Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 41, 2013
«Второго Борна в Германии
нет»
Осенью 1953 года Макс Борн
подводил итоги своей долгой научной жизни. Почти полвека – 44 года – отдал он
теоретической физике, двенадцать лет возглавлял всемирно известную гёттингенскую физическую школу, пока его в 1933 году не
изгнали из Германии нацисты. В декабре 53-го Максу исполнился 71 год, и он
оставил кафедру в Эдинбургском университете, которую
занимал с 1936 года. Друзья, коллеги и ученики подготовили в его честь сборник
статей, в которых отдавали должное вкладу Борна в квантовую теорию, физику
твердого тела, оптику, специальную теорию относительности, статистическую механику
и теорию поля. Среди авторов сборника были Альберт Эйнштейн, Эрвин Шредингер,
Теодор фон Карман, Луи де Бройль, Паскуаль Йордан и
другие мировые знаменитости.
В Эдинбурге все дела были
закончены, и Борны – Макс и его жена Хедвиг – собирались вернуться в Германию. До отъезда
оставалось еще время, спешить было некуда, и Борн с удовольствием слушал по
радио лекции своего гёттингенского ученика Роберта
Оппенгеймера, который по субботним вечерам популярно рассказывал на Би-би-си о
новостях науки. Предполагалось прочитать шесть лекций, третья из них особенно
интересовала пожилого профессора, так как в ней шла речь о развитии квантовой
механики в 20-х годах ХХ века, в этих работах Макс принимал непосредственное
участие.
Это было время, когда революция
в физике ломала последний бастион классической науки: представление о
детерминированности фундаментальных законов природы. Революция началась в 1900
году, когда Макс Планк предложил идею кванта энергии. Затем Альберт Эйнштейн в
1905 году отказался от идеи «мирового эфира», господствовавшей в физике XIX
века, и сформулировал свою специальную теорию относительности. Потом
последовали гениальные догадки Нильса Бора о строении атома, общая теория
относительности Эйнштейна, заменившая теорию тяготения Ньютона. И, наконец,
наступило время волновой механики, когда на смену четкой траектории
элементарной частицы пришла волна, распространяющаяся в пространстве.
Оппенгеймер объяснял своим
слушателям, что это не значит, будто частица «размазывается» в процессе
движения. Волна описывает вероятности того, что наблюдатель встретит частицу в
той или иной точке. Четкость ньютоновских законов
движения сменяется в квантовой механике статистическим описанием, когда ни
положение, ни скорость частицы одновременно не могут быть точно измерены. Это
утверждение называется принципом неопределенности Гейзенберга.
Лектор в эфире Би-би-си называл
и другие имена выдающихся физиков, чья деятельность позволила осуществить
фундаментальный прорыв в познании
микромира. Но имени Борна названо не было.
Почему-то после прошедших
чествований этот поступок ученика показался Максу особенно обидным. Ведь
Оппенгеймер не мог не знать основополагающих работ своего учителя по теме
лекции. Именно Борн внес решающий вклад в создание новой науки – квантовой
механики. Но Нобелевские премии за открытия получали его ученики, ассистенты и
друзья: Вернер Гейзенберг за 1932 год, Эрвин Шрёдингер и Поль Дирак за 1933-й.
А Борн, руководивший многими работами и обогативший их своими идеями, оставался
без премии.
