Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 38, 2012
Женя Крейн
Забор
(рассказ)
На рассвете тишина обволакивала поселок. Воздух опускался на крыши серо-голубым туманом. Солнца видно не было. На холме, где росли деревья, – уже начинался день; а здесь, в низине у реки, поселок еще спал, укутавшись в сонное серое безмолвие.
Было тихо, воздух мерцал, небо стояло куполом над двухэтажными домами. Не шуршали шины, не взрывались хриплым кашлем старые моторы машин. Спали дети. Спали поселковые собаки, мелко подрагивая во сне лапами. Старики ворочались, не желая расставаться с неверной утренней дремой.
Постепенно туман рассеивался. Вырисовывались контуры домов, покрытых желтым и грязно-белым пластиком, купол неба становился плоским и далеким. Просыпались старики и те, кому не спалось по утрам. В окнах отражались мерцающие экраны телевизоров.
Около семи в будние дни из поселка выезжал красный “форд”. Следом за ним на холм поднималась старая бурая “тойота”. Школьный автобус приезжал без десяти восемь. Дети выскакивали из домов, размахивая коробками для ланча. Яркими пятнами нейлоновых одежек они на миг оживляли пространство. Здесь, в излучине реки, оседал влажный туман. Дома стояли близко друг от друга, на крошечных участках неухоженной земли. Поселок был замощен давно, асфальт поблек и потрескался. Серая поверхность его рассохлась, асфальтовая кожура полопалась и обнажила мертвенную землю. В местах, где асфальт просел, собиралась дождевая вода – и долго стояла темными лужами, не высыхая.
Земля медленно поворачивалась вокруг своей невидимой оси, и островок растрескавшегося асфальта лежал на теле планеты пепельно-бурой заплатой.
***
В затерянном этом поселке всего-то и было, что две улицы, детская площадка, полсотни домов, да два-три рассыхающихся дерева. Похоже, что застраивали поселок без удовольствия и старания – словно вытащили кубики-домики из детского конструктора, понатыкали вдоль реки и посередке тоже подбросили тех же кубиков, чтобы пусто не было. Вот и получились улицы – одна по кругу, одна посередке. Извилистая улица Дубовая и короткая Ветеранов. Река – неширокая, маловодная. Временами вода уходила, река обнажала каменистое дно и только мутные ручейки струились среди булыжников и речной гальки. Улица, как и река, брала начало у болотистого озерца: летом здесь плавали толстые серые утки, по берегу бродили крупные канадские гуси. Птиц подкармливали работники маленькой греческой пиццерии. Летом над озером воздух тяжелел, мерцая копошащейся мошкарой, парящим комариным облаком. Кисла и провисала зелень на берегу, ржавела старая детская коляска, застрявшая в нижних ветвях плакучей ивы, перевернутая магазинная тележка – старый металлический карт – щерилась тремя колесами, увязнув среди кувшинок и стертых автомобильных шин; на всю округу воняло птичьим пометом и тиной.
С трех сторон – север, юг и запад – поселок был огражден металлической сеткой. Сравнительно новая на Дубовой улице, блестящая и устойчивая на вид, сетка шла вдоль северной стороны холма, до самой детской площадки. Здесь она упиралась в чугунную решетку старого кладбища, восточную границу поселка. Въехать в поселок можно было с холма, спустившись вдоль реки, мимо мельницы, мимо башен и мостиков нового комфортабельного кондоминиума – свеженького, чистенького, с ландшафтом и цветочками, полированными машинами внутри личных гаражей. На спуске дорога разветвлялась, асфальт разбегался рекой трещин, и тут же начиналась вторая улица поселка. Вдоль этой улицы – улицы Ветеранов – тоже была установлена проволочная сетка-забор. Но старая сетка давно накренилась, провисла железными ржавыми, разодранными краями, терялась в новой пыльной поросли.
