Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 38, 2012
Прибытие
Рассказ
Ты станешь мною и моим сном.
Хорхе Луис Борхес
Я надеюсь, что мне простят манию бесконечно пережёвывать прошлое, болезнь закатных лет, чьё неоспоримое, хоть и незавидное, преимущество – способность жить одновременно в разных временах.
Я привык поздно ложиться, это объясняется страхом бессонницы, стараюсь дотянуть до такой степени усталости, когда, улёгшись, тотчас засыпаешь. К несчастью, это удаётся не всегда, начинаешь ворочаться с боку на бок, зажигаешь свет, снова гасишь ,угнетают бесплодные мысли, унылые песни продолговатого мозга, давно истоптанные дорожки моей литературы. Глаза мои закрываются, и в последующие полтора часа я вижу сны. Но это лишь предисловие, а сейчас я хочу сказать о другом.
Недавно я прочёл такое признание в одном интервью Лукино Висконти: “Я обращаюсь к прошлому, оттого что настоящее скучно и предсказуемо, а будущее пугает своей неизвестностью. Зато прошлое предрекает настоящее и, глядя в прошлое, мы, как в зеркале, можем увидеть черты сегодняшнего дня”.
И наши собственные черты, добавил бы я. Конечно, “ретро” в фильмах славного pежиссёра мало похоже на прошлое, к котором льнёт моя память. И всё же я подумал, что слова эти могли бы предварить мой рассказ. А на следующий день, не успел я приступить к работе, произошло знаменательное совпадение. Девушка-почтальон принесла конверт с маркой недавно учреждённой республики. Под грифом архивного управления и датой трёхмесячной давности сообщалось, в ответ на мой запрос, что сведений о гражданке Приваловой Анне Ивановне, 1924 года рождения, в актах гражданского состояния не обнаружено. Никакой гражданки Приваловой, стало быть уже не существовало.
Спрашивается, что же заставило меня разыскивать Нюру , ворошить былое, которого не было? Известие , как уже сказано , добиралось до меня три. месяца; я успел забыть о своём запросе. Но почему-то ответ меня не убедил, я читал и перечитывал его; прошлое вцепилось в меня. Я почувствовал, что оно меня не отпустит . Только этим могу объяснить моё решение.
На всякий случай я предупредил соседей и немногих друзей, что уезжаю далеко и надолго. Впрочем, не так уж далеко. Старинное здание Казанского вокзала, которому архитектор придал профиль столицы некогда существовавшего ханства, возродило в моём воображении те первые, жаркие недели июля сорок первого года, когда пропаганда уже не могла скрывать тот очевидный факт, что вражеская армия приблизилась к Москве. Толпа женщин с детскими колясками, узлами, чемоданами запрудила перрон, перед которым стояли открытые пульмановские вагоны с наскоро сколоченными полатями из необструганных досок. Матери звали охрипшими голосами потерявшихся детей, репродуктор что-то вещал, невозможно было разобрать ни слова. Раздался пронзительный свисток, впереди невидимый паровоз тяжко вздыхал, разводя пары. Гром столкнувшихся буферов прокатился вдоль состава и всколыхнул толпу; началась посадка. Мой отец, несколько дней назал записавшийся в народное ополчение, каким-то образом добрался до вокзала, чтобы успеть попрощаться с нами. Он стоял перед раздвижной дверью вагона и махал рукой мне, моей названной матери и маленькому брату. Вагон дёрнулся , колёса взвизгнули под ногами, отец отъехал с толпой провожающих , с тех пор я его никогда больше не видел .
Путешествие длилось несколько недель. То и дело эшелон с эвакуированными останавливался, пережидая встречные поезда с цистернами, армейскими грузовиками, зачехлёнными орудиями и сидящими на платформах наголо остриженными новобранцами, которым не суждено было вернуться. Наконец , стиснутые, как в клетке, измученные тряской, духотой, неизвестностью, толкнувшись взад-вперёд несколько раз , мы остановились посреди большой, забитой товарными и пассажирскими вагонами станции; оказалось, что прибыли в Казань.
Итак, мне пришлось проделать заново весь путь – ведь пригрезиться может только то, что дремлет в подвалах памяти. Всё происходящее казалось теперь естественным; повелевал неведомый рок; лица и эпизоды сменялись в несжимаемом, как вода, времени. Предстоял решающий шаг. Всё ещё колеблясь, не обращая внимания на окружающих ,– объяснять что-либо мачехе и братику было бесполезно, –попросту забыв о них,– я выпрыгнул из вагона. За спиной у меня был рюкзак с каким-то скарбом, я очутился на песке между путями и уже не помнил последний день, толчею и суматоху московском вокзале, паническую посадку . Лишь при мысли об отце глаза мои наполнялись слезами – стоило только вспомнить, как он стоял в толпе и махал рукой. Я знал (знание будущего − привилегия всё того же закатного возраста), что он не вернулся и никогда не вернётся из заснеженных лесов между Вязьмой и Смоленском, где окружённое врагом, брошенное на произвол судьбы штабным начальством, заблудилось и сгинуло всё их состоявшее из штатских, злополучное войско.
