Отрывок из романа
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 42, 2013
Фактоид (англ. factoid – «принимающий вид факта») – недостоверное или ложное утверждение, которое облекается в форму достоверного и выдаётся за таковое.
Нужно ли добавлять, что в предлагаемом вниманию читателя фактоиде все имена, места, персонажи, организации и события являются авторским вымыслом, а любое возможное сходство с чем-то или кем-то есть чистая случайность.
Ветеранам Холодной – с любовью и омерзением.
Год Оруэлла
Весна. ПЦ – «Подрывной центр», как именовалось в СССР «Радио "Свобода"». Общий инфораспределитель принимает анонимное объявление о распродаже русских и советских книг. В ланч толпа сотрудников-интересантов валит через Английский сад и первых нудистов в Швабинг. Книги продает немецкий переводчик с русского. «Альтернативный» тип с забинтованной головой. Квартира огромная, гулкая. Серо-железные стеллажи уходят к потолкам. Все забито книгами. И все продается. Почему?
Книги совершенно невероятны. Особенно современные советские. Подаренные хозяину авторами, живущими в СССР. Об этом говорят не только дарственные посвящения, не скрывающие своекорыстие надежды на немецкий перевод и издание в ФРГ. Изнутри к обложкам книг с дотошной аккуратностью подклеены своего рода досье: телеграммы, почтовые открытки, письма в конвертах с адресами. Пусть книга заурядная, советская проза среднего уровня. Но с «фигой в кармане». Запрятанной так хитроумно, что не найти ни Главлиту, ни читателю. Ленинградский, допустим, автор Тим Ублин? Далеко не Солженицын. Даже не Трифонов. Но приклеенный изнутри конверт содержит материалы, выдающие не только интенции, но всего автора с головой и потрохами. Так что прямо в руках у Рая, шатко стоящего под самым потолком, тусклая книжка разгорается в триллер. Потому как, попадись она не Раю, а в Большой дом на Литейном, 4, – можно предъявлять этому Тиму как улику.
С вершины дюралюминиевой лестницы, с последней ее ступеньки, испещренной тормозящим рельефом, Рай смотрит вниз на переводчика с ушибленной башкой. На его невзрачного приятеля. Швули* не швули, но этика требует защищать источник. Журналист по кодексу обязан. Тем паче переводчик. Или так доверяет антисоветчикам из ПЦ?
Бритая макушка продавца покрыта то ли гематомами, то ли… ебанырэ… ужели AIDS? Успел перешагнуть Атлантику? Носителей иммунодефицита Рай в Европе еще не видел. Если так, то все понятно. Забил на этику профессии. Ради средств на лечение…
Не без опаски (вдруг передается из рук в руки?) Рай приобрел у бедняги книжку московского прозаика Матвея Канина. Что-то еще по структурализму. Возможности аналитика ограничены, тогда как сотрудники из программного «бельэтажа» набрали полные, пусть пластиковые, но прочные мешки раритетов.
Только главред Поленов изысков не проявлял. Брал исключительно НФ – советскую «научную» фантастику.
Последствие той частной ярмарки-продажи было нежданным. На внутренней почте ПЦ, где трудился сивоусый блондин с яростными глазами (Рай про себя назвал его «оуновец»), выложили письмо – официальное. От мюнхенского адвоката, уполномоченного переводчиком-«спидоносителем». У того пропала книжка. Не просто ценная, а цены которой нет. Записная. Все контакты в СССР и соцлагере. Потому что он еще переводил и с польского, и с чешского…
Таким образом, Рай вместе с другими библиофилами из ПЦ оказался в числе подозреваемых. Показывал письмо начальнику своей «единицы», возмущался спохватившимся растяпой. Мысленным взором с высоты лестницы снова и снова обозревал коллег: Поленов, берущий фантастику; режиссер Дундич, листающий альбомы; редактор очень важной программы, меж ними, неприхотливыми шутниками, называемый Дрова Человека, а также нумизмат Дубосеев… располагающий к себе, как свежеиспеченный блин, но далеко не столь простой… обличавший Америку в «молодогвардейских» книжках, а в матросской юности даже успевший побороться за мир и Стокгольмское воззвание в порту Сан-Франциско… коллега-аналитик Яцман, отслуживший свое на Голанских высотах…
Кто?