Окна домов на Дубовой улице выходили на пологий склон холма. По всей видимости, это был даже и не холм – просто город стоял над рекой, а поселок выстроен был в низине, на излучине. Когда-то здесь, на отшибе, в самой сырой и заброшенной части города, устроили кладбище; потом же, когда город застраивался и появилась необходимость позаботиться о бедных, выбран был этот участок между кладбищем и рекой. Как выбран? Кем? Говорили, что до начала строительства его первой очереди между жителями города и штатными властями разыгралась бумажная битва. Проект создания свалки, которую здесь намеревался устроить Большой Город, маленький город Восточная Окраина бойкотировал, и по всем школам, супермаркетам, церквям и прачечным циркулировали листовки, отстаивающие права бедных, убеждая добропорядочных граждан в преимуществах создания этого поселка – домов для людей с низким доходом – перед ужасом грядущей свалки.
Склон (вернее, спуск), на который выходили окна Дубовой улицы, был покрыт толстой бетонной решеткой, предназначенной для укрепления почвы. Бетонная поверхность покрытия, выложенного решеткой с шестиугольными ячейками, напоминала поверхность чужой планеты. Ячейки равномерно покрывали весь северный склон. Из окон была видна металлическая сетка ограды, а за ней к небу поднималась забетонированная ячеистая стена. Окна в домах были небольшие, и на первом этаже, для того чтобы увидеть вершину склона, необходимо было наклониться и выгнуть шею.
На вершине бетон заканчивался, там росли деревья, и снизу казалось, что голые ветки красного кустарника упираются прямо в небо. В домах – уже на самой вершине, под самым небом, за кустарником – жили «нормальные» американцы.
Зимой ячеистый бетон покрывался редкими пятнами серого цвета – ноздреватым снегом – и слежавшейся бурой листвой. Летом сквозь отверстия пробивалась чахлая трава. Там же застревал и мусор, отходы легкомысленной цивилизации.
***
В тот первый раз, когда русская семья приехала осматривать свое новое жилище, и муж притормозил машину у большого «Флэнагана» на центральной площади, жена посмотрела в окно на приземистое барачное здание супермаркета и втянула голову в плечи. Муж вышел и, разминая ноги, стал оглядываться в поисках бензозаправочной станции. Сын сидел сзади, прикованный к своему детскому креслу, и сучил ногами.
Между машинами бродили голуби, было тихо и солнечно. Жена приоткрыла дверцу старого «бьюика», поставила ногу на раскаленный асфальт и оглянулась на сына – но тот смотрел куда-то поверх ее головы, упоенно ковыряя в носу, потом стал зевать, широко открывая розовый рот. За супермаркетом был пруд, над прудом склонялись старые ивы. Стая серых уток мирно плавала в темной тяжелой воде. На болотистом берегу, покрытом птичьим пометом, разгуливали гуси. “Чехов”, – захотела сказать жена, но покосилась на хмурого мужа и плотнее сжала губы.
Улочка, идущая вдоль реки, привела на перекресток, где начинались улица Дубовая и улица Ветеранов. Вид ее, тихой и зеленой, успокоил женщину. Казалось, что наконец-то все будет в порядке, и тут, подскочив на вздыбившемся куске развороченного асфальта, машина сделала поворот по улице Дубовой, и с высоты взору путешественников предстал поселок, развалившийся в мареве пыльного летнего полудня. У ближайшего дома, прямо на асфальте, лежала небольшая грязная собака; рядом с ней, тоже на асфальте, сидел, раскинув пухлые грязные ножки, ребенок лет трех, в дайперсах и коротенькой нижней маечке. На верхней ступеньке покосившегося крыльца примостилась женщина в светло-розовых шортах, молодая большая и неподвижная. Казалось, она сидела здесь всегда. В правой руке ее, брошенной на выпирающее из розовых коротких штанов колено, дымилась сигарета. Женщина смотрела в пространство.
Муж выругался неприлично. Жена оглянулась на сына. Сын, разморенный, спал, свесив вспотевшую головку набок; из уголка рта струилась тоненькая ниточка слюны.
***
Дома на улице Ветеранов выглядели более ухоженными – может быть, потому, что построены были лет на восемь раньше, чем те, что на Дубовой. Люди успели обжиться, поверить в то, что это и есть их малая родина.