В обычной жизни Макс отличался
исключительной скромностью и деликатностью, никогда не заговаривал о своих
заслугах, не жаловался на то, что их не замечают. Но тут капля, видно,
переполнила чашу. Как раз в свой день рождения, 11 декабря 1953 года, он
решился написать Оппенгеймеру письмо, в котором высказался
наконец откровенно:
«Меня особенно радует, что Вы
подчеркнули значение статистической интерпретации квантовой физики. Эту
интерпретацию я ввел 27 лет назад, и я не могу скрыть своего разочарования тем,
что Вы умолчали о моем вкладе, хотя других – Бора, Гейзенберга и т.д. – Вы
упомянули. Я сейчас очень стар и далек от тщеславия или жадности на почести. Я
молчал 27 лет, но полагаю, что сейчас, как минимум, могу поставить вопрос:
почему мой вклад, или позвольте сказать более прямо, моя ведущая роль в
развитии научного мышления от механистического к современному
остаются почти повсеместно незамечаемыми? Это
началось в 1934 году [1], когда один Гейзенберг получил Нобелевскую премию за
работу, которую он сделал совместно со мной и частично с Йорданом. Он тогда (в
1925 году) ничего не знал о матрицах, но скоро было введено в оборот выражение
«матрицы Гейзенберга». Это я могу понять, ибо, кто мог бы разделить вклады трех
ученых в одну и ту же работу, как не они сами? Однако со статистической
интерпретацией волновой функции материи все обстоит иначе. Я столкнулся с
жарким сопротивлением Гейзенберга, который в одном письме назвал мои мысли «предательством
духа квантовой механики». Это письмо было потеряно в неразберихе
нацистского времени при моей эмиграции, но Гейзенберг открыто признал
истинность моего воспоминания» [2].
Одним из первых, кто оценил
роль Борна в науке, стал Альберт Эйнштейн. Это произошло задолго до рождения
квантовой механики и создания гёттингенской
физической школы, которой Макс так успешно руководил. Но, видно, не многие
коллеги могли похвастаться проницательностью и благородством автора теории
относительности.
В тот же день, когда было
написано письмо Оппенгеймеру, Макс и Хедвиг оставили
свой дом и переселились в отель, чтобы вскоре навсегда покинуть Эдинбург, где
Борн проработал последние семнадцать лет. Им предстояло вернуться на родину,
туда, где все начиналось. А начало было немыслимо трудным.
Макс Борн многое испытал за
свою долгую жизнь. Он пережил тяготы военного времени, горечь от потери любимой
работы, сложности вынужденной эмиграции… Но он никогда
не страдал так сильно, как в начале своего научного пути. Страдал от
неуверенности в себе, от несправедливости оценок окружающих. Люди, которых он
боготворил, не верили в его способность стать ученым. Он был готов бросить
науку и заняться совсем другим делом, круто изменив свою судьбу. Даже мысли о
самоубийстве не казались ему в ту пору дикими. Но он выдержал эти испытания и
стал тем самым Максом Борном, про которого Эйнштейн справедливо заметил:
«Второго Борна в Германии больше нет» (из письма Эйнштейна Максу Борну от 3
марта 1920 г.).
От Буттермильха
к Борну
Будущий глава гёттингенской физической школы родился у обеспеченных
родителей. Похоже, его ближайшие родственники уже не помнили, что их предки
три-четыре поколения назад были бедны и бесправны.
Отец Макса Густав Борн (GustavBorn, 1851–1900) стал профессором анатомии и
эмбриологии университета в главном городе прусской Силезии – Бреслау (ныне это польский город Вроцлав). Семья матери
Макса, которую звали Маргарита, а по-домашнему – Гретхен,
считалась одной из богатейших в городе, отец Гретхен
– Саломон Кауфман (SalomonKaufmann)
– владел крупной сетью прядильных, ткацких и красильных предприятий,
расположенных в разных местах Восточной Пруссии. Брак Гретхен
с каким-то не очень богатым доктором Кауфманы не одобряли, естествознание
и медицина в глазах состоятельных германских бюргеров не являлись тогда
особенно престижными профессиями.
Слово «Борн» на генеалогическом
древе семьи появилось всего два поколения назад. Прадедушка Макса носил другую
фамилию – его звали Мейер ШаульБуттермильх (MeyerSchaulButtermilch, 1790–1864) . Такие смешные фамилии
(Buttermilch по-немецки означает «пахта»,
«обезжиренные сливки») давали в XVIII веке в Германии евреям, которые до того
обходились вообще без фамилий. Чем беднее была семья, тем комичнее и
неблагозвучнее выбиралась фамилия. Мейер Шауль, по
профессии мелкий торговец, был родом из польского города Лешно,
расположенного в 90 км
к востоку от Бреслау. В 1816 году он женился на девушке
с красивым именем БлюмхеМаркус (Blümche
– «цветочек»). У них родились восемь детей. Пятеро сыновей учились в еврейской
школе и местной гимназии.
