Вселенная в глаголе
идёт, как дождь,
и льётся в лето.