Опыты историографической прозы
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 41, 2013
I
F. Chopin, Piano Sonata No. 2. Lento
(III)
Словно завеса дождя, заслонив горизонт, висит перед нами наш век, наш минувший век; я спрашиваю себя, какое может быть будущее после такого прошлого. И тут на память приходит недавнее дикое происшествие. Неудивительно, что о нём предпочитают помалкивать.
Для тех, кто живёт вдали от России, сообщаю, что у нас теперь демократия. Можно говорить, что хочешь. Можно критиковать власть – само собой, в дозволенных рамках. Можно ходить по улицам с плакатами. Для этого необходимо обратиться в Управление уличных шествий и митингов – так называется это учреждение. Об одном из таких шествий пойдёт речь.
Не обошлось без трудностей. Услыхав, кто собирается демонстрировать, должностные лица были несколько смущены. Обратились в Санитарно-эпидемическое управление, там ответили, что при условии соблюдения гигиенических мер – не возражают. А каких мер? Запросили Патриархат. Оттуда поступил неопределённый ответ: разумеется, церковь отстаивает тезис о бессмертии души, но, знаете ли… Особо щекотливый вопрос был, что скажет Государственная Безопасность, – не пахнет ли тут провокацией? Рассказывают, что один ответственный работник, погрозив пальцем, напомнил мудрую пословицу русского народа: кто старое помянет, тому глаз вон! Ему осторожно возразили, что подобное увечье демонстрантам как раз не грозит… Однако было бы чересчур утомительно рассказывать о всех хлопотах, о хождении по инстанциям, поисках нужных знакомств.
Сговорились, что все участники соберутся на Волхонке, у храма Христа Спасителя. Напрасно прибывший на место князь церкви уговаривал собравшихся, помолясь Богу, вернуться восвояси. Пришло так много (несмотря на строгий отбор), что толпа запрудила окрестные улицы. Конная и пешая милиция, народная дружина, силы безопасности, отряд государственных громил оказались в затруднительном положении: применить силу по понятным причинам было слишком рискованно. Власти колебались; высшее руководство и сам правитель были вынуждены ограничиться умеренными указаниями; органы массовой информации получили наказ не освещать случившееся; агенты следили за тем, чтобы иностранные корреспонденты не затесались в толпу. Как водится, поползли дикие слухи, из которых самым замечательным (и, возможно, подсказанным сверху) был тот, что ничего такого вообще не было, а просто толпа собралась перед храмом по случаю дня Всех святых. Тем не менее весь центр столицы был оцеплён и прекратилось движение транспорта.
Со своей стороны, демонстранты проявили завидную дисциплину. Всё успокоилось; в молчании, по шестеро в ряд, с плакатами, портретами, иконами, колонна двинулась в сторону Моховой. Далее намеревались продефилировать по Охотному ряду, через Театральный проезд к зданию на Лубянке, бывшей площади Дзержинского, где должен был состояться митинг.
Было около десяти часов утра, стояла прекрасная погода. Нежной, как пух, зеленью успели покрыться деревья в Александровском саду. Парад возглавили полководцы. Впереди шагал маршал Тухачевский. Довоенный мундир без погон, с красными звездами в петлицах и орденами над левым карманом, болтался на его остове, как на вешалке. Что-то вроде надменной усмешки мелькало в провалах глазниц; на череп, посеревший от времени, надвинут форменный картуз. За маршалом, гремя и хлябая в сапогах берцовыми костями, выступала когорта высших офицеров, героев гражданской войны, комкоров и командармов, с простреленными затылками, кто в боевой гимнастёрке, кто в полусгнившем лагерном бушлате, с привинченными орденами и нашитыми шевронами. Предоставляем читателю вообразить во всех подробностях изумительное зрелище. Милиция, стоявшая шпалерами вдоль улиц, опасалась вмешаться, демонстранты могли рассыпаться, и как бы чего не вышло.