Трудно сказать, как сложилась
бы их жизнь, если бы они оставались с фамилией Буттермильх.
Братья решили не испытывать судьбу. В 1842 году, ничего не сказав отцу, они
обратились к прусскому королю с просьбой изменить им фамилию на
Борн. В архиве сына Макса Борна – Густава – до сего времени хранится
королевская грамота с милостивым разрешением братьям называться по-новому.
У Мейера ШауляБуттермильха
нашлись средства, чтобы одному из своих сыновей – Маркусу
Борну (1819–1872) – дать высшее образование. Маркус
выучился на врача в Берлине, стал доктором медицины. Работал в различных
польских и немецких городах, с 1852 года Маркус –
наиболее известный врач в Гёрлице, сейчас это самый
восточный город Германии в земле Саксония. В 1860 году Маркуса
назначили главным терапевтом округа, и он много сил отдал улучшению санитарного
положения региона. Умер он относительно молодым, в возрасте 55 лет. Его сын
Густав – отец нашего героя Макса Борна – тоже рано умер, не дожив года до
пятидесяти, так и не узнав, что его сын станет знаменитым физиком.
Один из братьев Маркуса – Симон – вошел в историю
социалистического движения в Европе. Юношей приняв крещение, он сменил свое имя
и стал известным как Штефан (иногда пишут Стефан)
Борн (1824–1898). Его упоминали в своих трудах основоположники
марксизма-ленинизма. Мы еще вспомним о Штефане, а
пока вернемся к Максу Борну, выбирающему свой путь в жизни.
Ассистент великого Гильберта
Детство Макса не назовешь
счастливым. Мать умерла, когда мальчику было всего четыре года, отец был
полностью занят наукой и преподаванием в университете, родственники с отцовской
и материнской сторон не общались друг с другом, ребенка воспитывали гувернантки
и домашние преподаватели под контролем строгой бабушки Марии Кауфман. К тому же
у Макса еще в детстве обнаружилась астма, от приступов которой он страдал всю
жизнь.
Школа, если не считать занятий
по физике, представлялась Максу скучной и неинтересной. Он никогда не любил
заданий, которые надо было выполнить в определенный срок, например, написать
контрольную работу за час или два. И даже хорошо подготовившись к уроку, он
часто не мог сконцентрироваться на полученном задании, а память отказывалась
подсказать значение слова, которое он только вчера надежно выучил. Так что Борн
не был среди первых учеников гимназии, оставаясь твердым «середнячком».
Отец, конечно, мечтал об
университетском образовании своего сына, но не настаивал на каком-то
определенном направлении. Он советовал Максу послушать лекции по основам
различных наук, от биологии и химии до философии и кристаллографии, и только
потом выбрать для себя область будущей деятельности. Но увидеть сына студентом
Густаву Борну не пришлось – летом 1900 года профессор Борн скоропостижно умер
от сердечного приступа. Через полгода Макс успешно окончил гимназию и поступил
в университет Бреслау, где еще помнили его отца –
профессора медицинского факультета.
Как писал Макс в автобиографии,
он еще юношей заинтересовался «метафизическими проблемами пространства и
времени, материи и причинности, корнями этики и существованием Бога». На первом
курсе он слушал лекции по астрономии и физике, затем под влиянием старшего на
год товарища-студента Отто Тёплица увлекся
математикой.
В немецких университетах
студенты пользовались большей академической свободой, чем, например, в Англии.
