Рассказ-быль
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 43, 2014
Когда я играю со своей кошкой, кто знает,
не забавляется ли скорее она мною, нежели я ею!
Мишель Монтель
Весна в 1935 году нахлынула неожиданно и сразу. Она застала врасплох не только человека, но и природу.
Несмотря на распутицу, нам с мамой по срочным делам нужно было съездить в соседнюю область. В колхозе дали кобылу с маленьким жеребенком. Звали ее Сидоренчиха. На ней мы и отправились в свое «путешествие».
Все задуманное выполнили быстро, а когда возвращались назад, не узнали маленькую речку, через которую недавно легко переправлялись. Теперь это была не река — стихия, затопившая окрестности, сколько хватало взгляда. Мутная вода с ревом неслась поверх льда, сметая все на своем пути и образуя наледь.
С того берега на нас обратил внимание какой-то мужичок. Махнув рукой, закричал: «Не вздумайте переезжать такую воду! Это опасно! Переночуйте, а утром, по морозцу и переправитесь!».
Мы послушались его, отъехали от речки подальше и расположились на ночь. Мне было тогда тринадцать лет, но я уже обладал хозяйской сметкой и, готовясь к беспокойной ночи, разжег костер, натаскал побольше дров. Стемнело. Наказав матери, чтобы она отдыхала в телеге, решил подежурить у костра.
Сидоренчиха жевала овес, спокойно поглядывая на своего жеребенка. Малыш, прижавшись к ней, дремал. Вдруг лошадь заметалась, вытянула шею, стала рваться к костру, подгоняя жеребенка мордой себе под живот.
И сразу, как по команде, со стороны леса, раздался протяжный волчий вой. Я испугался не на шутку и стал торопливо оглядываться. Когда пригляделся, то замер от ужаса: в нескольких метрах от нашей Сидоренчихи то там, то тут замелькали в темноте зеленоватые волчьи глаза.
Мама заплакала и стала молиться, а я в бешеной горячке стал кидать в сторону волчьего воя одну головешку за другой. По тому, как группировались в темноте волки, нам с мамой стало ясно, что они окружают нас плотным кольцом и в любой момент могут наброситься. В одной старой книге я читал, что по волчьим законам первым на жертву нападает вожак стаи, а потом к нему присоединяются остальные. Поэтому трясущимися от страха руками, стал прицельно бросать головешки туда, где мог находиться вожак. Еще я орал, что есть мочи, шумел, как мог, чтобы сильней напугать хищников.
Удача ненадолго все-таки улыбнулась мне: я попал головешкой на проталину, где была сухая трава. Прогретая первыми солнечными лучами, она сначала затрещала, а потом загорелась. Но это была небольшая передышка, скоро трава сгорела, и все вокруг вновь погрузилось во тьму. До боли в глазах всматриваясь в темноту, я продолжал кидать горящие головешки в еле различимые волчьи тени. Кидал и видел, как они в страхе разбегаются в разные стороны. Но вдруг, к своему ужасу, обнаружил, что костер гаснет, а дрова кончаются.
Дальше случилось то, чего мы с мамой больше всего боялись: один из хищников, видимо, решив, что пора действовать, выскочил из темноты и бросился на Сидоренчиху. Волк, страшный, взъерошенный, с оскаленной пастью, в свете костра казался чудовищем. Я от страха даже кричать перестал.
Но в ту же секунду лошадь умудрилась развернуться, прикрывая собой жеребенка, и задними ногами так ударила волка, что тот отлетел от нее на несколько метров. От неожиданности и боли, хищник заскулил по-собачьи, огрызнулся и, прихрамывая, убежал в лес, где слился с непроглядной темью. Сидоренчиха от пережитого страха продолжала буйствовать: она громко фыркала и изо всей силы била и била передними ногами о землю. (Утром на месте, где она стояла, земля была сбита до самой глины.)
Этим ударом лошадь спасла не только своего жеребенка, но и нас. Если бы она хоть на секунду замешкалась или испугалась, стая не дала бы нам никаких шансов выжить.
Когда я, потеряв связь со временем, приготовился отбивать новую атаку хищников, холодный рассвет белой полоской высветил прибрежный тальник, темневшуюся вдалеке речку. Волки замерли, а потом, как по команде, словно ночные призраки, растаяли в лесной чаще.
Мне стало плохо от пережитого волнения. Еле живой, дотащился до телеги и забылся недолгим тяжелым сном. Проснулся от того, что мама, моя добрая мама, гладит меня по голове и, смешивая слезы со словами, тихонько шепчет: «Ну вот, сыночек, Бог спас нас! И ты молодец, какой же ты у меня молодец!».