Через пару лет один из тех библиофилов публично сорвет маску честного антисоветчика: вот, видимо, Поленов и оказал тогда услугу Первому главному разведупру КГБ СССР, «выявив» целую поверхбарьерную литсеть. Вряд ли, впрочем, успели воспользоваться и повязать…
В октябре Рай отправился на Франкфуртскую книжную ярмарку. Несмотря на фокальную тему «Оруэлл», антисоветские беснования были сдержаны до полного отсутствия. Впрочем, прорвалось под видом современного искусства. Например, инсталляция «Самиздат!» Белые книги без названия, замотанные в ржавую колючую проволоку. Не много, но уже кое-что. Командировочный антисоветчик из ПЦ раздул эту искру.
Маленькое издательство в ФРГ (с подачи большого гэдээровского «Кровь и Почва», то есть, пардон, «Ланд унд Фольк»: там были свои межгерманские тайно-либеральные связи) рискнуло выпустить книгу Канина. Причем в переводе того самого «спидоносителя». Канина пригласили в ФРГ на «продвижение». Представлять себя и книжку на стенде издательства. Но «за пределы» прозаика не выпустили. Ответив за него от Союза писателей СССР. Дескать, болен ваш Канин. По этому поводу Рай и устроил антисоветский шабаш. В одиночку. Никто указаний ему не давал. Но никто не препятствовал. А все энергомощности «антенн, направленных на Восток» были, спасибо Америке, к его услугам – от берегов Испании до баварских глубинок. Антенны затрепетали от возмущения по поводу «казуса Канина».
Читая нашу распечатку, Шеф как бы про себя заметил: «Опять перегнули палку дуболомы…». О чем было немедленно сообщено в Союз писателей его главе Мокреичу. Тут же позвонившего в Иностранную комиссию союза…
Не успели антенны ПЦ оттрепетать, как Канин оказался в ФРГ. Только не во Франкфурте, где «поезд ушедши», а в самом «осином гнезде». Внимание Рая к этой новости привлек Янсен: «Не ваш ли клиент?» Шпион вышел на пенсию, но, когда не ходил на своем катере по горному озеру (оправдывая кличку Корсар), то приезжал подрабатывать на вырезках. Высокий, нордической внешностью напоминающий Раю деда, умершего в Ленинграде неотмщенным, старик Янсен неизменно носил черный кожаный плащ, сохранившийся, возможно, со времен гестапо. На работе он его снимал, аккуратно вешал на лакированные плечики и пропадал надолго, встречаясь с ветеранами из генерации «Пытал. Расстреливал. Вешал», – бездоказательно, но хлестко припечатывала их совпресса. В разных углах и закоулках ПЦ они, держа нижайше профиль, дотягивали лямку до пенсии, держась друг друга и взаимного темного прошлого.
Какое, казалось бы, дело Корсару до современной русской прозы? Но вот: принес и положил на шероховатую крышку пишущей машины Ай-би-эм листочек-объявление. Институт переводческого искусства (чего здесь только нет!) извещал о встрече с советским писателем Матвеем Каниным.
В тот зимний вечер, темный и метельный, Рай нашел в Швабинге тускловатый зальчик. Мюнхен, казалось бы. «Оплот реакции»… И кто собрался на встречу с носителем сознания оттуда? Четыре пенсионера из «второй волны» (три женщины и старичок). Несколько мюнхенских студенток под началом преподавательницы, которая никак не могла успокоиться в смысле предостерегающих напоминаний о том, что вопросы должны предварительно быть сформулированы в уме так, чтобы не поставить советского гостя в неловкое положение.