Учащиеся сами выбирали себе преподавателей, поэтому существовала здоровая
конкуренция между профессорами не только внутри одного учебного заведения, но и
между различными университетами. Лекции выдающихся ученых и ярких рассказчиков
собирали полные аудитории, слушатели приезжали из других городов и даже из-за
рубежа, принося университету дополнительный доход. Поэтому университеты были
заинтересованы приглашать на профессорские и преподавательские должности лучших
исследователей и лекторов, обеспечивавших приток новых студентов.
Различные учебные заведения
имели и другие возможности привлечь к себе внимание молодых людей. Например,
Мюнхенский университет называли «зимним университетом», потому что именно в
зимний семестр там можно было насладиться театрами и концертами, поучаствовать
в карнавале и покататься на лыжах в горах, расположенных недалеко от города. Гейдельбергский университет, напротив, был хорош летом,
когда можно было после или вместо занятий побродить по его романтическим окрестностям.
Двоюродный брат Макса Борна – Ганс Шефер уже провел один год в
Гейдельберге, где изучал химию, и пригласил своего родственника вместе поехать
туда же в летний семестр 1902 года. И в первый же день они познакомились там с
Джеймсом Франком, ставшим впоследствии знаменитым ученым, нобелевским лауреатом
по физике. Дружбу с ним Макс называл важнейшим результатом своего пребывания в
Гейдельберге.
Вернувшись после Гейдельберга домой в Бреслау, Макс
проучился в местном университете зимний семестр, а потом, по совету Отто Тёплица, отправился в Швейцарию, где преподавание
математики, как говорили, велось на более высоком уровне. Высшая техническая
школа в Цюрихе не разочаровала Борна, и через сорок лет в воспоминаниях он
называл лекции Гурвица, которые он слушал там, лучшими лекциями по математике в
его жизни. Правда, Эйнштейну, который слушал Гурвица за пять лет до Борна,
манера лектора не понравилась. Что ж, оценка лектора зависит не только от
лектора, но и от слушателя.
После лекций Гурвица уровень Бреслау совсем перестал удовлетворять Макса, и он решил
продолжить обучение в каком-то другом университете. Выбор пал на Гёттинген, о
котором Борн до того почти ничего не слышал, но доверился советам Тёплица.
Гёттинген оказался тем местом,
с которым будут связаны самые продуктивные годы Борна-физика, где он получит
свои лучшие результаты, создаст уникальную школу физиков-теоретиков. Но в годы,
когда Борн сам был студентом, Гёттинген ему не понравился. Внешне этот небольшой
городок на юге Нижней Саксонии выглядел поначалу не так ярко и романтично, как
Гейдельберг. И несложившиеся отношения с главой
математической гёттингенской школы Феликсом Клейном
долго причиняли душевную боль. А начиналось все очень славно.
Борн попал в Гёттинген в
1904/05 учебном году с намерением углубиться в математику. И ему сразу повезло
– его заметил великий Гильберт и сделал юного студента своим персональным
ассистентом. В обязанности ассистента входила тщательная запись лекций мэтра и
их подготовка к будущему изданию в виде книги или учебного пособия. Когда
Гильберт начинал заниматься новой темой, он объявлял об открытии курса лекций,
в процессе подготовки к ним и получал основные результаты. Его помощник должен
был проверять выкладки шефа, исправлять возможные ошибки, находить, если
удастся, более короткие доказательства теорем.
Работа с величайшим математиком
XX века, как называют Гильберта коллеги, стала великолепной школой для Борна.
Да и Гильберт был доволен своим помощником: когда пришла пора выбирать нового
персонального ассистента, профессор поставил условие, чтобы он, как и Борн, был
из Бреслау: почему-то автор «Оснований геометрии» был
убежден, что люди из Силезской столицы обладают
особыми аккуратностью и добросовестностью. По крайней мере, еще в одном своем
помощнике профессор не ошибся: им стал тоже студент из Бреслау
Рихард Курант, который через пару десятков лет сменит
Феликса Клейна на посту директора Института математики.
