Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 43, 2014
С высокой горы видна далекая звезда, из дальних земель — возвышенно — родина. Взгляд в незримое не утомляет, взгляд сквозь вспомогательные устройства будит любопытство, взгляд в зеркало уводит в до отвращения знакомый отраженный мир.
Отсюда, из микрогосударства Сан-Марино, Италия виделась необозримой сверхстраной. Тамошний воздух удерживал меня на плаву, не плотностью своей, а наоборот, разреженностью. Праздник дыхания для моих астматических легких…
В том же отеле, что и я, жил профессор Персеваль. Философ и естествоиспытатель, он пребывал в ауре своих необычных астрономических теорий, что предшествовала ему как небольшое элегантное облачко. Персевалю было лет под шестьдесят, седина уверенно завладела его шевелюрой, но усы колосились безветренно — или даже наперекор ветрам. Глаза смотрели доверчиво, даже виновато — стеснялся ли он своих знаний? Был ли скромен? Он явно был человек светский, в том смысле, что свет жил в нем, а не наоборот.
Мне его представили. Я не спросил, откуда он был родом, однако по-английски он говорил с американским акцентом, выдававшим уроженца Новой Англии.
Профессор находился на ранней стадии научного энтузиазма — отличительная черта всех пришедших в точные науки со стороны: он был по образованию этнографом. Из облачка иногда процеживались рассуждения о познаваемости мира — и даже других миров.
— Загадкам хорошо и нетревожно живется на этом свете, профессор. Лучше, чем живется людям, — сказал я ему.
— Ну, мы их все-таки иногда тревожим, — улыбнулся Персеваль. — Загадки будят воображение.
— А воображение рождает новые загадки, — пожал я плечами.
Солнечные лучи сложились в призменный домик, в окнах которого читалось что-то несуразное, скороговорочное: от простого к пресному, от красного к крестному, от краткости к кротости. Спираль познания витринно раскладывала свои витки, впечатывалась и впечатляла…
Профессор тем временем неким скачком кузнечика переменил тему.
— Здесь надо строить обсерваторию, — заявил он. — Отсюда лучше всего видна планета Венера. Наблюдать же за Марсом лучше всего из пустынь Аризоны. Я как раз этим и занимался в прошлом году…
— Строить обсерваторию? Где именно?
— На горе Монте Титано. Чем выше, тем лучше.
И он замолчал. На двое суток.
Потом словесный родник забил вновь — и последовала повторная попытка меня заинтересовать. Профессор подсел ко мне за обедом и сообщил:
— Могу вам признаться, я уже устроил временную обсерваторию. В старой крепости на вершине холма… то есть, его здесь горой зовут… Помещение, конечно, не в очень хорошем состоянии, но лучше, чем ничего. Я установил там телескоп. Завтра начинается противостояние Марса. Если хотите взглянуть, могу взять вас с собой.
— Да, было бы любопытно, — ответил я.
— Кстати, вы можете помочь мне с телескопом. Его довольно сложно устанавливать, и лишняя пара рук всегда пригодится.
В тот день я осматривал архитектурное средневековье города Сан-Марино, а оно осматривало меня. Вечером профессор деликатно поскребся в мою дверь.
— Пора в путь.
Я в тот год уже совершил несколько горных прогулок по Апеннинам, так что снаряжение было у меня наготове. Но идти в горы в темноте — что-то в этом было странно ненужное.
Однако профессор объявил, что никакого снаряжения не надо, потому что почти весь путь — по тропе, широкой как проселочная дорога. Он принес из своего номера два мощных фонаря.
— Они нам не помешают, — сказал он. — Но самый яркий светильник ночи уже зажжен — это луна!
Действительно, было полнолуние. Луна вела себя долгой дорогой прочь из города в темноту и облачные кусты. Вечер неслышно пел протяжную итальянскую песню. За нами неотвязным сообщником следовал запах крепкого табака и дешевой еды.