За военными шли писатели. Тут можно было угадать известных покойников. Маленький Осип Мандельштам, в длинном не по росту, перепачканном могильной жижей ватном одеянии, с трудом поспевал за шеренгой. Чётко, по-офицерски печатал шаг труп Гумилёва. Семенил, в очках на безносом лице, Исаак Бабель. Нарушая строй, двигались, приплясывая, с косами и серпами крестьянские поэты, за ними маршировали суровые пролетарии. И далее, насыщая воздух столицы запахами распада, шествовало молчаливое мёртвое многолюдье: остатки эксплуататорских классов, отбросы общества в профессорских шапчонках, в пенсне, с трудом держащихся на остатках носовой перегородки, кулацкие элементы в лаптях, священники в рясах, врачи-вредители, ортодоксы-ленинцы, левые и правые уклонисты, революционные евреи, монархисты с императором на палке, – кого тут только не было.
Некоторое замешательство произошло, когда приблизились к цели. Одни, как намечалось, правили к Лубянской площади – там уже готовились к встрече: говорят, все окна таинственной цитадели были заполнены бойцами невидимого фронта, побросавшими дела. К случившемуся, однако, отнеслись со всей серьёзностью: гранитные подъезды были забаррикадированы на случай штурма, в центре площади, на круглом постаменте бывшего Рыцаря революции устроено пулемётное гнездо. Другая часть демонстрантов, их было большинство, требовала изменить маршрут.
Следуя этому пожеланию, главнокомандующий повёл своё мёртвое войско через Кремлёвский проезд на главную площадь столицы. Мимо маршала Жукова (при виде марширующего Тухачевского каменный всадник отдал ему честь) к другому памятнику, воздвигнутому на месте снесённого мавзолея. (К сведению живущих за границей: автор памятника, славный зодчий Церетели отказался от традиционного решения. Вместо статуи Вождя на цоколе стоят изваянные из цхалтубского мрамора сапоги.) Туда же, естественно, перебазировались силы поддержания порядка.
Всё смолкло. Маршал, стоя на импровизированной трибуне, обвёл толпу безглазым взором, покосился на мраморные сапоги, приготовился открыть митинг. Прозвучал гнусаво-мелодичный перезвон курантов, вслед затем часы на древней башне отбили положенное число ударов. И тут случилось то, чего не могло не случиться: силы повиновения и порядка потеряли терпение. В новенькой униформе – прорезиненные куртки, травянистые порты, полусапоги с высокой шнуровкой, – расчищая путь автоматными очередями и дубинами, устремились вперёд маскированные бойцы-громилы особого назначения. От первого же удара продырявленный пулей наркома Ежова череп маршала Тухачевского (который в своё время и сам был не промах) развалился на крупные и мелкие фрагменты. Ещё удар дубиной – и из съехавшего мундира посыпались на помост обломки рёбер, трубчатых костей и костей таза. На площади и в проездах процедура потребовала более продолжительного времени; подключились подразделения милиции, народные добровольцы и просто желающие размяться. Завершая операцию, на Красную площадь высадились национальные парашютисты. Трое суток подряд грузовики марки «Вольво Трак Файндер» вывозили за пределы столицы груды поломанных костей, ветхие рубища, остатки внутренних органов. Водоструйные машины смыли с брусчатки пятна мозга.
II
Рифеншталь, или Дилемма тоталитаризма
Вопрос стоит так: киноискусство на службе у тоталитарного режима – или режим на службе у искусства. В первом случае это будет однозначный приговор, нестираемое клеймо на Сергее Эйзенштейне («Октябрь», «Александр Невский», первая серия «Ивана Грозного»), на Дзиге Вертове («Три песни о Ленине», «Шестая часть света»), на каком-нибудь Файте Гарлане (экранизация романа Л. Фейхтвангера «Еврей Зюсс»), на старейшине нацистских кинорежиссёров – Карле Фрёлихе («Родина») и Лени Рифеншталь. Во втором случае мы получим ответ-отповедь: да, такого рода искусство расцвело под эгидой фашистского или коммунистического государства, но это – искусство. Властители приходят и уходят, искусство остаётся; Эйзенштейн, Рифеншталь – прежде всего художники, мастера и новаторы. Их роль в истории кино невозможно переоценить, их влияние на кинематографию всех стран чрезвычайно велико, и так далее… Фашистская эстетика «тоже» имеет право на существование (на самом деле – не имеет). Фашистская эстетика в конце концов не хуже всякой другой (на самом деле хуже, и ещё как).