Студентки понимающе кивали. Сформулируем. Не поставим. Хоть и западная, но страна разложена до самых пор. Советской угрозой? Немецким мазохизмом?
Канин явился не один. Знал язык или нет – сопровождала переводчица. Сотрудница совконсульства, судя по апломбу. С виду она тут была, конечно, авантажней. Но за столик все же пришлось сесть сбоку. Прозаик, уральский москвич, был скуласт, мужиковат. Цвет лица типичный для «творческого интеллигента». Застрессованность, дефицит продуктов питания, сидячий образ борьбы с советской властью. Наружный колер переводчицы, благодаря молодости и службе в ФРГ, был розовей. Можно было бы считать по-славянски красивой, когда бы не печать надменного гэбизма, который натягивал черты, сжимая лицо в этакий бдительно-презрительный кулачок. Бдеть при этом было не за кем. От мюнхенских девочек, затурканных преподом, антисоветских выпадов ожидать не приходилось. Пенсионеры, антисоветизм свой давно пережившие, ждали одного – быть убаюканным материнским языком. Ну а профи (представленные Раем в единственном числе) играют здесь, на Западе, по правилам. Fair play как общий знаменатель…
Откашлявшись в клетчатый носовой платок, Канин простуженным тенором зачитал по-русски свой рассказ. За его немецким переводом, развернутым на столах, следили студентки, дергая себя за волосы. Худчасть закончена. Теперь самое коварное. Вопросы Запада и достойные на них ответы. Советские. Ибо, кто же он, Матвей Канин, как не совгражданин, который кепчонку не сдернет с виска? Однако не вполне. С шероховатостями и зазубринами. Понятными в ответах Раю, но не немкам, ибо все зашлифовывал официальный перевод. Далее совсем уж полный хаос. Будущие переводчицы с русского обступили согбенно сидящего прозаика на предмет автографов. Под взглядом своей приставлено-сопровождающей Канин стал подписывать фээргэшные экземпляры своей книги. Как неожиданно нарвался на другую книжонку, советскую – подсунутую Раем, который давно выделен, а теперь сверлим в глубину суженными в алмазный бур глазами переводчицы. Канин смотрел на книжку. Решился приподнять глаза. Последний раз они виделись восемь лет назад в кабинете на улице Воровского. В издательстве «Советский писатель». Если Канин и узнал Рая, первую и последнюю книгу которого в СССР собственноручно готовил к печати в качестве редактора, то ничем себя не выдал. Бесцветным голосом ответил на «Здравствуйте, Матвей Семенович». Бельмо неузнавания в упор задернуло ему глаза. «Кому, – спросил он, – подписать?» – «Дураеву», – с усмешкой ответил Рай. Эфирное имя Александра Андерса (как значилось на советской книге) было известно не только Канину, но и переводчице. Большая мужицкая рука с пером пришла в движение. Расталкивая немочек, переводчица совершенно непристойно пыталась подглядеть, что подопечный пишет, одновременно гневно сверкая на Рая. С другой стороны на него с подозрением смотрела немецкая профессорша, которая, не понимая точно, что между ними происходит, чувствовала взрывчатый потенциал момента. Но взрыва не случилось. Никакой «политики» не произошло. Надписав титульный лист, Канин сразу, не заботясь о невысохшести чернил, захлопнул книжку, сунул, не глядя, Раю в руку и поднялся. Переводчица, которой не удалось подсмотреть написанное, не сводила с Рая льдистых глаз, горящих чистой ненавистью. Завинчивая китайскую авторучку, Канин вернул ее внимание к себе: «Что же, по-моему, выполнил и перевыполнил? Магазины-то еще открыты?»
В трамвае нумер цванциг Рай вынул свою книжку из-за пазухи и прочитал «мессаж»:
«А вот сейчас и вправду нездоров. Вытолкали в вашу Неметчину, можно сказать, взашей. Живая жизнь богаче схем. Но все равно спасибо за внимание…»
Чернила размазались, конечно.