Отель завершал собою город, из-за него выкатывался в долину ручей. Луна серебрила ветви олив, лилась белизной в ручей. Тропинка свернулась в клубок, развернулась, закатилась под какие-то кусты и незаметно выкатилась к подножию невысокой горы.
Мы поднимались прямо к луне, она убегала от нас, пряталась за деревьями, серебрила наши волосы. Вот мы уже поднялись высоко, тропинка, прежде широкая, как сельская улочка, наконец сузилась; где-то там, над нашими головами, была вершина.
У отколовшегося от скалы огромного камня, торчавшего острием вверх и перегородившего собой дорогу, профессор остановился.
— Здесь, кажется, был обвал, совсем недавно, — сказал он. — Придется идти в обход.
У камня росло несколько деревьев, их окружал кустарник. Профессор отстранил ветку и исчез, но очень скоро появился вновь.
— Все в порядке, проход есть.
За кустарником начиналась пещера. Мы шагали вперед, светя под ноги фонарями, и старались не шуметь, потому что эхо могло вызвать обвал. Наконец вдалеке засиял лунный свет.
Мы вышли из пещеры и остановились. Склон горы с этой стороны казался неживым. Профессор сказал, что другого пути сюда нет и что он сам тут был только однажды.
— Отсюда тоже можно выйти к старой крепости. Давайте подниматься. Только не сходите с тропы.
Тропа была довольно узкая, свет фонаря становился все более тусклым, и я уже не рад был, что Персеваль меня сюда завел. Мы продолжали подниматься по склону, и тут профессор удержал меня.
— Внизу горное озеро. Есть на что посмотреть! — тоном итальянского чичероне проговорил он.
В черных водах озера утонули облака, на время спрятавшие луну. Поверхность была идеально гладкая, без волн.
Вот наконец во всей своей красе вышла луна, заглянула в озеро, посмотрелась в его зеркало и снова спряталась за наплывшим облаком.
— Вершина за той скалой, — вспомнил о цели нашей прогулки профессор.
Вершин у этой горы, Монте Титано, было несколько, и эта была довольно плоской и не самой высокой. На ней желто-песчаной шапкой громоздилась крепость, не такая большая, как знаменитая Гуаита, но все же довольно внушительного размера. Персеваль отпер некрашеную дверь.
Холодный промозглый воздух накинулся на нас, как будто долго собирал силы, готовясь к этому моменту. Телескоп оказался сравнительно небольшим. Мы расчехлили его и выкатили во внутренний двор.
— Я хотел завезти сюда оборудование получше, но не успел. Впрочем, завалы можно разобрать, а в крайнем случае взорвать — и дорога снова станет проходимой.
Вечер, не жалея сил, лил с высот прохладные воздушные струи, но снаружи дышалось легче, чем в склепном воздухе крепости. Вскоре труба нацелилась в небо, а профессор взгромоздился на металлическое сиденье. Он долго настраивал телескоп, потом достал из кармана блокнот и принялся старательно зарисовывать увиденное.
— Они каждый раз меняют очертания, но структура их все та же, — пробормотал он. — Зависит, наверное, от угла зрения…
Потом он наконец снизошел до меня и принялся объяснять:
— Я говорю о каналах Марса, описанных еще Скиапарелли. Я пытаюсь составить их карту…
Прилетели светлячки и составили свою карту вселенной, с каждой секундой меняющуюся, колышущуюся тайным фосфорно-зеленым светом.
Вот рисунок был окончен, и профессор откинулся назад, чуть не потеряв равновесие.
— Хотите посмотреть на Марс? — спросил он меня.
Я не заставил себя упрашивать и по прошествии нескольких телодвижений уже вглядывался в мутное облако.
— Наведите на резкость вот этим винтом… — последовал совет.
Все прояснилось. В окуляре плыл красновато-туманный шар, и на нем проступали темные штрихи.
— Видите каналы? — нетерпеливо спросил профессор.
— Вижу какие-то линии…
— Вот вам бумага, рисуйте. Потом сравним.