Лени Рифеншталь не забыта – о, нет. Сбросить её со счетов невозможно. Отношение к ней остаётся двояким, попытки дать объективный анализ её «наследия» затруднительны. (Об этом, в частности, свидетельствует принадлежащая Райнеру Ротеру, недавно появившаяся биография первой дамы нацистского кино.)
Волевая
молодая женщина в брюках и спортивной блузке устремила взор на «объект». Ниже
голова оператора Вальтера Френца перед камерой.
Фотография 1936 года украшает обложку книги Р. Ротера:
Фрау Лени Рифеншталь на съёмках фильма «Олимпия. Часть 1: Праздник народов.
Часть 2: Праздник красоты». Снятый по заказу министерства пропаганды, огромный
по тем временам (три с половиной часа) фильм об олимпиаде вышел на экран ко дню
рождения Гитлера в апреле
Что происходит в эти годы? Международные Олимпийские игры – зимние в Верхней Баварии, летние в Берлине. Четырёхлетний план развития и милитаризации экономики, аналог советских пятилеток. Вступление немецких войск в демилитаризованную Рейнскую область. Съезд партии в Нюрнберге. Гражданская война в Испании; аэропланы легиона «Кондор» бомбардируют Гернику. Выставка «Искусство вырождения» в Мюнхене: под гром и гогот пропаганды демонстрируются подлежащие изъятию и уничтожению картины художников парижской школы и немецких экспрессионистов. Оккупация Австрии; восторженный отклик-воззвание немецких кинематографистов, среди подписавших – Рифеншталь. Речь Гитлера перед высшим военным командованием: будущий «величайший полководец всех времён и народов» излагает проект предстоящей завоевательной войны. В Мюнхене подписано печально знаменитое соглашение между Англией, Францией и Третьим рейхом; вернувшись в Лондон, Чемберлен возвещает о том, что мир в Европе спасён. Вермахт оккупирует Чехословакию. Операция «Хрустальная ночь»: по всей Германии отряды СА громят синагоги, еврейские магазины и дома общин; аресты и убийства. Вводится знак «J» (Jude) в паспортах немецких евреев. Рейх заключает пакт о дружбе и взаимопомощи с Советским Союзом; секретный протокол предусматривает раздел Польши. Уже сняты и прошли по экранам страны фильмы Рифеншталь «Победа веры» (о первом после захвата власти партийном съезде) и короткометражка «День свободы: наш вермахт». Вышел фильм «Триумф воли». Рифеншталь получает призы в Париже и Венеции, триумфальная поездка за океан, чествование в Голливуде…
Гелене Берта Амалия Рифеншталь, прожившая необычайно долгую
жизнь, родилась в Берлине в
Две картины о съездах нацистской партии – «Победа веры» и в особенности «Триумф воли», самое знаменитое творение Рифеншталь, – производят сильное впечатление до сих пор, чему не мешает даже то, что иные кадры невозможно смотреть без смеха и отвращения. Эффект «Триумфа воли» и есть, собственно, то, чего добивалась Лени Рифеншталь, – окончательное слияние эстетики с идеологией. Таким образом, антиномия, указанная выше, как бы лишается смысла. Совершенство фашистской эстетики, достигнутое в «Триумфе воли», сравнимо лишь с оперным – и для сегодняшнего зрителя достаточно пародийным – великолепием некоторых сцен в созданном почти в это же время советском патриотическом боевике «Александр Невский».
Важная черта кинематографического стиля Рифеншталь, одна из её новаций – соединение квазидокументального кино с приёмами нарративного игрового фильма. «Триумф воли», 114-минутная звуковая лента 1935 года, с объявлением во весь экран: «Im Auftrag des Führers» (по заказу Вождя), открывается кадрами не менее знаменитыми, чем детская коляска Эйзенштейна. С небольшой высоты мы видим залитый солнцем средневековый Нюрнберг, город изумительной красоты, каким он был до гибели от воздушных налётов во время войны. Огромная тень скользит по крутым крышам, башням и шпилям церквей – фюрер летит в самолёте на всеимперский партийный съезд. Зловещее пророчество. Восемь лет спустя город был превращён в огромное поле развалин.