Кроме лекций Гильберта, Макс
посещал самые разные курсы по своему выбору – от математики и физики до
философии, слушал даже лекции по анатомии на медицинском факультете: ему
интересно было узнать, чем занимался его покойный отец-врач.
Ближе к окончанию университета
следовало определиться с темой работы и руководителем. Обучение заканчивалось
защитой докторской диссертации и обязательным устным экзаменом по нескольким
научным дисциплинам. На отделении математики решающим во многих вопросах было
мнение Великого Феликса, как почтительно называли профессора Клейна его ученики
и коллеги. Правда, в этом словосочетании слышался и легкий каламбур: по-немецки
слово Клейн («кляйн») означает «маленький». Свою
активную деятельность в математике Клейн вынужден был после тяжелой болезни
оставить, зато все силы он отдавал организации учебного процесса на философском
факультете, которому принадлежали тогда отделения математики и физики.
По инициативе Клейна в 1905/06
учебном году в Институте математики работали два семинара, связанные с
физическими проблемами и предназначенные для студентов-старшекурсников,
соискателей докторских степеней, молодых ученых… Первый семинар, руководимый
самим Клейном и профессором Карлом Рунге, был посвящен проблемам упругости, а
на втором – под руководством Гильберта и Минковского
– обсуждались электромагнитные явления и проблема эфира, которую в том же году
блистательно решил Альберт Эйнштейн своей специальной теорией относительности.
Борна больше всего привлекала
тематика второго семинара, с ней будет связана вся его последующая деятельность
физика-теоретика, но пока он еще не был к ней достаточно подготовлен. Поэтому
Макс записался на семинар Клейна – Рунге, хотя проблема упругости и
эластичности его не очень интересовала. Участие Макса в работе семинара можно
назвать пассивным, он слушал доклады, не принимая большого участия в их
обсуждении. Согласно правилам, каждый участник семинара должен был выступить
либо докладчиком по той или иной теме, или записаться содокладчиком на случай,
если основной выступающий заболеет. Макс оказался таким содокладчиком по теме
«Устойчивость упругих деформаций», соответствующий доклад должен был сделать
студент из Австрии Артур Эрих Хааз.
Неожиданно для Макса за неделю
до выступления Хааз объявил, что чувствует себя
больным, поэтому доклад делать не сможет. Невозможно определенно сказать, была
ли это настоящая болезнь или предстартовое волнение, вполне объяснимое у
человека, который впервые должен был выступить перед самим Клейном. В любом случае
Борн оказался в тяжелом положении – он ничего, кроме общих учебников, по теме
выступления не читал, а Хааз, как выяснилось, знал в
этой области не намного больше Макса. Времени на подготовку к докладу почти не
оставалось, специальные статьи для неподготовленного студента выглядели
непонятными, положение становилось критическим.
Выручила Борна вовремя
пришедшая идея рассмотреть проблему устойчивости упругой струны или стержня как
частный случай задач, которые рассматривал в своих лекциях Давид Гильберт. И
Макс, персональный ассистент великого математика, хорошо проработал этот
материал. Из теории Гильберта следовали общие условия равновесия, из которых
известные формулы теории упругости получались как частные случаи.
Доклад на семинаре прошел
успешно, только профессор Рунге посетовал, что Хааз
не смог выступить, так как ожидал услышать от него новинки специальной
литературы по этой теме. Борну оставалось только усмехнуться про себя, так как неинформированность Хааза в этих
вопросах была ему известна.
С облегчением разделавшись с
нелегким заданием, Борн поехал на весенние каникулы 1905 года домой, твердо
уверенный, что проблемами деформации струн и стержней ему больше никогда в
жизни не придется заниматься. Очень скоро он убедился, что жестоко заблуждался.
«Я бы сразу загадал
желание»
Во время каникул Макс
неожиданно получил письмо от самого Клейна, в котором директор Математического
института сообщал, что доклад-экспромт Борна ему понравился своим подходом к
проблеме – от общих математических результатов к частным случаям. Поэтому Клейн
решил выдвинуть работу Борна на ежегодный конкурс лучших научных работ
студентов и докторантов философского факультета. Для завершения формальностей
автор работы должен был сам послать ее в жюри конкурса.