Сбросив с себя остатки сна, поглядывая в сторону речки, я засобирался в дорогу. Тревога не покидала: одну беду пережили, но как бы в другую не угодить!
Вода, хоть и спала, но опасно, мутными потоками неслась поверх льда. Я сказал маме, чтобы она крепко держалась в телеге, а сам приготовился помогать лошади. Когда Сидоренчиха вошла в ледяную воду, я был начеку, хотя от страха сердце выскакивало из груди. Да и как тут не испугаешься: вода шумит угрожающе, сметает грязными потоками все на свое пути. Без конца под колеса телеги и под ноги лошади попадались то комья из грязных жухлых листьев, то ветки деревьев, которые, как змеи, расползлись по мокрому льду, то обломки старых пней. Больше всего мы с мамой боялись, чтобы лошадь не поскользнулась и не оступилась!
И опять наша жизнь зависела от Сидоренчихи. Неприятности начались сразу, с первых шагов по льду: нашу навьюченную телегу развернуло набок. Умное животное осторожно, чтобы не поскользнуться и не перевернуть ее, пошла боком, не спеша, уверенно, продвигаясь к противоположной стороне речки. Только потому, как она без конца поглядывала в сторону, мы понимали, что Сидоренчиха беспокоится о жеребенке, который бежит следом за нами.
Дальше случилось страшное: когда Сидоренчиха подтащила телегу к берегу, подтаявший у кромки лед, хрустнул и обломился. Мы все, в том числе и лошадь, ухнули в ледяную воду. И тогда Сидоренчиха, напрягая все свои силы, тяжело с всхлипом вздохнула и, натужно хрипя, буквально выдернула нас из воды на берег. Упираясь ногами о землю, раздирая в кровь губы, цепляясь ими за прибрежные камни, вытянула телегу на крутой прибрежный косогор.
Сказать, что мы были благодарны Сидоренчихе за эту трудную переправу, — ничего не сказать! Все плакали от радости, целовали умное животное в морду, вытирали кровь с ее разорванных губ!
А Сидоренчиха, тяжело дыша, понимающе смотрела на нас своими огромными влажными глазами, по привычке оттопыривая одно ухо назад, а другое вперед. Она очень устала, ноги у нее тряслись от пережитого напряжения, слезились глаза, а из разорванных губ на подтаявший грязный снег сочилась кровь.
Радовало, что хоть жеребенок не пострадал. Когда у берега мы провалились в воду, он отскочил в сторону и легко перепрыгнул опасное место.
В награду за лошадиный подвиг Сидоренчиха получила от нас часовой отдых и отменный кусок хлеба с солью.
Когда отдыхали, то вспомнили, откуда взялась наша спасительница. Оказывается, во время коллективизации горбатенькая пожилая женщина — Сидоренчиха сдала свою лошадь в общее стадо. Вот и прилипло к животному прозвище от имени хозяйки.
Все любили Сидоренчиху. Когда с ней разговаривали, одно ухо у нее всегда оттопыривалось назад, а другое — вперед. Всем своим видом она как будто говорила: «Я вся во внимании! Что прикажите?!» Никто ни разу не посмел ударить ее плетью. Коротконогая, с аккуратно подстриженной челкой, сивой масти, она была нарасхват.
Сидоренчиху брали всегда только на ответственные работы: если нужно привезти сено, дрова, съездить на дальние расстояния. Умная, она никогда не дожидалась окриков. Бежала легко и размашисто, а ленивым лошадям некоторые горячую картошку закладывали под хвост, чтобы бежали быстрее. Это, конечно, жестоко, лошадь бежала от боли, бестолково прижимая объект своих мучений хвостом. Только, когда картошка остывала, ее страдания заканчивались. С Сидоренчихой такого никогда не позволяли.
В деревню возвращались мы уже к вечеру. Наша лошадь дорогу знала, поэтому мы с мамой мирно дремали в телеге. Растрепанные облака, подгоняемые весенним ветерком, прогретым на солнце, неслись за горизонт. Я жадно, глотками, схлебывал воздух, пахнувший талой водой и влажной землей. В руках у меня была веточка вербы, ее горьковатый аромат кружил голову. Я чувствовал, что она живая, что в этих пушистых желтых комочках, прогретых первыми солнечными днями, пробуждается жизнь. Жизнь, которой нет конца…