Секвенция съёмок, сделанных движущейся камерой (главным образом из автомобиля), прослеживает путь вождя от приземления на аэродроме до появления в окне отеля. Это вдохновенный рассказ о Пришествии и Явлении народу. За исключением панорамных кадров – кортеж машин вдоль всей улицы, – Адольф снят снизу, он велик и величествен (и необыкновенно смешон), ликующие массы сняты сверху. Он – над нами. Мы под ним. Весь вступительный эпизод имеет внятный эротический подтекст. Лица крупным планом – это женщины и девушки. Мать с ребёнком на руке протягивает фюреру цветы. Зритель не видит реакции Гитлера, вместо этого – смеющееся лицо девочки между двумя мужиками в форме СА. Снова мать и ребёнок, букет вручён. Бравурная музыка. Так начинается этот шедевр, который здесь нет нужды далее пересказывать.
Сравнительно недавно был снят документальный фильм – интервью с 95-летней, прекрасно сохранившейся Рифеншталь. Она восхищается кадром из «Триумфа воли»: шеренга чёрных мундиров спускается с широкой парадной лестницы нюрнбергского стадиона. Каждый шаг сверкающих сапог в точности совпадает с ритмом барабанного боя. На рубеже тысячелетия Лени Рифеншталь всё та же: ни малейших сожалений о прошлом. Как и прежде, она решительно отметает упрёк в том, что служила верой и правдой Гитлеру; как и прежде, категорически отрицает какую-либо связь своей кинопродукции с идеологией нацизма. Бедную женщину оболгали, оклеветали.
Некогда красовавшееся во всех кинотеатрах нашей страны изречение Ленина («из всех искусств…») изумляет своей проницательностью: действительно, никакой другой род искусства не оказался таким полезным «для нас», как кино. Экран словно создан для бронебойной тоталитарной пропаганды. Именно эта пропаганда в её модельных образцах предписывает особую насторожённость к современным средствам массовой информации, которые так легко превращаются в средства индоктринации. Этот урок фашизма не стоило бы так быстро забывать
III
Плечом к плечу
Чтобы понять, что такое литература, достаточно прочесть один роман. Чтобы постигнуть искусство парадов, мало увидеть военный парад. Надо отвлечься от всего постороннего: от славы, патриотизма, величия победителя и т.п.
Моей дипломной работой в Академии государственных искусств были шахматы на площади. Кони были живые, слоны принадлежали известной цирковой труппе. Ладьи представляли собой подобия крепостных башен из раскрашенной фанеры на колёсах. На высоких подвижных постаментах под знамёнами стояли полководцы-ферзи, два короля, белый и чёрный, медленно передвигались, сидя под своими балдахинами, под звуки труб, а пешками были молодые солдаты в шлемах ландскнехтов. По обе стороны площади воздвигнуты были трибуны для публики, для удобства выполнения команд буквы и цифры были начертаны на клетках, что же касается шахматистов, то они находились с мегафонами, каждый со своей стороны, на специальных платформах; прибавлю, что меня совершенно не интересовало, кто выиграет.
Успех этой работы, а также некоторые другие обстоятельства открыли передо мной широкую дорогу; после кратковременной работы в одном похоронном бюро и двух-трёх провинциальных театрах я занимался праздничным оформлением улиц, был назначен инспектором, а затем и главным декоратором столицы.
Не буду говорить о достижениях в этой области, о предложенной мною контурной иллюминации зданий, новой системе подсветки портретов и пр. Лучшие, наиболее продуктивные годы я смог отдать любимому делу – композиции парадов.
