Опубликовано в журнале Новый берег, номер 44, 2014
ЖЕЛЕЗНАЯ ЗИМА
Как долго ветер дул, так длинно снег лежит
с пролысинами льда, в чьем холодце застыли
песка и мусора печальные глаза.
Сухой позёмки злая егоза
в пушистой оторочке снежной пыли
заумными извивами бежит
и настигает колкой горстью лжи.
Дома от времени отстали и уныли,
по желобам стекает льдиная слеза.
И голос вьюги спрашивает: ты ли
пришёл сюда попеть, поесть, пожить,
не слыша рокота последнего железа,
которое ползёт тебя убить?
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Кратким передёргом отвращенья, —
надоел прилипчивый москит,—
шкуру морщит мощь землетрясенья,
лёгкий вздох освобожденных плит.
Кубики накопленного рвенья,
ракушки, где спрятан жизни гул,
вздыблены нечаянным движеньем —
шевельнулся мускулистый мул,
дабы человек в стремленье потном —
выше, больше — вспомнил в тишине,
что живёт на царственном животном,
на его вскипающей спине;
чтобы испытав крушенье это,
вновь непоправимо голым став,
всласть хлебнув безумия и света,
изменил привычки и состав?
Нет, он тащит валик от дивана,
всех скорбей упорный скарабей…
Равнозначна сила выживанья
силе разрушенья, только ей.
***
Дверь откроешь и выйдешь: за ночь — белизна,
снега белая бритва ударит в глаза.
Белый свет бесподобно по краю скруглен,
милосердно, как горький Эдип, ослеплен.
Ничего тебе ближе, ничего, никогда,—
это больше, чем небо, точней, чем звезда,
это некая сила дает тебе знак:
хлопьев белое братство, его кавардак
мельтешит и пугается — что впереди?—
но спокойно ложится на плаху земли.
Взгляд захвачен весёлым смятеньем гурьбы,
белокровным виденьем вселенской судьбы
и блуждает в холодном её молоке:
может, дважды окажешься в той же реке…
Но, вернувшись, упрётся в кладбищенский склон,
где под снежной подушкой твой друг погребён.
***
Солнечный день — удар силуэта в стену.
В силу этого сплющенный в тень,
молчаливую, быстро бегущую
по ребристым камням. Сущую.
Солнечный день. Птица
до предела расперив крылья
мелкотенью чиркает лица
быстрой пылью.
Одинокое дерево пишет
Ветвеносную скоропись. Это
потому, что над ним пышет
несмываемой ясностью света
ослепительно синий свиток,
раскалённый до блеска блесны.
Вот сейчас понимания слиток
отольётся из голубизны…
Солнечный день. Ты
в состоянье тупой немоты.
На границе света и тьмы —
ты.
***
Деревом упавшим говорить,
подставляя сломанное слово,
новый воздух юности лепить
из руин, торчащих бестолково.
Как мне перепеть, перетопить
истины осиные уколы,
ливнями осенними залить
запах парт, могильный запах школы.
Думал, заколочен тот тупик, —
тронь слегка, а вход опять исправен:
холодок, как будто Бог остриг,
и всегда не сдать во сне экзамен.
Страхов и обид остывший плов
разогреть на памяти повинной,
булаву каштана расколов
утешаться смуглой сердцевиной.
Как занозу, бережно достать
полумесяц линии залива,
глинистыми склонами сползать
к завиткам волнистого курсива.
Близкое насильно отдалив,
словно бы в бинокль наоборотный,
наклониться смутной тягой ив,
тягой ив к родной стихии водной.
***
В ловушку ленивого взгляда
влетает мгновенный просверк.
Ну что ему, что ему надо?
Ты смотришь зачем-то наверх.
Оттуда ни звуков, ни знаков
(я счастлив поверить в любой),
опять подозрительно лаков
стоит небосвод над тобой.
Игольчатый смысл слиянья
всех линий, сведённых втесне,
теряется в ровном сиянье,
размазан по голубизне.
Теперь и не вспомнить, как было,
когда он внезапно возник,
как всё под тобою поплыло
и изменило свой лик.
Теперь не вернуться обратно
в случайность счастливого дня,
где царство всего, что утратно,
меняли ещё на коня.
***
Не то, что мы хотим,
или хотят от нас,
а то, как мы молчим
в отчаяния час.
Не то, что глупый ум
нашёптывает нам,
а просто — лёгкий шум
листвы по деревам.
Не то, не то, не то,
что понял и узнал,—
Бог жалует лото,
и ты в него сыграл:
из хаоса, шутя,
выхватывает миг,
и ты, в него летя,
выкрикиваешь крик.