По-видимому, Борн недооценил
той чести, которую ему оказал Великий Феликс своим предложением. Ежегодно в
Гёттингене присуждалась только одна академическая премия на весь философский
факультет, состоявший из множества отделений и кафедр – от гуманитарных наук до
естествознания, от земледелия до астрономии. Математики получали такую премию
крайне редко, так как других кандидатов было много. Обычно на премию
выдвигались целые группы студентов и докторантов. В данном случае Клейн
предложил стать претендентом на награду одному Максу Борну. Судя по всему,
Клейн ожидал, что автор понравившегося ему доклада должен быть на седьмом небе
от счастья, но Макс никакого воодушевления не ощущал. Напротив, само
напоминание о теме, заставившей его с таким напряжением искать решение,
вызывало у него тоску.
Не посоветовавшись ни с кем из
родственников и знакомых, Макс поспешил поблагодарить почтенного профессора за
лестное предложение и сообщил ему, что он от выдвижения себя на академическую
премию отказывается, так как проблема упругости его больше не интересует, и он
хотел бы заняться электродинамикой и оптикой.
Когда через пару недель Макс
вернулся в Гёттинген, он застал своих друзей в большом возбуждении: они не
могли понять, что такого сделал Борн Великому Феликсу, что тот на каждом углу
говорит о несносном характере студента из Бреслау и о
его глупости. Даже Гильберт только пожимал плечами, когда слышал о поведении
Макса.
Когда друзья обсудили, что
произошло, то совместно выработали план действий. Иметь своим врагом
могущественного Клейна означало поставить крест на любой карьере математика в
Германии. Поэтому Макс решил идти к Великому Феликсу с покаянием.
Мучительный разговор с
директором Института математики состоялся, но не дал никакого положительного
результата. Когда Макс извинился за свое поспешное письмо и сообщил, что готов
сделать все, что предлагал Клейн, тот холодно ответил, что его не интересуют планы
Борна. На вопрос Макса, сможет ли Клейн быть руководителем его диссертации,
ответ был еще более обескураживающим: «Почему бы и нет? Но я сомневаюсь, что вы
достаточно знаете геометрию, чтобы выдержать устный экзамен. Вы же никогда не
посещали моих лекций».
Борн был ошеломлен: это было
правдой, но откуда профессор мог это знать, ведь на его лекции постоянно ходили
сотни студентов? Всего в 1904/05 учебном году в отделении математики и
естествознания философского факультета Гёттингена числилось 427 студентов. На
робкий ответ Борна, что он читал соответствующие книги, последовал мгновенный
вопрос: «Сколько точек перегиба имеет в общем случае кривая третьего порядка?».
Как вспоминал потом Борн, даже
если бы он знал ответ, он не смог бы вымолвить ни словечка, таким подавленным
он себя чувствовал от диктаторского тона Великого Клейна. Тот кивнул, и Макс,
опустив голову, молча покинул директорский кабинет.
Вместе с друзьями Борн стал
искать выход из создавшегося положения. Защищать докторскую диссертацию по
чистой математике при таком отношении Клейна было немыслимо. Оставалась одна
возможность достойно завершить свое образование – защищаться по прикладной
математике. Но здесь нужно было решить две проблемы: уговорить профессора Рунге
стать научным руководителем и выбрать дополнительный курс в области
естествознания, который должен был войти в программу устного экзамена.
Первая проблема решилась
довольно просто: Рунге согласился, о чем с благодарностью помнил Борн всю свою
жизнь. Что касается второй проблемы, то единственным курсом по естествознанию,
который он относительно активно изучал еще в Бреслау,
был курс астрономии. Как раз года два назад профессором астрономии и директором
обсерватории в Гёттингене был назначен известный немецкий физик и астроном Карл
Шварцшильд. К нему и пришел Макс со своей просьбой, и не ошибся: Карл с
пониманием отнесся к его трудностям и посоветовал посещать его семинар и
освежить в памяти курс небесной механики по рекомендованным книгам.
