Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 39, 2013
Алёна Браво
Крупник[1] для музы
Рассказ
любовь к детям — это вечный, ни на мгновение не отпускающий страх за них, а страх — любого происхождения! — лишает нас свободы, превращает в конформистов с вязкой желеобразной кровью, страх заставляет проживать фальшивую жизнь, жизнь-имитацию, в то время как моя единственная-неповторимая ковыляет следом, точно выброшенная на улицу собака, — лапа перебита, шерсть в колтунах, но все тащится за хозяином: а вдруг позовет? страх запускает щупальца в глубочайшую сердцевину сердца и высасывает оттуда силу, богом данную для любви и стихов, и вот мы, бунтари и творцы, которым ничего, кроме тетради и куска черного хлеба не надо, становимся беззащитными и открытыми для нападения. никакой тиран не сумеет лишить тебя свободы так бескровно-натурально, как больной ребенок. больной ребенок на раскладушке посреди выстуженной за ночь кухни.
почему ты включила газ, а завтрак не готовишь, почему опять сидишь со своими тетрадками, спрашивает дочь.
она проснулась рано, и моя несбывшаяся надежда поработать в тепле будет вместе с запахом газа отравлять мне кровь. в октябре каждый год одно и то же: гнойная ангина из-за физкультуры на улице (первый урок, первый ледок хрустит под ногами, семь кругов вокруг стадиона, эй ты, чего тащишься, как корова недоенная, быстрей, быстрей!), болеет половина класса — не иначе, подсознательная месть тридцатипятилетней незамужней дуры-физкультурницы нам, родителям. батареи в квартире, как ноги у покойника, и я, радуясь трем голубым махровым астрам, щедро дарящим тепло (четвертая крошечная, как нераспустившийся бутон), кладу ребенка спать на кухне. всем этим: очередями в аптеках, восклицательным знаком катькиной температуры на градуснике — безнадежно испорчена моя любимая пора года, меня в ней нет, как нет в родной конторе, где работаю паркой: с понедельника по пятницу нахожусь в ирреальном пространстве субботы, которая еще не наступила. и, в качестве парки, из ментального сгустка над седым ежиком шефа, из серенькой его ауры умудряюсь надергать жиденьких мыслеформ и спрясть-таки из них логическую нить. в результате я кладу перед ним отчет, в котором меня, разумеется, нет. впрочем, уродцы, что выходят из-под моих равнодушных рук парки, точно такие же, как и у мифологического моего прототипа, — достаточно посмотреть вокруг, чтобы в этом убедиться. вполне вероятно, что и парка на своем рабочем месте лишь имитировала присутствие, а на самом деле ей хотелось – ну, скажем, резвиться в буковой роще с нимфами в легкокрылых туниках. выходит, она такая же фрустрированная, как та школьная физкультурница. а детское горло, вместо кислорода любви вынужденное вдыхать чад нашей взрослой неудовлетворенности жизнью, покрывается гнойниками и болит.
ну раз уж завела пластинку, так почему не вспомнить заратустру ницше: «от любви хотел я сделаться собственностью своих детей и потерять себя ради них…». или, если на то пошло, цвейга с его “незнакомкой”, манифестом романтичных дурочек — стала, видите ли, проституткой, чтобы дитя прокормить. только еще неизвестно, кому хуже: тело как объект, к способности создавать художественные тексты прямого отношения не имеющий, меня вообще-то мало интересует, в отличие от души, которую с понедельника по пятницу насилуют всеми возможными способами. вот и думай сама, далеко ли отошла от той, цвейговской, вынужденная со стиснутыми зубами (и крошатся ж понемногу!) проживать жизнь, в которой тебя нет…
так как там насчет поесть, напоминает дочь, а на рынок пойдешь? я хочу винограда, сейчас на рынке его много, такой вкусный.
я схожу на рынок, катерина. но не сегодня!
сегодня же суб-бо-та, которой я ждала целую вечность, наполненную тошнотворной работой, магазинами-поликлиниками, завтраками-ужинами, стиркой-уборкой — классическим производственно-бытовым набором белоруски, проявлениями моего ненастоящего “я”. только по субботам я могу позволить себе быть тем, кто я есть на самом деле. льстивые улыбки, слипшиеся от сахарного сиропа, сложены на стеклянной полочке в ванной. непроизнесенные “всегда готова” стекают в раковину, где рыжие муравьи уже протоптали сладкие дорожки.