Задней стороной домики выходили на такой же асфальт – металлические столбы, накренившись, удерживали веревки для белья, тут же валялись и старые пластиковые мусорные бачки. За сеткой ограды – густая, беспорядочная растительность, деревья, вьющийся плющ. Как утверждали соседи, это был опасный плющ. Вся эта зелень – вместе со слежавшейся прошлогодней листвой, ветками, палками – вся эта так называемая природа покрывала склон у реки, струящейся где-то внизу. Между деревьями и густым кустарником валялись старые матрасы, испорченные телевизоры, лохмотья выброшенной одежды, ломаные коляски, тостеры и микроволновые духовки. Зимой сквозь красноватые ветви можно было различить крыши домов на противоположном берегу реки.
С восточной стороны, где поселок граничил со старым кладбищем, за чугунной оградой виднелись подстриженные кипарисы, зеленые ухоженные газоны, чистенькие памятники. Дорожки, посыпанные песком. Тишина над кладбищем стояла неземная, светлая и торжественная.
В самом дальнем заброшенном углу поселка, там, где металлическая сетка на Дубовой улице подходила вплотную к витой ограде кладбища, а бетонная решетка, навевающая космические ассоциации, заканчивалась и чахлая растительность покрывала узкую полоску земли между бетоном и утрамбованной площадкой, стояли старые качели и две узкие скамеечки. Когда-то скамеечки были выкрашены в веселый красный цвет, но краска потрескалась и облупилась.
Детская площадка казалась самым запущенным местом в поселке. Поговаривали даже, что на ней неоднократно находили использованные шприцы. Маленьких детей нормальные родители сюда не пускали. Только подростки с соседних улиц забредали на площадку под вечер, вызывая ненависть жителей близлежащих домов. Летом туда почти каждую неделю, ближе к ночи, наведывалась полиция.
Странную картину представлял поселок. Особенно – для бывшего жителя большого европейского города, льстящего себя надеждой, что старая Европа все еще существует где-то там – за пределами нашего существования, но… Со временем жена стала думать, что поселились они посреди немудреной аллегории человеческой жизни. Запущенная, безлюдная детская площадка – как начало жизни, мистическое и полное опасностей. Поселок для людей с низким доходом, вид которого вызывает уныние, – метафора, видимо, зрелости и развенчанных надежд. Ну и кладбище – комфортабельное, чистенькое и уютное.
***
Семья переехала сюда из Большого Города, из дешевой однокомнатной квартиры, где водились тараканы, а летом пришли из подвала крысы. Одна маленькая забралась в большую кастрюлю из-под супа и до обморока напугала хозяйку, снявшую крышку. Крыс вытравили, но назло врагам они стали разлагаться под полом.
Переехали не из-за вони. Главным образом, из-за денег. В поселке жили семьи с годовым доходом ниже официального уровня бедности. Когда переезжали, положение у русской семьи было бедственное, и ждать очереди на квартиру ближе к городу – они не могли.
Полученная квартира была двухэтажной и состояла из трех комнат, кухни, лестницы и подвала. Туалет – на втором этаже. На первом этаже, на нижних ступеньках лестницы всегда лежал набор вещей, которые нужно было захватить наверх, по дороге в спальню или в туалет.
Домик казался довольно хлипким, с тонкими стенами, изнутри выкрашенными бежевой краской, а снаружи покрытыми полосками пластика. Издали все эти дома напоминали сколоченные на скорую руку дачки какой-нибудь пригородной турбазы. До переезда в Большой Город семья жила в другом, тоже большом городе. Теперь между двумя этими городами лежал Атлантический океан и большая часть Европы. На четвертом году эмиграции жена стала забывать, зачем они уехали. Вспоминались мосты над рекой, широкие улицы, друзья, знакомые. Причина отъезда перестала быть актуальной. Актуальной стала жизнь в поселке.
Муж принял новую жизнь как нечто само собой разумеющееся, со всем согласился, ничем не возмущался – утверждал даже, что совершенно счастлив.
Жену почему-то беспокоили социальные проблемы, чистота улиц (отсутствие таковой) и бездомные. “О-о-о, – говорили новые знакомые, – чего тут копья ломать? Бездомные? Они так выбрали сами, им так нравится. На улицах живут те, кто сами пожелали жить подобным образом – больные, сумасшедшие и так далее…” Вообще, у русских знакомых были вполне определенные мнения обо всем, включая погоду.
