Опубликовано в журнале Новый берег, номер 44, 2014
Двухтомник Льва Бердникова (1) посвящен двум ярким феноменам дворянской России ХVIII века: щегольству и шутовству. Первый том собрал тех, кого автор обозначил: Фавориты, Щеголи, Вертопрахи. Темой второго стали: Шуты и шутовство. Необычный ракурс позволяет исследователю рассмотреть галантный век и его персонажей, казалось бы, с чисто внешней стороны. Но выясняется, что длина одежды, ее покрой — европейский или русский, а также следование моде и щегольство, бритье или небритье бороды играли в ХVIII веке чуть ли не определяющую роль в жизни как служилого дворянства, так и вельмож, приближенных к трону.
Что до шутовства, то необычный этот феномен возник при русском дворе именно в ХVIII веке, аналогом ему является, пожалуй, только пристрастие к шутам Филиппа IV Испанского, увековеченное в портретах гениального Веласкеса. Правда, в Испании шуты при дворе водились в ХVII веке, столетием раньше, чем в России.
Но обратимся вначале к персонажам первого тома — фаворитам, щеголям и вертопрахам.
Лев Бердников в свое время посвятил этой теме специальную книгу, и я о ней писала (2). Заглянув в первый том нового издания, увидела, что старые статьи переработаны, многое к ним добавлено. Да и мне хочется посмотреть на в общем знакомые тексты с какой-то другой стороны. Например, со стороны послушания-непослушания российской власти тех, кто около нее, этой власти, обретался. Вот скажем, Франц Лефорт, чье поведение по отношению к Петру Первому, по слову исследователя, укладывается в формулу «вручение себя». И вот этот Лефорт, чья судьба полностью зависела от воли Петра, отказывается участвовать в казни стрельцов. Все остальные «птенцы гнезда Петрова» в казни мятежников участвовали, вслед за царем рубили «бесталанные» головы, а Лефорт нет. Если учесть бешеный нрав Петра и его жгучую ненависть к стрельцам, поднявшим против него мятеж, сильно рисковал царев фаворит, но рук в их крови не омыл.
Подобный же почти «героический» поступок совершил Борис Петрович Шереметев, граф, фельдмаршал, кавалер Мальтийского ордена. Только его подписи не дождался Петр под смертным приговором царевичу Алексею. Шереметев в отличие от прочих бумагу не подписал. Кажется, что и в его память можно было бы вырезать на могильной плите надпись, продиктованную Петром для Лефорта: «На опасной высоте придворного счастья стоял непоколебимо». Стоял, но мог и упасть. Как, кстати, падали многие, в чем-то не потрафившие крутому царскому нраву. Тропа «придворного счастья», и вправду, была опасна и непредсказуема.
В петровское время в шаге от смерти на плахе был всемогущий дипломат вице-канцлер Петр Шафиров (помилование пришло в последнюю минуту), под топором закончилась жизнь царской метрессы Марии Гамильтон. Отставленная царем, она позволила себе «амуры» с царским денщиком Иваном Орловым (предком тех самых графов!). Петр не прощал измен даже тем, кого покинул. Пытки и мучительная казнь ждали майора Глебова, «милого друга» оставленной и сосланной царем его первой жены Евдокии Лопухиной. Все без исключения подданные должны были беспрекословно исполнять царскую волю, быть ей послушны. С другой стороны, Лев Бердников говорит о противоречиях эпохи, ставивших людей в тяжелейшие нравственные ситуации именно в сфере следования царской воле.