***
Новый вираж холодной войны оказался круче прежних. «Резервуары мысли» не исключали упреждающего ядерного удара по местам размещения «евроракет». Старики-аналитики в полуподвале были единодушны в том, что десант Спецназа захватит ПЦ раньше, чем американцы начнут эвакуацию сотрудников, запланированную на бумаге на случай военного конфликта. «Брать будут, конечно, только своих, – заранее рисовали держатели фээргэшных паспортов, – на нас с вами мест не хватит: вспомните Сайгон…» – «Какой, простите, в задницу-передницу, Сайгон? Вспоминать нам надо Иоанна Богослова!»
Апокалипсис вернулся почище, чем в конце 70-х. И в риторике, и по части брутальной злобы дня Кремль заносило так, что Рай бы не удивился внезапному возникновению новых советских чудо-танков на плавных равнинах и всхолмьях свободной страны Баварии. Благо еще мальчиком изучал карты, приносимые отчимом из военной академии. С орлино-выгнутыми красными стрелами сокрушительных ударов. Не ведал он тогда, что на тех картах выпадет ему судьба проживать и передвигаться. Но танки постоянно теперь ему мерещились, когда оказывался «экзистенциально» стоящим перед окном вагона в недальних разъездах за счет ПЦ: во Франкфурт-на-Майне, в Нюрнберг, Бамберг, Дуйсбург, Ганновер, Кельн…
Советский десант забрасывался в ФРГ традиционно перед очередной годовщиной «Великого Октября». Страна была интравертивной – стало быть, читающей. Соответственно десант был в форме союзписательских делегаций.
Вопреки внешнеполитической резкости Кремля, делегация 1985 года оказалась «либеральной». Киргиз-антисталинист, двое белорусов-пацифистов и глава совписателей Ленинграда – пусть ситуативный, но тоже либерал. Случайность? Исключено. Состав, несомненно, отражал чью-то сокрытую могущественную волю, которая желала нечто Западу передать…
Но что?
Объезд ФРГ начался мюнхенским выступлением киргиза. Lesung. Ответы на вопросы. Переводил небезызвестный по советской прессе баварец Вилли Битцер. По либеральному и даже где-то хипповому виду Вилли (длинные волосы, висячие усы, синие вельветовые джинсы, замшевые ботинки, желтая кожаная сумка, потертая и с наплечным ремнем) совершенно невозможно предположить, что именно он автор книги «Ленин в Мюнхене», мини-триумфа совпропаганды. Киргиза Вилли переводил на немецкий, получая свой издательский процент. Сценическое их поведение говорило о том, что тандем у них сработанный.
Ничего антисоветского знаменитый в Германии киргизский классик не сказал. Однако – и это было главным – ничего не произнес и просоветского. Баварская «красно-розовая» публика, набившая окраинный зал ради поддержки кремлевского посланца, осталась в тревожном недоумении.
Все это Рай мгновенно отразил в эфире. Вернулся к себе в полуподвал и затребовал в «Красном архиве», работавшем, конечно, только с открытыми источниками, «все по Битцеру». То, что пришло в виде пожелтевших газетных вырезок, читалось, как роман. Начало 60-х, МГУ. Юный стажер из ФРГ влюбился в девушку Татьяну. Неизвестно почему, но толерантный по тем временам КГБ рассвирепел. Вилли был выслан и боле не впускаем в пределы Первой Любви. Дальнейшая учеба в Штатах, куда, похоже, он романтически бежал, совпала с революцией «цветов». Вилли специализировался на русско-эмигрантской идеалистической мысли, но, вместо того чтобы стать большим ученым, по возвращении из Америки в ФРГ двинулся стезей «зарубежного соцреализма», а именно стал дуть в дудку совпропаганды по всякому нужному последней поводу. Взаимообразно ему стали делать в Союзе репутацию «видного немецкого (ФРГ) писателя-соцреалиста». В этом смысле карьера Вилли увенчалась добросовестно-наукообразным, снабженным массой фотоиллюстраций, трудом «Ленин в Мюнхене», вышедшим в немецком оригинале в московском издательстве «Прогресс» и немедленно, ввиду особой важности темы, переведенным на русский. Оба варианта, возвышаясь стопами, лежали на столах, покрытых красным сукном, при входе в зал.