Многие считают, что я преобразил искусство парадов. Я скромно принимаю эту характеристику. Парад представляет собой синтез искусств: свет, цвет, звук, геометрия человеческих масс, динамика и гармония, пластика и мощь, обдуманное сочетание классической стройности и дисциплины с элементами модерна и даже авангарда, – да, я не стану отрицать, что эстетика современного парада не только нашла в моём творчестве наиболее совершенное воплощение, но по сути дела создана мною. Спросите: кто отец современного массового зрелища, кто возродил традиции античного народного театра, игр и шествий под открытым небом? Вам назовут моё имя… До сих пор обо мне пишутся диссертации. Изобретённый мною развёрнутый строй вошёл во все руководства. Фильмы с моими работами демонстрируются во всём мире.
В качестве иллюстрации сошлюсь на большой военный парад по случаю 50-летия события, хорошо вам известного и о котором в данный момент нет надобности вспоминать. Дело ведь не в поводе. Повод мимолётен, искусство остаётся. Так вот: в чём главная особенность этой композиции, в чём её оригинальность? Парад начинается с выступления конных барабанщиков, музыка смолкает, слышен только гром барабанов. Они приближаются. Эскадрон построен клином, следом за двумя знаменосцами галопируют три всадника с барабанами по обе стороны седла, за ними шестеро и так далее, причём парад проходит не мимо публики, дипломатического корпуса и трибуны руководителей во главе с вождём, а движется им навстречу! Подъехав к трибуне, знаменосцы опускают свои штандарты… В своё время мне понадобилось немало усилий, чтобы убедить начальство в преимуществах моего проекта: в то время как художественный совет единогласно поддержал меня, а высшая контрольная комиссия, хоть и со скрипом, но дала своё согласие, чины госбезопасности забеспокоились. Меня выручили мои связи.
А затем знаменщики расходятся в стороны. То же делают два фланговых барабанщика, средний вольтижирует на месте, сзади подходят следующие; весь эскадрон разворачивается наподобие веера перед зрителями. Вступает музыка, две колонны военных оркестров расходятся в свою очередь, чтобы уступить место отряду пеших знаменосцев. После чего площадь на короткое время пустеет; звучат команды; весь остальной сценарий вы можете проследить на экране.
Ещё один пример; одна из моих ранних работ… Обратите внимание на этот кадр. Шеренга, плечом к плечу, спускается с парадной лестницы Мемориала побед. Каждый шаг в точности совпадает с ритмом барабанного боя. Шаг – вспыхивающий блеск сапог – ступенька. Достигнуто абсолютное единство пространства и движения, звука и света.
Можете ли вы мне объяснить, какое отношение это имеет к идеологии?
Я хочу ещё раз подчеркнуть: не надо путать искусство с политикой. В моём лице вы имеете дело с художником. Эти руки привыкли владеть пером и кистью. Они умеют обращаться с чертёжной линейкой, но никогда не касались ножа или карабина. Против меня выдвинуты фантастические обвинения, моё честное имя вываляно в грязи, раздаются требования изъять из библиотек мои теоретические труды. Дело дошло до того, что кое-кто снова, уже в который раз, вознамерился возбудить процесс. Меня хотят упечь в тюрьму. Интересно было бы узнать, где были в те времена эти обвинители! Не исключено, что они сами были активными пособниками режима, да, я всё больше укрепляюсь в подозрении, что именно они были пособниками – в отличие от меня. А теперь пытаются отвлечь внимание общественности от своего неприглядного прошлого. Старая тактика, вор кричит: «Держи вора!»
Позволю себе заметить, что всю свою историю, на протяжении веков и тысячелетий искусство пользовалось покровительством власти. Так было всегда и везде. Но это не значит, что оно ей служило! Искусство служит людям и самому себе. Напомню, что я даже не был членом партии. Будучи всего лишь скромным композитором парадов, я не имел права находиться на правительственной трибуне. Я никогда не читал произведений вождя! Не говоря уже о классиках революционного учения. Я работал, у меня не было времени этим заниматься. Я не совался в политику. Мне было абсолютно неинтересно, что там написано на всех этих плакатах и транспарантах, что выкрикивали в репродукторы зычные голоса. Свет, цвет, звук, геометрия человеческих масс, стройность рядов и выверенность движений, одним словом – искусство. Вот что было главным, вот что составляло суть и душу моих композиций. Вот задачи, которые я решал.