В главе о Петре Первом, озаглавленной «Венценосный брадобрей», автор обращает наше внимание на то, что указ Петра о бритье бород и ношении европейского платья не только застал русских людей врасплох, ибо ничем не был подготовлен, но и шел наперекор вековым религиозным и бытовым установлениям. За полтора века до указа царя-преобразователя в постановлении Стоглавого Собора (1551) было провозглашено: «Творящий брадобритие ненавидим от Бога, создавшего нас по образу Своему». В резкой хотя и молчаливой оппозиции к указу царя находился тогдашний русский патриарх Адриан (умер в 1700 году), приравнивавший тех, кто бреет бороду, к котам и псам. Простые люди, горожане, которых также обязали брить бороду (указ не распространялся лишь на духовенство и крестьян), пребывали в глубокой растерянности. Все же весь их предыдущий опыт говорил, что дело это греховное, направленное против божественных установлений, что безбородость способствует блудодеянию, содомии и проч.
Бердников приводит характерный пример: нижегородец Андрей Иванов, воспользовавшись «самоизветом», был доставлен в тайную канцелярию и там изложил свое понимание вещей: «…Пришел я извещать государю, что он разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть». Несчастный погиб под пытками, но вопрос о «разрушении» царем веры христианской так и остался «неотвеченным», исполнение царской воли приводило людей к ломке важнейших жизненных ориентиров, к дезориентации личности.
Известно, что в Астрахани горожане восстали против новых порядков, с тем чтобы «за веру и правду постоять и усов и бород не брить, и немецкое платье не носить».
Бунт был подавлен военными силами, присланными из Москвы во главе с фельдмаршалом Борисом Шереметевым. Что до «немецкого платья», то в народе распространялась молва, что Петр «нарядил людей бесами», и связано это было с иконографической традицией изображать бесов в «чужом», заморском одеянии. Неудивительно, что в сознании части населения молодой царь со своими преобразованиями, идущими вразрез с древними, освещенными церковью порядками, ассоциировался с Антихристом.
Таким образом, все связанное с внешним видом и одеждой приобретало в петровскую эпоху значение смыслообразующее, определяло границу между теми, кто безропотно принял нововведения, обрил бороду и обрядился в немецкое платье, и «бунтарями», не желающими покоряться «бесовским» установлениям. Но бунты подавлялись, «бунтовщики», одетые не так, как положено, жестоко наказывались; с помощью «железной узды» царь сумел поднять Россию на дыбы (или на дыбу?). При Петре Россия получила класс дворян, одетых и остриженных на европейский манер, отгороженных от народной среды не только своими привилегиями и богатством, но и своим внешним обликом и костюмом.
Подумала я вот о чем. «Европеизация» нравилась не всем, внутри общества происходили подспудные процессы. И не зря в следующем веке «подпольные» настроения вышли наружу, дворяне разделились на «западников» и «славянофилов», причем славянофилы старались и одеваться по-русски, в духе допетровской Руси. Вспомним Константина Аксакова, который в своем диковинном старорусском наряде (перестарался!) напоминал москвичам скорее персиянина, чем соотечественника.
Любопытно в этой связи посмотреть, существовали ли какие-то альтернативы, если не самой реформе «внешнего вида», учиненной Петром, то хотя бы способам ее проведения. И вот какие примеры предоставляет нам книга Бердникова. Василий Голицын, первый министр при дворе правительницы Софьи, предшествующей на троне Петру Первому, осуществлял гибкую политику ненасильственной европеизации. Князь сам носил «польское» платье, чем подавал пример прочим придворным, рекомендовал он также стричь бороду. Осторожный и политичный «дипломат», как видим, сильно отличался от русского царя, некоторые указы которого, по слову Пушкина, «писаны кнутом». Кстати говоря, Василий Голицын описан Львом Бердниковым с большой любовью, главу о нем можно даже назвать апологией.
При Петре Первом в стране существовала партия, противодействующая «онемечиванию», правда, была она немногочисленна, во главе ее стоял сын царя от немилой русской жены, царевич Алексей. После его казни в 1718 году линию на реставрацию допетровских порядков вел его малолетний отпрыск, Петр Второй, умерший в 14 лет. Но венценосный отрок противостоял вовсе не европейским нарядам и мотовству, а развитию европейских институтов, заложенных его великим предшественником. При нем, как пишет Бердников, на содержание Двора (то есть на балы, охоту, фейерверки) тратилось вдвое больше денег, чем при его деде.