Не только в мюнхенский.
В ту ноябрьскую неделю кануна 68-й годовщины «Великого Октября» Рай ездил за советскими писателями по всей ФРГ. Писатели говорили поразительные вещи. Шли вразрез официозу. Выступали не столько против «евроракет», сколько против ракет вообще, что вызывало шок у местных сталинистов, прекрасно понимающих, что ракеты ракетам рознь. Где же тут классовый подход? Особенно их поразили белорусы. Быков и Адамович, давно попавшие в черный список политуправления советского генштаба за «пацифизм», договаривались в ФРГ даже до идеи о необходимости нового сознания для всего человечества.
Рай рвался к личному контакту, но доступ к советской делегации преграждали местные коммунисты, на легальных «площадках» которых проходили эти сногсшибательные выступления. Там, в этих «красных» зальчиках и книжных лавках, вся публика состояла из членов местных партячеек, которые сразу выявляли и блокировали чужака. Все было цивилизованно, конечно. До рукоприкладства не доходило. Классовые бои местного значения проходили бесконтактно. Просто в момент проводов советских писателей перед ними вырастала стена чернокожаных спин. Машина уже отъезжала, когда коммунисты расступались и поворачивались к Раю, которому был дан достойный отпор. Возраст убавил агрессивность испытанных тельмановцев до снисходительного добродушия. «Что, дескать, – говорили старческие взгляды, – планы сорваны?»
Но планы срывали и сами гости. Неожиданно «заболевая» по одному или всей делегацией сразу. Не выдерживали, должно быть, уходя в запой. Тогда разочарованные коммунисты расходились по домам, а Рай выпадал в осадок в чужом немецком городе, где, как правило, ровным накалом светилась вывеска «гаштете», обещая одинокий ужин, а под зонтиком мокла проститутка на углу. Тогда все было еще доподлинно германским, и дождь, и заведение, и фрау: до конца ФРГ, самой уютной страны из познанных нами в этой жизни, оставалось четыре года…
Представляя себе шницель под темное для разнообразия пиво и матерински-ласковое опустошение семенников, Рай все это на хер отвергал и возвращался в номер к пишущей машинке. Неразделенное одиночество наваливалось тонной. Томил абсурд. От собственного экзистанса могла спасти только разгадка тайны, которую привезли советские писатели.
Однажды вечером в Дуйсбурге, где дождь отдавал безнадежным запахом рурского угля, Рай не выдержал и позвонил в Мюнхен своему предшественнику. Ныне германский пенсионер, а в прошлом гражданин Речи Посполитой Роман Фельдман был среди тех, кто бежал от немцев в страну наименьшего зла. Из Гулага вернулся в народную Польшу с женой-сибирячкой и стал, как любил он повторять слова Пушкина, «почтовой лошадью прогресса» – переводчиком советской литературы. Разумеется, либеральной. Так Фельдман познакомился с одним ленинградским писателем, который в «оттепель» обрел известность романом с бескомпромиссным названием «Иду на тьму». Когда Фельдман откочевал из братской Варшавы во вражеский Мюнхен, дружба осложнилась, но не прервалась. Романист делал карьеру, поставил подпись под групповым осуждением Солженицына, стал главой ленинградских писателей. По эту сторону границ соцлагеря Роман Фельдман тоже преуспел, став в ПЦ аналитиком социокультурных процессов. На покинутый им по возрасту «слот» и приглашен был из Парижа Рай.