русский поэт марина цветаева покидала свою двухлетнюю дочь ирину одну в темной комнате, привязывая веревкой к стулу, чтобы голодный ребенок не съел сырую капусту, а сама со старшей, алей, отправлялась на поэтические вечера, где читала молодым пылким красноармейцам стихи о любви. «но птица я – и не пеняй, что легкий мне закон положен», – написала она через месяц после того, как ирина умерла от голода в детском доме.
я – не «птица». возможно, я похожа на самку осьминога, которая, выкормив потомство, умирает от истощения.
ты отключила телефон, привычно ноет дочь, и домофон у нас уже несколько месяцев как сломан, к нам никто не может ни позвонить, ни зайти, ты же вносишь, как это, а-бо-нент-скую плату, так пускай нам хотя бы домофон отремонтируют.
миру не интересно мое настоящее лицо, катерина, и это у нас с ним, с миром, с некоторых пор взаимно. вот почему я готова вносить абонентскую плату только за неисправный домофон.
дочь торжественно сообщает, что у нее закончились лекарства.
ты не могла сказать про это вчера? знаешь же, что суббота… ну что ж, я сбегаю в аптеку, а заодно на рынок, будет тебе виноград.
ставлю табуретку на стул-хромоножку (выдержит ли – вот вопрос), нашариваю среди пустых трехлитровых банок на антресолях старую сумку. в сумке «энзе», купюра скромного достоинства, взнос на новую книжку. книжка подождет, желание больного ребенка закон.
а вы попробуйте, правда, необычный вкус, спрашивает торговка в вязаном берете, нет-нет-нет, что вы, нельзя пересыпать виноград, точно картошку, давайте я осторожненько переложу вам его в сумку, вот так, гроздь за гроздью…
торговка в берете долго ищет в карманах сдачу. я понимаю: ей хочется заполучить, кроме денег, немного моего внимания.
а я только что звонила бабушке, радостно сообщает дочь, она как раз собирается к нам в гости.
с того времени, как моя младшая сестра нашла себе жениха в дании, наша мать утоляет свой вербальный голод исключительно общением со старшей дочерью. и ей, матери, не скажешь, как той женщине, что торгует виноградом: пожалуйста, побыстрее…
кладу в кастрюлю крупу, щедро прибавляю лаврового листа – не из собственного ли лаврового венка, гиперборейка задолбанная?
а где же мясо, интересуется дочь, что, опять зарплату вовремя не выплатили, да? а вот зойкина мама по выходным в польшу ездит за товаром и на рынке приторговывает, ты бы хоть раз с ней съездила, и на мясо бы хватило.
да, на мясо бы хватило, это правда, но моя душа засохла бы, как засыхает растение, если его не поливать хотя б по субботам, можешь ты это понять?! выходной — от слова «выход», человеку необходимо иногда выходить из всех ролей и делать то, что ему хочется, ведь только в том, что создано с любовью, только в том есть бог!
мам, а во мне есть бог?
конечно, есть, глупенькая.
а почему ты плачешь, мам?
а почему у тебя нет коврика перед дверями, подает первую реплику моя мать, я вот вырежу из старой «дорожки» и принесу, завтра же и принесу.
пожалуйста, только не завтра! я хочу наконец побыть одна!
мать, пропуская мимо ушей неполезное для ее слуха высказывание, с гордостью сообщает о том, что купила у соседки-дачницы капусты на сто рублей дешевле, чем на базаре. она громко распоряжается, чтобы я ни в коем случае не выбрасывала использованные целлофановые пакеты. с выходом на пенсию главным смыслом ее жизни стала экономия. когда у человека есть смысл жизни, он способен выдержать хоть апокалипсис. дырявые пакеты для пищевых продуктов мать стирает и аккуратно зашивает. ниток у нее столько, что хватит лет на десять работы швейной мастерской: в начале девяностых, когда отпустили цены, слава богу, запаслась. еще мать основательно запаслась стиральными порошками, и я до сих пор стираю катькины колготки в «лотосе» 1989 года. кожа на руках сохнет и покрывается коричневыми пятнами. можно, конечно, стирать в перчатках, но мне не жаль моей кожи, под которой прячется насквозь фальшивое существо. возможно, когда моя кожа окончательно истончится, я не смогу больше выдавать себя за ту, кем не являюсь. я скажу «спасибо» моей истончившейся коже, которая перестанет покрывать мою ложь. человек без кожи просто осужден оставаться самим собой — все семь дней в неделю!
тыква — очень хорошо для желудка! – важно провозглашает мать.