На меня хотят взвалить ответственность за то, что не имело ни малейшего отношения к моему творчеству. Ответственность – поставим точки над i – за некрасивые дела режима. Какой абсурд! Я глубоко сочувствую судьбе погибших. Но я узнал о них только сейчас. В конце концов, мы жили в цивилизованном государстве, где существовали определённые законы, которые надо было уважать. Ошибки, конечно, везде возможны, – назовите мне государство, общество, где царит полная справедливость, нет такого общества! Я полагал, что если кого-то арестовали, значит, для этого есть основания. Я никогда не слышал о концлагерях! Мы, люди искусства, живём в особом мире – в мире наших замыслов, наших грёз. Согласен, это можно поставить нам в вину. Но тогда уж будьте последовательны: обвиняйте искусство – в том, что оно верно самому себе.
Литература, философия, – там другое дело. Ответственность писателя за свои слова очевидна. Но для того чтобы постигнуть искусство парадов, необходимо забыть о лозунгах, отбросить шелуху слов. Ибо в своей глубочайшей сути оно не имеет с ними ничего общего.
IV
Товарищ C.
В ночь на второе марта 1953 года у вождя народов произошёл церебральный инсульт. Больной находился на своей даче в Кунцеве. Охрана обнаружила его лежащим без чувств на софе. Несколько часов спустя объятые страхом академики и профессора медицины констатировали правосторонний паралич конечностей, асимметрию лица и другие признаки острого нарушения кровообращения в бассейне левой средней мозговой артерии, – диагноз, доступный студенту четвёртого курса. Назначена обычная для таких случаев, достаточно осторожная терапия: покой, инъекции сердечно-сосудистых препаратов, кислород, глюкоза. Задача медицины – не подать повода для подозрений, в конце концов только что произошла расправа над «убийцами в белых халатах». Лечение не помогло, больному ничего уже не могло помочь. Причина смерти, наступившей около десяти часов вечера 5 марта, была вполне банальной: две трети населения цивилизованных стран умирает от нарушений сердечного или мозгового кровообращения.
Обитатели лагпункта на северной окраине Унжлага, одного из крупных исправительно-трудовых лагерей Северо-Востока Европейской России, где находился пишущий эти строки, услыхали новость на другой день по радио: репродукторы висели во всех бараках. Гробовым голосом диктор Левитан произнёс: «Товарищ Сталин потерял сознание». К этому времени товарища Сталина уже не существовало. Об этом ещё никто не знал, но все поняли, что он вот-вот отдаст концы. И я мог бы кое-что рассказать о том, как была встречена эта новость. О злобной радости, которая воцарилась в лагере: наконец-то! Эту радость не могла унять даже боязнь стукачей. И я был весьма удивлен, узнав (гораздо позже) о том, что всенародная скорбь не была выдумкой пропаганды, что даже сотни, может быть, тысячи задавленных в толпе, которая рвалась отдать последний долг каннибалу, не помешали проливать слёзы о нём.
В воспоминаниях Михаила Байтальского «Тетради для внуков» (к сожалению, до сих пор полностью не опубликованных) описан такой случай. Мемуарист, проживший бурную жизнь, участник Гражданской войны, комсомолец 20-х годов и, между прочим, автор известной песни «По морям, по волнам», журналист, троцкист, политический заключённый, солдат Отечественной войны, вторично арестованный после войны, реабилитированный при Хрущёве и, наконец, ставший диссидентом-правозащитником, – работал в начале 30-х в «Известиях» под началом Н.И. Бухарина. Однажды он присутствовал при разговоре главного редактора с сотрудником, отвечавшим за фотоматериал. Просматривая снимки, главный сказал: «У вождя мирового пролетариата не может быть такой низкий лоб. Поднять». Возможно, это был один из начальных этапов многолетней, трудной и ответственной работы по созданию великого Портрета – канонической иконографии вождя.