Своего преемника Фельдман однажды заполучил в гости на пельмени и черемшу. У них с радушной сибирячкой Марусей были две дочки, мюнхенские студентки, так что к молодому холостяку Роман заранее испытывал родственные чувства. Не совсем без оснований. Одна из его дочерей Раю нравилась, и он не исключал, что, безвозвратно (и не с Лолой, а задолго до, вместе с «выбором свободы») потеряв просоветского испанца, обретет политически правильного тестя в лице космополита Фельдмана, несокрушенного советским адом: с большой, совершенно лысой головой, в виски которой дужками, а в переносицу и глазницы другими частями въедались очки-луковицы, преуменьшавшие сверкающие небесно-голубые глазки.
«Как два пальца!» – вскричал Роман по телефону.
Несмотря на возраст, он был легок на подъем, и уже на следующий день аналитики встретились в Нюрнберге. Пошли искать по киоскам коммунистическую прессу ФРГ, выяснили, что встреча перенесена, и отбыли региональным поездом в Бамберг. В этом старинном городке, чудом уцелевшем во время войны, была целая колония американских военнослужащих. До совлитературы им было точно так же, как до своей собственной, однако советские писатели находились здесь под усиленной охраной бамбергских коммунистов. Фельдман, тертый гулаговский калач, нашел подход к немецким вертухаям и вернулся с докладом о победе. Глава совделегации согласился на несанкционированный свыше контакт с идеологическим противником.
«Что в этом мире происходит?» – спрашивал себя сраженный Рай.
Аналитики собрали сумки, покинули свой экономный отельчик и с размахом, который Рай взял на себя за счет ПЦ, вписались в центральный, где, в соответствии со статусом, был размещен советский друг космополита Романа. Чтобы случайно не пересечься в ресторане с коммунистами из добровольной охраны, ужин заказали в номер.
– Ты обратил внимание, Рай, что я молчу? Не спрашиваю, зачем тебе все это нужно, – сказал за пивом Фельдман.
– Обратил, конечно.
– Я так толкую: нужно – значит нужно. А сам я всегда был за контакт. За диалог! Зэки ли с вохрой, католики ли с коммунарами… ну и так далее. Молчу… Только хорошие люди должны иметь друг с другом диалог.
– Откуда, Роман, вы знаете, что мы с ним хорошие?
Рай и в самом себе был не уверен, а уж про ленинградского писателя знал наперечет все случаи, когда подпись того появлялась в агитпроповских кампаниях жанра «гневно осуждаем и клеймим». Но Роман стоял на своем, прося поверить на слово, что кого-кого, а уж плохих людей он навидался на своем веку.
– И не только в Гулаге, ты уж мне поверь. По эту сторону от рая их тоже хоть жопой ешь… Булат, он верно написал!
Настоящих людей так немного,
Все вы врете, что век их настал…
Эх, едрена вошь, гитару бы!
– А вы умеете?
– А как, по-твоему, я выжил?
– Честно говоря, не понимаю, как…
– Варлама читай, поймешь.
– Читал. Все равно не понимаю…
– Тогда у друга своего спроси, он знает.
Из Колымского белого ада
шли из зоны мы в морозном дыму,
я увидел окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему…
Любовь, мой дорогой. Вот весь тебе ответ. У нас там что-нибудь осталось или гуляем по буфету? – повел Роман глазами в сторону бара-холодильника.
Дело шло к полуночи. В малолюдном отеле царила тишина. Рай стоял на ковровой дорожке промеж нетесных стен. Наконец Роман вышел из номера своего советского друга. Прикрыл глаза и глубоко кивнул. Рай занес перед дверью руку. Негромко постучал. «Да-да…» – донеслось, как из-под глубокой воды. Сразу за дверью была портьера, и в этом тяжелом бархатном занавесе Рай запутался. Когда пробился наружу, пожилой человек, ожидавший его не стоя, а сидя в принужденной позе на слишком высоком антикварном диванчике с выгнутыми ножками, покраснел, как мальчишка. Советский человек! Носитель паспорта гражданина СССР. Вот уже восемь лет на Западе Рай не пересекался с советскими людьми, и они успели приобрести для него даже какой-то запредельный экзотизм на грани мифа. Неужели все это на самом деле? The Soviet Union, хомо советикус, советская угроза…
Рай глубоко вздохнул, чтобы прозвучать на выдохе без запинки: «Здравствуйте, Даниил Александрович».