кроме экономии, она увлекается полезными советами, которые выуживает, словно мелкую рыбку, из мутного потока, что льется из радиоэфира, ведь радио в ее квартире никогда не выключается. навещая ее, я настолько устаю от чужих музыки и речи, которые нагло прут мне в уши, что в своем жилище совсем не включаю радио. матери это представляется катастрофой. как рождественский гусь яблоками, она нафарширована последними сообщениями со всех точек планеты. и сейчас она взволнованно рассказывает о том, что в баварских альпах выпал снег. мать ожидает моей эмоциональной реакции, но напрасно, поскольку я полагаю, что человек, который мысленно находится в баварских альпах, тель-авивском аэропорту и еще черт знает где, в своей собственной жизни наверняка отсутствует, а это — великое несчастье. мать между тем вытаскивает из сумки старательно зашитый зеленым мулине целлофановый пакет с какой-то белесой пыльцой. недавно она узнала из радиопередачи, что в толченой яичной скорлупе содержится кальций, теперь она не выбрасывает скорлупу, а толчет ее вручную (на кофемолке нежелательно: полезный эффект уменьшается плюс расход электроэнергии). это занятие — апофеоз обеих ее страстей: к экономии и к следованию полезным советам. человек, который может свободно предаваться сразу двум своим увлечениям, просто счастливец!
драгоценной яичной скорлупе отведено почетное место в кухонном шкафчике, и мать протягивает мне фотокарточку. ее ротовое отверстие не закрывается ни на мгновение.
нет, ты только взгляни, вот эти приглашения на свадьбу, разве они не миленькие, танечка сама их рисовала и подписывала, петер специально сблизи сфотографировал, чтобы имена были хорошо видны, ну-ка прочитай, ты знаешь языки.
гер-берт. и-ло-на. те-ре-за. дальше неразборчиво.
и шрифт довольно миленький, с финтифлюшками, продолжает мать, а сердечки получились ну прямо как на открытке, вот и пригодилось ее художественное училище, не зря за мольбертом корпела, да и петер доволен: в фирме заказывать не надо — экономия!
наконец мать начинает искать расписание автобусов. я протягиваю ей деньги на маршрутку, надеясь выгадать дополнительных полчаса тишины. но не тут-то было. мать смотрит на меня так, словно я предлагаю ей отправиться живьем в печь крематория. для нее поехать на коммунальном автобусе – вопрос принципа.
что это у тебя за тетради на столе, снова глупостями занимаешься? книжки твои, между прочим, плохо раскупаются, я интересовалась в магазине, вот если бы их разместили не в том темном углу, под вывеской «белорусская литература», а возле кассы, там еще, знаешь, журналы всякие и эти, как их… бестселлеры провампиров, монстров…
мама, тот, кто покупает книги про вампиров, все равно мои не купит.
а ты б тоже написала про вампиров, чтоб покупали, сочувственно советует мать, а иначе зачем время тратить?
в жизни надо до крови сражаться, чтобы защитить от других хоть частицу себя. даже если тебе удается отключить телефон, забыть про радио и спрятаться от мира, что нахально прет тебе в глаза и уши, все равно останутся люди, которые имеют на тебя неоспоримое право, — твои близкие. они уверенно ломают хрупкую скорлупу твоей обособленности и кропотливо превращают ее в пыльцу, которая содержит полезные для них вещества. как объяснить им, что в моем желании побыть одной хотя бы день нет ничего ненормального?
отсутствие контактов с реальностью, констатирует мать.
депрессуха, припечатывает дочь.
ну и дура, говорит моя приятельница, она как раз звонит, оказывается, я забыла отключить телефон. все пишешь, памятника никто не поставит, а я уже все передачи по ящику посмотрела, пока эта скотина спала, вон, проснулся, выползает, еле в двери вписался, придурок, ведет приятельница привычный репортаж с арены субботней семейной корриды, сейчас повалится,урод, ха-ха-ха, ты бы видела этого алкаша, а вот он на кухню потянулся — жрать, только и знает — водяру лакать да жрать, эй, идиот, кастрюльку синенькую, на хер, не трожь, тебе, тебе говорю, коззел! я чего тебе звоню, переходит на другую волну приятельница (теперь в эфире — «медицинский вестник»), представь, одну бабу из нашего отдела в больницу положили с язвой, врачи капельниц не ставят, говорят, нет бюджетного финансирования, так ты как думаешь — это намек? на лапу требуют?