***
Лоскуток засохшей земли перед домом – квадрат с зазубренными краями рассыхающегося асфальта – весной покрывался чахлой травкой. Зимой, во время участившихся за последние годы снегопадов, все вокруг становилось грязно-серым, и поселок походил на зону с бараками – заброшенное, голое место.
Перед соседским домом под номером 47 был посажен маленький садик, совсем крохотный, но до того разросшийся и ухоженный, что казался чем-то нездешним, оазисом посреди асфальта.
К семье приехали гости. Гости приезжали регулярно. Приезжали из разных городов Америки, приезжали из России. “Они не отнимут у нас роскошь общения, – горячо говорила жена. – Театры отняли, культуру отняли, но общения я им не отдам”, – и взмахивала рукой. Кто были эти “они”, жена не уточняла.
На этот раз гости были серьезные. Отец и сестра. Приехали с прицельным визитом – ехать ли самим, или можно подождать, продолжать жить, как прежде. Шел девяносто второй год.
Отец был настроен скептически и с прищуром. Сестра ахала и завидовала. Чему? Муж развозил пиццу в старой, ржавой машине, днище которой во многих местах проржавело, а под ноги подложена была фанерка – чтобы не проваливаться. Почти вся мебель в доме притащена была либо прямо с улицы, либо приобретена на дворовых распродажах. Жена нервничала и вынуждена была большую часть дня проводить на кухне. Стояло лето, и маленький садик у соседки – единственный ухоженный кусочек земли во всем поселке – пышно зеленился рододендронами и другими американскими растениями. Соседка, американка по имени Шэрон, проводила свои выходные дни и все свободные вечера в этом маленьком раю – копошилась в земле, пересаживала растения или же отдыхала с книгой в шезлонге. Высокая, плотная, бронзовая, Шэрон подставляла лицо палящим лучам солнца, время от времени отбрасывая пепельно-выгоревшие волосы. Потягивала что-то прохладное из высокого стакана, лениво курила и иногда обливалась вместе со своими растениями водой из шланга. Жена поглядывала на нее через кухонное окно и, вздыхая, переворачивала котлеты. Шэрон ей нравилась. Сильная, простая, веселая и бесшабашная американка казалась ей свободной и счастливой птицей – взмахнет крыльями и улетит.
Муж сначала обрадовался приезду тестя, но после трех недель поездок по магазинам, подарков и совместных просмотров телевизионных программ, стал раздражителен и рано уходил наверх. Жена стала еще больше нервничать; сын носился вверх и вниз по лестнице, выскакивал на улицу и влетал обратно, хлопал дверьми и вопил, терзая внутреннее пространство маленького дома. Гости, казалось, ничего не замечали, задавали бесконечные вопросы и критиковали все – Америку, Россию, погоду и тупость телевидения.
Как-то вечером, на закате, когда уже была вымыта посуда, жена подошла к входной двери, открытой для доступа прохладного вечернего воздуха, и сквозь мелкую металлическую сетку, защищающую от мошкары, стала вглядываться в темноту. Уже наступали поздние летние сумерки, солнце быстро спускалось за реку, и убожества поселка видно не было, веяло летом, запахло вдруг цветами и зеленью, – видимо, из соседского садика – слышались голоса подростков с другого конца поселка, где-то гавкнула собака, ей протяжным лаем ответила другая собака откуда-то из темноты…
Жена стояла на пороге, завернув руки в край передника, прохлада втекала в дом, темнота завораживала. Странно ей было так стоять. Из соседского садика раздался ленивый голос Шэрон – соседка различила ее силуэт в темноте и позвала.
Пластиковое сиденье уличного кресла было влажным от вечерней росы. Соседка угостила ее сигаретой и протянула бутылку с пивом, но жена отрицательно покачала головой.
Здесь даже воздух был иным. Садик обступал со всех сторон, погружая на дно забытого, живого мира, выдыхая запахи и прохладу, вбирая в себя пыль и пространство – принимая ее как свою в мир растений – крошечный садик, зажатый в углу между домами. Так и сидели они – смущенная молчаливая жена и ее соседка, снисходительно-доброжелательная, расположенная к застенчивой и растерянной иммигрантке.