Удивительно, но в книге Бердникова доброго слова удостоилась Анна Иоанновна, чье правление обычно рисуется черными красками. И как кажется, в первую очередь потому, что у «герцогини курляндской», взращенной в патриархальном подмосковном Измайлове, имелась тяга к «древнерусской культуре». Взойдя на российский престол и став самодержавной властительницей (на пару с фаворитом-временщиком Бироном), царица проявляла интерес к истории предшествующих царствований, любила послушать игру на гуслях, а своих придворных дам заставляла петь ей народные песни.
Бердников присоединяется к тем исследователям, которые считают, что в эпоху Анны органично произошел синтез «восточного» и «западного», «совершилась подлинная ассимиляция новых веяний». А я невесело подумала, что поразительный получился синтез, если учесть, что в эпоху Анны Иоанновны «было запрещено даже два раза являться ко двору в одном и том же платье», и одновременно фрейлин, не певших песен, царица приказывала бить кнутом (3).
Автор оспаривает мнение о засилье иностранцев при Анне Иоанновне: «Разговоры о "бироновщине" и "немецком засилье" в то время малоосновательны». Легко допустить, что на Бирона и «немцев» списывали все ошибки и преступления, совершаемые имперской канцелярией, но с легендами бороться сложно. Тем более с теми, которые подпитываются, таким, например, художественным отрывком из Василия Ключевского: «Немцы посыпались в Россию как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении… Бирон с креатурами своими… ходил крадучись, как тать, позади престола». Что до Екатерины Второй, то эта немецкая принцесса, научившаяся хорошо говорить и писать по-русски, стремившаяся к признанию народа, «и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою».
На картинке, помещенной в книге (художник В. Дикинсон), я впервые увидела Екатерину Великую в народном русском костюме и в головном уборе, напоминающем кокошник. Поневоле воскликнешь вслед за Петром Андреевичем Вяземским: «Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских». Что из этого получилось? Уж не пресловутый ли «синтез»? И тут тоже возникали у меня мысли в пандан, все же я принадлежу к поколению (уже совсем другого века), когда примерно на той же территории выращивалась новая общность «советский народ». Историкам предстоит тщательное изучение плодов еще и этого эпохального эксперимента.
Второй том посвящен феномену шутовства в его русском изводе. Автор рассматривает галерею шутов при дворе Петра Первого и Анны Иоанновны. Если задуматься над генезисом «российского шутовства», конечно, припомнятся и языческие скоморохи, и христианские юродивые, не боящиеся говорить властителям правду порой в острой и алогичной форме. Русский фольклор изобилует шутовскими присказками, сказками об умных «дураках» и хитроумном солдате. А в литературе на память приходит «Моление Даниила Заточника», написанное в ХIII веке, по виду уничижительная мольба о помощи, обращенная к князю, а на деле сатира и насмешка над теми, у кого власть.
Не это ли и есть один из «архетипов» российского шутовства? Бердников рассматривает его разные лики и личины. При Петре Первом люди из ближайшего царского окружения, участники Всешутейшего и Всепьянейшего Собора, часто выступали в амбивалентных ролях — на кощунственных оргиях и на государственной службе. Так бывший царский учитель Никита Зотов в шутовской иерархии исполнял функции «шутейшего князя-папы», в Сенатской же канцелярии этот шут, возведенный в графы, выполнял роль государственного фискала. В короткий срок Петр выучил своего бывшего непьющего и богомольного учителя пить и богохульствовать, а беспрекословное повиновение и даже рвение последнего в ситуациях порой на редкость унизительных (чего стоит одна «шутовская свадьба»!) принесли ему деньги и почести.
Другой видный участник Всешутейшего и Всепьянейшего собора, князь Федор Ромодановский, был на этом шутовском игрище князем-кесарем, а по совместительству — возглавлял Преображенский приказ, ведавший политическим сыском. Зловещая фигура, палач, пьющий горькую, он восседал на троне князя-кесаря Всешутейшего собора, и сам царь целовал его руку. Остается только гадать, как воспринимал Ромодановского сам Петр Первый, как совмещались в его сознании две личины ближайшего сподвижника — «палаческая» и «шутовская».