Семинар Шварцшильда так
понравился Борну, что он пожалел, что не выбрал астрономию в качестве своей
основной профессии. Доклад Макса на астрономическом семинаре об атмосферах на
других планетах был встречен доброжелательно, так что препятствий к устному
экзамену с этой стороны можно было не ожидать. К тому же у профессора и
студента нашлось общее увлечение – теннис, в котором Борн был значительно
сильнее Шварцшильда. Так что на корте учитель и ученик менялись ролями: Макс
охотно тренировал профессора, энтузиаста этой игры.
Оставалось сделать главное –
написать докторскую диссертацию по нелюбимой теме «Устойчивость упругих
деформаций». Макс никак не мог себя заставить углубиться в проблему, а без
этого невозможно было найти решение общей задачи. Подходил к концу 1905 год, в
апреле следующего года нужно было сдавать готовую работу, но дело стояло на
мертвой точке, Борн пребывал в состоянии апатии и равнодушия. Он чувствовал
себя чужим на факультете, все будто отвернулись от него, даже в окружении
Давида Гильберта, чьим персональным ассистентом он когда-то был. На собраниях
математиков Борн тихо сидел в заднем ряду, боясь привлечь к себе внимание и еще
раз вызвать гнев всемогущего Клейна. Постепенно у него вырабатывался явный
комплекс неполноценности. А вдохновение, которое посетило Макса перед его
докладом, больше не приходило. И тогда друзья нашли способ встряхнуть Макса и
вернуть его к работе.
Все товарищи Борна, даже
молодой Эрнст Хеллингер, давно уже стали членами Гёттингенского математического общества. Когда Макс
высказал желание тоже посещать заседания общества, Тёплиц отговорил его, так
как была опасность, так полагал Отто, что Клейн будет
против и еще больше ополчится на провинившегося
студента.
Каждый вторник все товарищи
Макса дружно шли на заседание Математического общества, а вернувшись,
пересказывали ему содержание докладов и прений. В конце концов, это стало
непереносимо. А хитрый Отто убеждал друга, что если
бы тот получил заветную премию и защитил бы докторскую диссертацию, то тогда
препятствий для вступления в общество уже не было бы.
Самолюбие Макса взыграло, он с
головой окунулся в работу, и результаты не заставили себя ждать. Он не только
смог рассчитать пределы упругости различных струн и стержней, но и придумал
экспериментальную установку, чтобы проверить данные теории на опытах. Местные
механики из фирмы «Шпиндлер и Хойер»
изготовили по эскизу Борна нужный аппарат, и оказалось, что формулы Макса дают
очень точные результаты. Борн впервые ощутил радость открытия и почувствовал
себя настоящим ученым. Но долго радоваться ему не пришлось, нужно было успеть
за оставшиеся несколько дней до истечения срока оформить работу, скопировать,
переплести и сдать в секретариат университета, чтобы она прошла экспертизу двух
независимых профессоров-оппонентов. Оставалось ждать результата экспертизы и
готовиться к устному экзамену.
В июне 1906 года состоялось
торжественное заседание философского факультета, на котором подводились итоги
учебного года. С длинной, как обычно, речью выступил ректор университета.
Наконец, настал момент, когда он достал запечатанный конверт с именем
победителя конкурса. Стоявший в дверях актового зала Макс Борн с облегчением
услышал свое имя. И хотя он был уверен в правильности результатов работы,
словно камень свалился с его груди. Важный шаг к тому, чтобы перестать быть
отверженным на своем факультете, был сделан.
Оценка труда Борна факультетом
звучала обнадеживающе: «Работа хоть и не исчерпывающе решает поставленную
факультетом задачу, но написана с усердием и на высоком профессиональном уроне
и содержит ряд результатов, которые можно рассматривать как существенный
прогресс в понимании предмета».