– So, tell me, what is that that your husband has been typing every day? – спросила соседка из темноты, и жена вздрогнула от неожиданности.
– Хи из… хи из… хи из райтинг э бук…
– A book? What kind of book? He must be smart. You will be rich!
– О-о… Ноу… Ноу, хи из… хи из джаст райтинг…
– Well, good for him. I don’t know a thing about writing.
Муж, действительно, что-то такое писал, стучал на старой электрической машинке, подаренной друзьями, сидел на втором этаже в спальне, у окна за письменным столом. Что он там писал, жене было неизвестно и не нужно, она и не спрашивала – перестала уже что-либо у мужа спрашивать, да он бы и не ответил.
***
Родственники все никак не уезжали. Вновь приобретенные знакомые в гостях бывали все реже – хотелось думать, что это из-за отдаленности поселка от тех мест, где селились русские эмигранты.
Лето вступило в полную силу и погрузило поселок на дно влажного марева. Воздух в полдень становился тяжелым и терпким – видно было, как в нескольких шагах от тебя пространство колеблется в волнах пыльного жара. Спасения не было нигде, только в подвале держалась прохлада, но там пахло плесенью, и жена начинала безудержно чихать от перемены температуры. Сын подружился с соседней девочкой, бегал за ней по всему поселку, домой его было не зазвать. А когда все-таки он влетал в дом, распаренный и чумазый, крики его все больше напоминали связный американский сленг. Муж появлялся внизу редко, уносил с собой наверх тарелку с едой, и слышно было только тарахтение его машинки. Отец с сестрой постоянно что-нибудь жевали, желая, видимо, попробовать все, что могла предложить эта супермаркетовая Америка.
Тогда вот на третьей неделе пребывания родственников, посреди невыносимого месяца июля, приехав домой после девятичасового рабочего дня, простояв в пробке на 128-й дороге два с половиной часа, задыхаясь в тухлом воздухе, когда открытые в машине окна ничему уже не помогают, а кондиционера в те времена, когда выпускалась машина, в подобных марках еще не устанавливали – войдя в дом, увидев включенный телевизор, жующего отца, идущего на нее выпуклым, обтянутым зелеными тренировочными шароварами животом, – жена поняла, что ей нужен забор.
Ей нужен был забор, чтобы оградить свой лоскуток земли у дома от асфальтового моря, поглотившего ее жизнь, чтобы посадить в эту мертвую землю траву, цветы, что-то зеленое, то, на чем есть листья, в чем есть жизнь – и чтобы поставить в этом заново обретенном раю стол и кресло.
***
Соседка уезжала. “I am a pioneer, – говорила она, потягиваясь и подставляя солнцу длинное сильное тело. – You know what a pioneer is, don’t you? I am a pioneer woman; you must be a pioneer too. Now I have to move on”. Она откладывала в сторону книжку в мягкой обложке и доставала сигарету из красной пачки. “Your husband is still writing, isn’t he? I can hear him every day… And what about you? What makes you
tick? Do you enjoy doing things; don’t you like to have some fun?”Жена смотрела на соседку в удивлении. Та же без особого, впрочем, любопытства, лениво продолжала: “You don’t drink, you always cook, you are like a servant around here. Don’t your men ever do anything?”
Да, думала жена, мой муж выносит мусор, а раньше, до этого, мы все думали, что он зарабатывает деньги… Еще он водит машину, и, когда мы все куда-нибудь едем, я сижу рядом, а сын сзади, и я никогда не сижу за рулем, если мы вместе, мне это даже не приходит в голову…
“Your father is rather nice. Is he married? Well, don’t’ say anything – I know, I’ve been without a man for too long… Anyway, I’m off. I am moving on Saturday”.
“Where are you going?” – Жена и на самом деле была расстроена. Хоть и странная была между ними дружба, она успела привязаться к соседке. Изо всех, с кем она общалась за последние годы, эта ленивая и бесшабашная Шэрон казалась самой реальной и живой.