Я перенес виденное мною на бумагу.
Персеваль взял оба рисунка, несколько мгновений смотрел на них, удивленно покачал головой и спросил:
— Вы действительно видели то, что изобразили?
Я кивнул.
— Взгляните сами, — протянул он мне рисунки.
Они были в чем-то похожи, но линии соединялись под разными углами, да и центровка их в зрительной сфере была разной.
— Да, странно… Я бы хотел сохранить ваш рисунок, мне надо над ним поразмыслить… Я планирую издать атлас марсианских каналов.
Я не возражал, но в свою очередь обратился к нему с просьбой показать мне Венеру. На ее рыжеватой сфере также оказалась паукообразная сеть линий, напоминавших какой-то замысловатый иероглиф. Тоже каналы?
— Да, структура похожая, — сказал профессор. — Все это надо изучать. Потому необходимо строить обсерваторию.
Не знаю, что вышло из этого проекта, потому что я на следующий день вернулся в Рим.
Атлас профессор действительно издал, потому что через полгода я обнаружил его на столе у римского окулиста, к которому зашел заменить треснувшее стекло в моих очках. Окулист был итальянец, когда-то практиковавший в Лондоне и потому сносно говоривший по-английски.
— Что вы об этом думаете? — спросил я его, указывая на книгу.
— Очень интересно. Теперь все будут писать о древней цивилизации марсиан.
— А вы не верите, что она существовала?
— Я верю в одну вещь — в то, что Персеваль действительно видел то, что рисовал.
— Значит, это все правда?
— Вот этого я не говорил.
— Но если он это наблюдал…
— Вопрос в том, что он на самом деле наблюдал.
Я рассказал ему, что недавно смотрел в телескоп Персеваля, но видел несколько другую сеть каналов.
— Вот именно, — сказал окулист. — Все зависит от того, кто на это смотрит.
— Но есть же объективная реальность!
— Конечно, она есть. Вопрос в том, как отделить объективное от субъективного, то есть то, что видит наблюдатель, от того, что реально существует. Персеваль использовал двадцатичетырехдюймовый телескоп. Он пишет в своей книге, что лучше всего видел сетеобразную структуру Венеры когда отверстие окуляра было меньше половины миллиметра. Знаете, что мне это напомнило? Окулисты пользуются такой настройкой, когда изучают катаракту в глазу больного или расположение сосудов на его сетчатке: при узком отверстии окуляра тени сосудов становятся видимыми.
— Вы хотите сказать…
— Да нет, я ничего не хочу сказать. Я просто сообщил вам факты, а уж выводы делайте сами.
Я сидел на скамейке в парке около Пиацца Витторио Эмануэле напротив живописных развалин. Дети на соседней скамье старательно вылизывали джелатто, не забывая в то же время оставить след на звуковой палитре предвечернего часа. Я думал: неужели Персеваль столько лет изучал тени сосудов в собственном глазу, полагая, что это каналы на Марсе и на Венере? Все эти рисунки, атлас двух «планет»… праздник напрасного труда… Даже если он сам поймет, что произошло, он будет гнать от себя эту мысль, как мы гоним прочь мысли о небытии. Но что будут о нем думать следующие поколения? Что станут говорить о его трудах на бессловесном суде времени, где будущее — наш высокомерный обвинитель, а прошлое — робкий и забывчивый защитник? Впрочем, не всех ли нас рано или поздно посылают принести откуда-то время — и мы идем за ним, набираем, сколько можем унести, но затем теряем его по дороге, оно высыпается из наших часов, как сливы из дырявой авоськи. Thequestofyourlife…* И если искать во всей этой истории какой-то высший смысл, то, что можно здесь найти? Пожалуй, ничего, кроме, конечно, самоочевидного: на что бы мы ни глядели, мы глядим внутрь себя.
Дублин, 2012
___________________
* Приключение (поиск, вожделение) твоей жизни (англ.).