В эти годы или немного позже мой отец брал меня с собой на праздничные демонстрации Первого мая и Седьмого ноября. Я сидел у него на плечах и смотрел во все глаза на трибуну Мавзолея. Там, на очень большом расстоянии, можно было различить посреди соратников – или мне это казалось – фуражку товарища Сталина. Я помню и первые дни войны с Германией, речь Молотова и на двенадцатый день, когда бодрые сводки уже никого не могли обмануть, долгожданный глухой, кишечный голос Сталина, непривычное обращение: «Братья и сестры…»
Только голос: вождь окончательно превратился в собственный портрет. Этот портрет жил своей независимой жизнью. Например, он не старел, появилась лишь лёгкая декоративная проседь в густой шевелюре.
Этот портрет жив по сей день. Независимо от всего, что мало-помалу стало известно о Сталине, что открылось за минувшее полустолетие, миф о великом друге и вожде обновляется, поддерживаемый псевдоисторической литературой, бульварной публицистикой, сказками о коварном убийстве Сталина, тоской по былому величию – глубокой, неизбывной тоской рабов по державным сапогам. Центральный мотив этого мифа, его истинный нерв – победа в Отечественной войне, якобы одержанная благодаря Сталину.
Тот, кто не забыл 9 мая 1945 года в Москве, – в этот день, на рассвете, постучали в окно и крикнули: «Кончилась война!», – тот, у кого этот день, как у меня, всё ещё стоит перед глазами, кто помнит эти счастливые толпы, песни, танцы на улицах, объятья, слёзы, это небывалое и никогда больше не повторившееся чувство, что всё страшное позади, всё прекрасное впереди, – будет, разумеется, возмущён и шокирован всякой попыткой поставить под сомнение мифологию войны и победы. Да и не только тот, кто имел счастье или несчастье жить в те времена.
«Слава народу-победителю!» Много лет эти слова сияли над зданием ЦУМа у входа на Петровку. Нелишне вспомнить и о том, что, не будь того, что свершилось, я и мне подобные были бы сожжены в печах. Страшно подумать, что стало бы со всей страной, если бы не удалось одолеть завоевателя.
Война,
докатившаяся до Москвы (вспомним, что к началу декабря сорок первого года
передовые части армейской группы вермахта «Центр» находились в
Многие десятилетия война была спасительным якорем пропаганды. Можно было с успехом списывать на войну все долги. Сославшись на военные трудности, оправдывать все ошибки и преступления. Победителей не судят! Между тем цена, которую заплатили за победу над Германией, не уступала цене, которую заплатила Германия за свою агрессию. Спросим себя, чем отличается такая победа от поражения.
Нам говорят, что колоссальные жертвы, принесённые ради победы, оправданы победой, что в конце концов никакая цена не была слишком высокой, жертвы неизбежны, необходимы. Не вернее ли будет сказать, что гибель миллионов людей была нужна по понятиям советского режима и его вождя, не знавшего иных методов решения насущных задач; что жертвы оказались непомерны не только потому, что страна испытала небывалое в её истории нашествие, но и потому, что страной управлял Сталин.
Многие задавались вопросом, почему удалось победить. Среди многих причин – какую считать главной? Я не пытаюсь на него ответить. Да и в двух словах не объяснишь. (На праздновании 60-летия победы не было произнесено ни единого слова о союзниках, о колоссальной материальной помощи, о фронтах в Северной Африке, Италии и во Франции.) Вспоминаю давнишний разговор с военным юристом высокого ранга, участником войны. По его мнению, главная причина был та, что военачальники не щадили солдат. Жестокость высшего руководства не знала пределов. Американцы, даже немцы по возможности берегли живую силу. Советские командиры, от высших до низших, знали: невыполнение приказа грозит опалой, трибуналом, смертью. Выигрыш должен быть достигнут ценою любых жертв. Ответ юриста был основан на молчаливом – и, разумеется, спорном – допущении, что другим способом, меньшей ценой одолеть врага бы не удалось. Шапками закидаем! Людские ресурсы России неисчерпаемы. Они, однако, оказались почти исчерпаны. И мы знаем, что последствия демографической катастрофы не изжиты до сих пор.