“Where I am going? I don’t know. I’ll stay with my sister for a while. We’ll see. I can’t stay at this place any longer. I was thirty-five when I moved here. Kids were still little… I served my time. Would you believe it? Eight years”.
“You don’t like it here?”– удивленно спросила жена. Соседка в ответ засмеялась и задержала на ней взгляд в первый раз – в синих глазах было удивление? жалость? презрение? “This place sucks. Don’t you know it?” – “But it’s cheap!” – “Yes, it is cheap…”
“I want your fence”, – сказала жена.
“You want my… what? Why would you want my fence? Do you know, I am the only one here, I mean with a fence. They did not dare mess with me. Why would you want my fence?.. Off course, they wrote me a letter, but that was it”, – сказала она с гордостью, имея в виду Housing Authority, домоуправление, и свои непростые отношения с местной бюрократией. Затем на лице у нее появилось грустное, мечтательное выражение: “Tony made it. Long, long ago…”
“You can have it”, – через минуту безразлично сказала она, и потеряла какой-либо интерес к соседке. Надо было переезжать, покрикивать на взрослых детей, приехавших из колледжа, чтобы помочь ей с переездом. Надо было с корнем выкорчевывать рододендроны, акацию, разорять клумбы – чтобы ничего не оставить после себя.
***
Жена уходила на работу, думая о белом пикетном заборе вокруг своего кусочка земли. Она ложилась спать и думала о заборе. Забор снился ей ночью. Она говорила мужу о своей мечте по утрам и вечером, когда прижималась к нему в большой кровати королевского размера, на матрасе с помойки…
Муж был против. Муж не хотел делать лишних движений. Муж развозил пиццу. Муж не имел профессии для Америки. Муж ушел в себя и все никак не возвращался.
Ночью ей снилось прошлое. Будущее представлялось смутным и тревожным. Но на горизонте, ясно и просто, в ореоле живой и трепещущей мечты, покачивался, как маленький кораблик, белый пикетный заборчик.
Сначала она купила семена травы, вместе с землей в большом пластиковом пакете. На пакете была нарисована радуга. Между делом, когда сын отказывался есть и замыкался в резиновом молчании или вопил и она выходила из домика в объятия серого асфальта, – сам собой подбирался тот или иной камушек и складывался в постепенно растущую горку на дальнем углу сухого клочка земли.
Потом уже, вступая в свою мечту все глубже, как вступают в океан – сначала замочив только ноги, поджимаясь от холода, не веря в свои силы, но шажок за шажком продвигаясь дальше и дальше, и вдруг – плывут? – она подмела асфальт вокруг, очистив его от прошлогодней бурой листвы, подкопала сухую мертвенную землю острой лопатой, одолженной у соседки, отделив ее от массы потрескавшегося асфальта. Она не знала, что делает. Это было первое ее столкновение с землей. Горожанка с Невского проспекта, она даже помидоры никогда не выращивала на балконе. Да и не было там у них балкона.
Это была долгая и изнурительная борьба. Наступили жаркие безветренные дни. Народ лениво тянул пиво из бутылок, развалившись на ступеньках, лежаках и просто на островках вялой травы, тут и там выглядывающей между домами. Дети бегали в купальниках, плескались в надувных бассейнах и обливались холодной водой из шлангов. От земли поднимался сухой жар, смешанный с горькой пылью. Теперь уже не светлое видение – злая и мучительная нужда выталкивала жену из дома.
Посреди обезвоженного мира, на плоской равнине, которая, скатываясь вниз, растекалась, плавно закругляясь, – на верхушке этой выжженной, покинутой Богом земли, она стояла одна, в розовом ситцевом халатике на голое тело, с тяжелой лопатой, вдалбливая свою злость в планету, выковыривая куски безжизненного праха, дробя комки, ощущая вкус горьких слез во рту, смешанных с потом и с этим прахом. Планета летела через пространство, время стекало вниз, отлетало в бездонную пустоту, и она стояла здесь одна, опираясь на лопату, на отекших грязных ногах – и ощущала кожей лица проносящиеся мимо миры, засохший пот и прилипшую к телу пыль. Где-то посреди этого отчаяния уехали гости, муж потерял работу, переехала соседка, и пикетный забор покорно лег белыми колышками у ее крыльца.