Но, весь залившись краской, глава делегации все не мог обрести дара речи.
– Не по ту сторону баррикад, а… – сказал Рай, – поверх барьеров…
Схватившись за эти слова как за соломинку, Даниил Александрович закивал:
– Да, да! Вот именно!
– Могли бы мы поговорить с вами в этом модусе?
– Модусе?..
– Ну… – развел руками Рай, не зная, как выразить иначе. – Хотя бы попытаться? Попытка, говорят, не пытка… – Он по-дурацки хохотнул, потому что именно на пытку все это и было похоже. Но не радикальную, а предварительную. Первой степени. – Лаврентий Палыч, возможно бы, оспорил, но мы все же не при Сталине?
Все это было довольно бессвязно, но в духе времени. Новый генсек Горбачев в Ленинграде без бумажки так и выражался.
– Да, да. Конечно! Просто… Я, знаете, представлял вас себе по-другому.
– Как?
– Ну-у… Иначе.
Рай на это кивнул:
– Имидж. Оригинал не соответствует радиообразу врага…
Даниил Александрович ничем себя не выдал – знает ли слово «имидж», слушает ли подрывной эфир. Постепенно, задерживаясь пятнами, кровь отливала от немолодого лица. Приходя в себя, он продолжал молчать. Возможно, опасался быть записанным с помощью встроенных или, что уже позволял прогресс, с улицы наведенных на стекло микрофонов. А может быть, не исключал, что «жучок» у Рая в пуговице? В смысле угроз воображение у хомо советикус пределов не ведает, что Рай прекрасно знал по самому себе.
– Вы ведь кончили войну командиром разведроты? – спросил Рай.
– Танковой…
– Ну да: они ведь знают истину.
– Танки? А… ну да, – вспомнил бывший танкист запретный источник аллюзии, киносценарий Солженицына. – Только эта истина, вы понимаете, какая…
Питерский выговор и такой приятный либеральный голос, с изнанкой пепельной утомленности всем, чем он жил там, по ту сторону от частокола ракет и вышеупомянутых танков, коих на восточных границах уютной полустраны ФРГ, в которой сидели писатели, советский и антисоветский, сосредоточено было ни много ни мало, а пятьдесят три тысячи. Плюс пятнадцать тысяч «братских». Изготовленных, конечно, тоже в СССР.
– А как, по-вашему, Даниил Александрович. Торжество этой истины неизбежно ли? – печально усмехнулся Рай. – Может быть, есть надежда?
Визави молчал, непроницаемо зашифрованным взглядом уставясь в Рая, который подумал, что вопрос его не понят:
– Я объездил всю Федеративную республику, следуя за вами, слушал все, что вы говорили об абсурде ядерной войны, и вы, и Быков, и Адамович, и Айтматов, и могу заранее сказать, что аналитический текст об этом вашем ноябрьском десанте в ФРГ, а он будет прочтен во всех «резервуарах мысли» западного мира, назову я: «Вестники надежды»…
– Именно так, – наклонил аккуратно причесанную седую голову Даниил Александрович.
Сердце у Рая вспорхнуло. В глазах визави играло нечто отчаянно советское, готовое прорваться, но из последних сил удерживаемое разумом.
Рай пришел ему на помощь:
– По-вашему, не будет слишком-м-м… пафосно?
– Не думаю.
И, дополняя взглядом, максимально нагрузил подтекстом.
«Знать знаю: сказать не могу».
_______________________
* Швули (груб.) – гомосексуалисты в Германии.