Вождь, не имевший военного опыта и образования, надел погоны маршала, а затем стал генералиссимусом, полагая, что таким способом он сравняется с Суворовым; на самом деле он оказался в одной компании с генералиссимусом Чан Кайши и диктатором крошечной Доминиканской республики генералиссимусом Трухильо. Он объявил себя «величайшим полководцем всех времён и народов» (буквально так же именовался Адольф: größter Feldherr aller Zeiten). В конце войны газеты именовали его Спасителем с большой буквы: он обожествил себя.
Правитель, облечённый всей полнотой власти, должен нести и всю полноту
ответственности. Этот спаситель объяснял неудачи первых военных месяцев
эффектом внезапности нападения, и никто не смел
возразить, что неожиданность и неподготовленность были самым оглушительным
свидетельством его военной и политической несостоятельности. Недолговечная
дружба с нацистской Германией была одним из его самых печальных просчётов, не
говоря уже о постыдности этой дружбы. Узнав о вторжении, он исчез, и почти две
недели никто не знал, где он прячется. Этот полководец ни разу не был на
фронте. После битвы под Москвой, в первые месяцы
Сова Минервы расправляет крылья на закате. Мы, конечно, не умней и не проницательней наших отцов, но у нас есть то преимущество, что мы пришли позже. И наша оглядка на военное и послевоенное прошлое не может не отличаться от стереотипа, которое пропаганда усвоила трём поколениям советских граждан. Триумф оказался малоотличим от поражения и потому, что ни в малейшей степени не оправдались надежды и ожидания, связанные с победой. Её непосредственным результатом было новое ужесточение режима. Вождь известил свой народ о том, что капиталистическое окружение сохраняется, – это была условная формула, сигнал к возобновлению террора. Растущий, как на дрожжах, аппарат тайной полиции поглощал всё новые отрасли – военные, идеологические и хозяйственные. Как никогда, ощущалась необходимость принудительного труда; органы безопасности гребли рабочую силу из лагерей советских военнопленных и в бывших оккупированных областях; для той же цели был изобретён указ о «расхищении социалистической собственности» – и использован на всю катушку: 25 лет и 5 «по рогам»; поезда с заключенными непрерывно поставляли трудовые контингенты для лагерей. Тотальная пропаганда превзошла все прежние достижения, воспевание вождя, истерический культ приняли характер какого-то массового безумия. Мы спрашиваем себя, когда обозначился закат советской эры. Ответ прозвучит парадоксально: на высоте её торжества. Ещё далеко было до агонии режима, до гниения в семидесятых и восьмидесятых годах, и всё же это было началом конца; призрак мирового господства стал его вестником.
Голо Манн заменил упоминания о Гитлере инициалом Г., чтобы не грязнить этим именем страницы своей «Немецкой истории XIX и XX вв.». В 1953 году, в день, когда стало известно, что товарищ С. провалился в ад, я находился на станции Поеж, конечной остановке лагерной железной дороги, перед платформой стоял состав, в узком окошке вагона для заключённых показалась сопливая физиономия подростка, он заорал: «Ус подох!» Точно петух прокукарекал рассвет.
Через пятьдесят лет после смерти Иосифа С. мы спрашиваем, что осталось от вождя. Осталась память о победе, которую он приписал себе. Остались сочинения, поражающие убогостью мысли и языка: тринадцать коричневых томов – речи, трактаты о социализме и языкознании, собственноручно написанная или отредактированная биография, похожая на житие. Остались обрывки песен: «О Сталине мудром, родном и любимом», «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт», «Как солнце весенней порою, он землю родную обходит», «Сталинским обильным урожаем ширятся колхозные поля», «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора», «Взмыл орёл от гор высоких…». Остались воспоминания о нищете и голоде, о двадцати миллионах расстрелянных, замученных, закопанных на гигантских полях захоронений, погибших на этапах, в концлагерях и ссылках. Осталась толпа слабоумных с морковными знамёнами, с нестареющим портретом на палке. Осталась память о самых страшных десятилетиях российской истории. Остались сапоги.