Понятно, что богохульный Всешутейший и Всепьянейший Собор был нужен Петру не только для развлечения и «разрядки», но и как инструмент борьбы с косной и постной «боярщиной» и духовенством. Похабное маскарадное действо, имитирующее реальные религиозные торжества, тем самым десакрализовывало и профанировало их, а значит, отрицало (4). Иную роль играли шуты при Анне Иоанновне. Если при Петре, кроме названных «зловещих» высокопоставленных шутов, находилось место и для полулегендарного «шута Балакирева», хлестким словом задирающего царское окружение, да и самого царя, и напоминающего фольклорного «умного дурака», то при племяннице Петра Первого шуты принимались на службу «для смеха». Причем, для смеха самого примитивного; недалекую государыню забавляло, когда шуты ссорились и дрались. Ей нравилось наказывать за провинности родовитых дворян, беря их к себе в шуты. При ее дворе несли шутовскую службу трое представителей самых высокопоставленных дворянских фамилий — князь Михаил Голицын, князь Никита Волконский, граф Алексей Апраксин. Формально Голицын прогневил государыню своей женитьбой на итальянке и переходом в католичество, а Никита Волконский, безумно любивший жену, попал в шуты из-за нее — императрица видела в ней «соперницу» и «обидчицу».
Но вот на что хочется обратить внимание. Даже тогда, когда дворяне могли подвергнуться телесным наказаниям, — а такое положение существовало до известного указа Петра Третьего от 1762 года, — были люди, не желающие сносить унижения ни от царя, ни от вельмож. Можно привести в пример Михаила Ломоносова (крестьянина по происхождению), писавшего в письме к фавориту Елизаветы Петровны, графу Шувалову: «Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу».
И при этом в пушкинско-грибоедовские времена, когда, если воспользоваться характеристикой Натана Эйдельмана, уже два дворянских поколения были «непоротыми», все еще находились фамусовы, вздыхавшие о прошедшем веке с его добровольными шутами из приближенных ко двору, получавшими за свое шутовство награждения и продвижение по службе…
Половина второго тома посвящена стиховедческим штудиям Бердникова и озаглавлена «У истоков русского сонета». Эта часть в большей степени обращена к специалистам, здесь собраны статьи о первых сонетах на русском языке Василия Тредиаковского и Александра Сумарокова.
Двухтомник получился питательный, охватывающий временной промежуток от царевны Софьи до Павла Первого, с большим числом персоналий. Сильной стороной Льва Бердникова бесспорно является прекрасное владение материалом, лично мне в его книге недоставало обобщений, но будем судить писателя «по законам, им самим над собою признанным», руководствуясь заветом Пушкина
Автор показал себя как умелый и эрудированный рассказчик, великолепно осведомленный об исторических источниках. В списке основной литературы я насчитала 438 русских названий и 30 иностранных, на французском, немецком и английском языках. Это впечатляет. Век, которым Лев Бердников занимается, не раскрыл еще всех своих загадок, так что впереди у талантливого и ищущего исследователя много работы .
________________________
1 Лев Бердников. Русский галантный век в лицах и сюжетах. Двухтомник. — AccentGraphicsCommunications, Montreal, 2013.
2 Лев Бердников. Щеголи и вертопрахи. Герои русского галантного века. М., «Луч», 2008. Ирина Чайковская. Щеголи и вертопрахи в соседстве топора и плахи. — «Нева», 2009, № 3.
3 На дворе стоял век Просвещения, между тем в России при Анне Иоанновне практиковались чудовищные пытки и казни — колесование (так казнили князя Ивана Долгорукова), сожжение на костре за измену вере…
4 В книге Михаила Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» говорится о чем-то похожем: «В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов…».