Осталось сдать устный экзамен –
единственная проверка знаний студента за все годы обучения. Здесь требовалось
показать образованность в самых разных областях, соответствующих выбранной
специализации. В экзаменационной комиссии, проверявшей подготовленность Макса
Борна, Давид Гильберт представлял чистую математику, Карл Рунге – прикладную,
директор института теоретической физики Вольдемар Фойгт – физику, Карл Шварцшильд – астрономию. Испытание
состоялось в июле 1906 года.
К вопросам Гильберта его бывший
персональный ассистент был хорошо подготовлен, Рунге интересовался
вычислительными аспектами диссертации и получил исчерпывающие ответы. Профессор
физики Фойгт, чьи лекции слушал Борн, прошелся по
всей электромагнитной теории Максвелла и оптике, где Макс чувствовал себя
вполне уверенно. Наконец, дошла очередь до астрономии, и Макс позволил себе немного расслабиться, он даже забыл на мгновение свою
обычную робость. Шварцшильд начал свои вопросы с невинного:
«Что бы вы сделали, если бы увидели падающую звезду?». На что Макс необычно для
себя смело пошутил: «О, я бы сразу загадал желание».
Гильберт от души расхохотался,
но Шварцшильд оставался серьезным и продолжал: «В самом деле? И что еще?». Борн
успел собраться и выдал тот ответ, который от него ожидал профессор: «Я бы
взглянул на часы и отметил бы время и место появления и исчезновения метеора
между звездами и т.д.». После чего Максу пришлось рассчитать траекторию метеора
по этим нечетким данным, что он не без помощи профессора и проделал.
Макс Борн не получил за этот
экзамен высшую оценку, которая по латыни звучит как summa
cum laude («с наибольшим
почетом»). Его докторская диссертация была принята со следующей по порядку
оценкой magna cum laude («с большим почетом»), что Борн счел совершенно
справедливым: ведь он никогда и не собирался стать математиком, как Константин
Каратеодори или Тёплиц. Его влекло применение математики в естествознании, и
неслучайно, что именно теоретическая физика стала впоследствии делом его жизни.
После традиционных празднований
по случаю защиты диссертации, когда по обычаю свежеиспеченный доктор должен был
поцеловать в мокрую щечку бронзовую «Гусятницу Лизу из Гёттингена» –
скульптуру-фонтан, стоявшую у городской ратуши, – Борн собрался уезжать домой.
Гёттинген вымотал все его душевные силы, и он решил никогда больше не
возвращаться в этот город, где властвовал Великий Феликс, а сам Макс так долго
чувствовал себя маленьким и ничтожным.
И когда Тёплиц, словно в
насмешку, пообещал, что Борн вернется сюда еще дважды, сначала как приват-доцент,
а потом как профессор, Макс рассердился и назвал это глупой шуткой. Но
пророчество хитрого Отто тем
не менее полностью сбылось.
______________________________
1..Здесь Борн ошибся в дате:
Гейзенберг получил Нобелевскую премию за 1932 г. в 1933 г.
2. Высказывания Макса Борна
приводятся по книгам Greenspan Nancy
Thorndike. Max Born – Baumeister der
Quantenwelt. Eine Biographie. Spektrum akademischer Verlag, München 2006; Born Max. Mein Leben. Die Erinnerungen des Nobelpreisträgers. Nymphenburger Verlagshandlung,
München 1975; Lemmerich
Jost. Max Born, James Frank, der Luxus des Gewissens:
Physiker in ihrer Zeit. Reichert, Wiesbaden 1982; Albert Einstein – Hedwig und
Max Born. Briefwechsel 1916–1955. Nymphenburger Verlagshandlung, München 1969. Всюду перевод автора.
3. Сведения о предках Макса Борна даются по
статье его сына Born G.V.R. The wide-ranging family history of Max Born. Notes and
Records of Royal Society, vol. 56 No. 2, London 2002, p. 219–262.