Бедный муж уже не мог больше спокойно пристроиться на крыльце их светло-желтого домика, не мог потягивать холодное пиво из темной бутылки, поглядывая на белесое небо, на соседей, на утомленных грязных собак, растянувшихся прямо посреди улицы, безразличных к машинам, кошкам и к жизни.
Соседи вежливо обегали глазами их дом и безумную бабу, упорно долбившую землю в клубах пыли, в лучах палящего солнца.
Она вырыла ямы для угловых столбов, и муж, покорный молчаливому зову, как на плаху вышел на позорище, прикрыв голову бейсбольной шапочкой. Они вместе вбили столбы в землю и залили их цементом. Соседи, привыкшие ко всему, приняли это как факт жизни безумных русских. Впрочем, они многое повидали, эти соседи. Среди них были ирландцы, пуэрториканцы, беженцы с Гаити, арабы, индусы, инвалиды, ветераны Вьетнама, экстрасенсы и просто неудачники. Арабская семья переехала сюда недавно, имея в своем составе вечно озабоченного, хмурого и по-восточному усатого мужа, маленькую, пугливую жену, четырех детей и бабку в темных одеждах. По ночам из их домика иногда раздавались крики, и жена выскакивала на крыльцо в ночной рубашке, прижимая ладонь ко рту и пугливо оглядываясь. Рядом с ними жили армяне из Ливана. Черная семья с Дубовой улицы, состоявшая из мужа, жены и мальчика лет трех, весила совокупно не менее 700 фунтов и, усаживаясь в такси, которое приезжало за ними регулярно – видимо, чтобы отвозить на медицинские визиты – эта семья неизменно вызывала ужас у таксиста, уверенного, что машина с места не сдвинется, а останется стоять здесь, на Дубовой улицы, памятником общественному благосостоянию.
***
Была полночь, когда они забили последний гвоздь. Светили фонари на улице Ветеранов. Где-то за рекой выла собака. Поселок спал, и спал их мальчик в своей кроватке на втором этаже. Было тихо, и слышны были только голоса подвыпивших подростков с детской площадки.
Муж и жена оглядели свой маленький участок, свой низенький белый заборчик, светящийся в темноте. Сухие комья земли лежали в окружении белой канвы, и равнодушная луна висела над поселком, устремляя свой ущербный полулик в другую, как оказалось, сторону. Муж протянул бутылку с пивом, и жена отхлебнула, хотя пива обычно не пила.
Планета медленно поворачивалась вокруг своей невидимой оси, над поселком для бедных светили фонари, делая ярко-белой старую кроссовку, неизвестным образом застрявшую в проводах и висевшую над улицей Ветеранов с незапамятных времен. Белый пикетный заборчик, небольшой, невысокий, плотно сколоченный усталым мужем, слабо светился в темноте, огораживая маленький клочок Земли.
***
Через пару дней она посадила траву. Вспаханная земля, свободная от камней, потемнела от регулярного поливания и лежала в окружении забора, как кусок ткани, натянутой на пяльцы. Земля ждала чуда.
Клювики травы проглянули одновременно по всей поверхности вспаханного квадрата земли. Заканчивался жестокий месяц июль, спадал жар, вокруг было лето, прозрачный воздух куполом стоял в низине у реки.
Сын выбежал на середину новенькой лужайки и стал приплясывать под легким утренним дождем. Над поселком висела радуга.
***
На следующий год домоуправление приняло решение установить заборы вокруг всех домов поселка малоимущих. Была нанята строительная компания. Приехало несколько грузовиков с бревнами. Поселок очистили от мусора. Вокруг каждого домика построили конструкцию из двух параллельных бревен, опирающихся на мощные угловые столбы. Все это напомнило деревенские ограды на пастбищах, сделанные из жердей.
Белый их забор снесли, конечно, тоже.
Все теперь в поселке выглядело снова, как в типовом проекте. Только на улице Ветеранов, у дома номер 45, по-прежнему висела старая кроссовка, неизвестным образом застрявшая когда-то в проводах.