в шестом часу вечера в магазин привозят молоко. стоя в очереди, я вынуждена прослушать передачу “человек и закон” — о каком-то шурике, который приехал на дачный участок собирать урожай, выращенный в муках (за лето ни дождика), и вдруг обнаружил, что его опередили. тогда упомянутый шурик, в прошлом — охотник, залег с винтовкой в ночное ждать непрошенных гостей, и когда они наведались, приглашать их на чай он, разумеется, не стал. сейчас шурик в камере “предварилки”. шесть дачных соток для белоруса — ценность не хозяйственная, а экзистенциальная: пока имеются эти щедро унавоженные огородики, никакие фрустрации-депрессии, как в ихних там парижах да амстердамах, нам не грозят, так что, можно сказать, бедолага шурик не собственность свою с оружием в руках защищал, а самый смысл своей многострадальной жизни отстаивал. а мне от кого защищать право на саму себя? или я — их собственность, их засеянный и обработанный огородик: матери, которая меня родила, дочери, которую родила я? директора конторы, который распоряжается самыми золотыми часами моей единственной жизни – утренними и дневными?
что же тогда здесь принадлежит мне?
вот эта пачка писем. бесспорно, она принадлежит мне, потому что школьной подруге, которой я их писала, письма больше не нужны. выбросить жаль, с собой не повезешь, а ты у нас товарищ пишущий, тебе пригодятся, сказала подруга, возвращая письма. в юности она сама писала стихи, от которых начинали танцевать звезды, как сказал бы классик, а сейчас подруга в соседней державе занимается рекламированием гигиенических прокладок и подгузников (“детская неожиданность может быть приятной!”). разумеется, стихов она больше не сочиняет.
впрочем, пожелтевшая пачка писем принадлежит не мне, а той молодой женщине, почти девочке, что их писала. она, чудачка, никак не могла понять, зачем люди тратят время на то, чтобы играть чужие роли, вести пустые разговоры, волноваться из-за событий, что происходят неизвестно где и в которых ты, если разобраться, ничего не в состоянии изменить, ведь единственное, что ты можешь изменить, это твоя собственная жизнь, неумолимо короткая. она была уверена, что проживет свою жизнь иначе, никогда не будет играть по придуманным другими правилам. пусть простит меня за то, что читаю сейчас ее письмо.
“Было семь часов вечера, дождь шумно трепал сад, на плите кипел крупник, в который положила побольше лаврового листа. Катька, наигравшись, уснула, и я, тепло укрыв ее, вернулась на кухню. Как ты знаешь, я снимаю полдома на улице Солнечной, за камвольным комбинатом; когда впервые пришла сюда по объявлению, поразилась, что в центре Минска сохранились такие жуткие дыры. Сад, впрочем, прекрасен. Хозяйка, по-моему, вполне выжившая из ума старуха, за смехотворную цену уступила мне жилище, которое состоит из маленькой комнатки с печкой и кухоньки, пристроенной позже, так что во внутренней стене между комнатой и кухней сохранилось окно. Так вот, я вошла в кухню и… как тебе объяснить? Густой аромат лавра ударил мне прямо в сердце; словно впервые, я увидела во внутреннем окне, как в раме, кровать со спящей, раскинувшейся во сне девочкой, «письменный стол» из трех досок, покрытых скатертью, вышитой моей бабушкой, на столе – тетрадки… по особому звучали даже голоса на половине хозяев, мужской и женский, они, как всегда, ссорились… И мне, только представь себе, захотелось выбежать под дождь, постучаться к этим чужим бранящимся людям, вероятно, алкоголикам, и сказать: перестаньте ссориться, не тратьте ваши жизни впустую! Я так остро почувствовала, что живу, что это мгновение – бесценно, потому что я в нем – настоящая, и как много можно успеть сделать на земле, если просто оставаться собой, как сад и дождь. И еще я подумала, что теперь, ощутив запах лавра, всегда буду спрашивать себя: а сейчас ты – настоящая?”
мама, чего ты смотришь на тарелку, а не ешь? вкусный крупник получился, ну и что, что без мяса.
низкие тучи, которые начинаются сразу за моим окном, легли на редкий сосняк городской окраины тяжестью всех будущих серых дождей. но отдельным деревьям, вставшим на цыпочки, все же удается дотянуться верхушками до света.
Перевод с белорусского автора.
[1] Крупник – суп из перловой или ячневой крупы и лука, иногда с картофелем и мясом, основная еда белорусских крестьян на протяжении многих столетий.