Мне повезло, я отыскал в незнакомом городе, блуждая наугад, я отыскал речной порт . Последний раз я ел в вагоне, но голода не чувствовал, расчитывал где-нибудь подкрепиться в пути. Теперь я уже знал, что ехать осталось недолго
Солнце склонялось к далёкому холмистому берегу, оставляя на воде сверкающий след. Двухпалубный колёсный теплоход “Алексей Стаханов”, наименованный так в честь забытого героя труда, шёл вверх по широкой Каме. Сидя в соломенном кресле на палубе, я задремал под шум гребного вала и очнулся оттого, что шум и плеск прекратились. Мне вспомнилось, что следующая остановка называлась Набережные Челны, это была моя ошибка. Судно покачивалось у дебаркадера пристани Красный Бор. Я обрадовался, я был уверен, что вижу сон во сне, и оказался, в сущности, недалёк от действительности : вопреки всякой логике то была цель моего путешествия. Надо было торопиться. Вместе с другими пассажирами, подтянув лямки рюкзака, я сошёл по трапу и двинулся по главной улице , миновал нашу школу, преодолев искушение заглянуть в районную библиотеку, где был когда-то единственным и регулярным посетителем,– и оставил село.
.Между тем быстро темнело; я пожалел об оставшемся в Москве пальто; это была та самая дорога, по которой в тёмные осенние вечера, рискуя потерять галоши в грязи, зимой проваливаясь в сугробы , я плёлся из школы к больничному посёлку. И снова обрадовался, завидев знакомый забор и ворота, – они были открыты. Тотчас, едва только я вспомнил школу и зимние возвращения, пошёл снег.
В сумерках я подошёл к к одному из двух бараков для персонала; сходство с нашим бывшим жильём было так очевидно, что мне почудилось – кто-то поджидает меня на соседнем крыльце, в пальто и . платке на голове. Разумеется, никто меня не ждал. Мачеха моя работала медсестрой, ей было пора на дежурство , а она всё ешё оставалась в эшелоне эвакуированных . Подождав немного, я снова увидел женскую фигуру на крыльце. Память потешалась нало мной. “Вам кого?” – спросили оттуда, когда, пройдя через дощатые сени, стряхнув с себя и оттоптав с городских ботинок снег, я толкнул входную дверь.
Я еле удержался, чтобы не рассмеяться. Уж очень всё произошло как по-писанному.Правда, там не оказалось той , которую я искал. Невысокая женщина в юбке и вязаных носках на босу ногу, со спущенными с голых плеч бретельками ночной рубашки, поспешно выпрямилась перед табуретом, на котором стоял таз с водой, схватила лежащее рядом мохнатое полотенце, и стала вытирать энергичными движениями, обнажив тёмные подмышки, мокрую черноволосую голову “А-а! –воскликнула она, поворачиваясь с полотенцем навстречу гостю, – это ты ?.. Закрывай дверь, дует”.
Я не нашёлся что сказать , даже не поздоровался, да и что мог ей ответить? Что-то восточное показалось мне в тюрбане из полотенца , которым увенчала себя Маруся Гизатуллина..Ей было холодно, она искала что-нибудь накинуть на оголённые плечи. Не скрою, я был разочарован: как уже сказано, я ожидал встретить другую. Я оглядел помещение. Печь с плитой и похожей на пещеру топкой, по обе стороны две двери вели в комнаты, в одной из них проживала с дочерью аккуратная старушка татарка, мать Маруси. Зато другая дверь, в углу за печкой, – тут сомнений не оставалось, была наша. Я говорю, не было сомнений, потому что знал, вполне отдавал себе отчёт: случись что, воспоминание меня подвело , вся поездка моя окажется напрасной. Итак , эта дверь, была нашей, вела в комнату , куда нас поселили , когда, это было вскоре после приезда,моя мачеха устроилась сестрой и лаборантом в больнице. Впрочем, и Маруся Гизатуллина, и Нюра – обе были медсёстры. Дверь была приотворена, из узкой щели сквозил слабый свет .
Тем временем таз был унесён, мыльная вода выплеснута в ведро, табурет вернулся в комнатку Маруси. Наследница легендарной царицы Сююмбеки появилась, сменив рубашку и юбку на белый медицинский халат, не завязанный, так что на мгновение в распахе мелькнули маленькие смуглые груди и чёрная дельта внизу живота. “Небось подглядывал !” – сказала она, взглянув на полуоткрытую дверь бывшего нашего обиталища, и на этом её роль была закончена, больше она меня не интересовала. Любопытно, что как раз в эту минуту мне вспомнилось: тогда, в тот вечер, когда пришла Нюра, Маруси не было дома, она спала, а может быть, уже успела к этому времени переселиться с матерью в другой барак. (Кстати, я упоминал и о ней в одной своей повести).
Спохватившись, я подбежал, к нашей двери, рванул – и чуть не нос к носу столкнулся с жильцом.
Жилец этот был подросток лет пятнадцати на вид, худой и измождённый, какими все мы были в годы войны. Мамаша приносила с дежурства в виде лакомства селёдочную голову, в деревнях ели хлеб из коры и крапивы.
“Вы ко мне?” – спросил мальчик, и мы вошли в комнату.
“Вы, – сказал я с упрёком. – Ты говоришь мне: вы?..” В комнате помещались две кровати, стол; на одном ложе спал малыш, другое предназначалось для старшего сына. Я подошёл к столу. Тут стояла коптилка, лежали книги и чернильные принадлежности . Коптилкой называлась тогда лампа со снятым стеклом для экономии керосина. Стол стоял у окна, в окне отражался чахлый огонёк, отразились наши лица, похожие на лица заговорщиков. Снаружи было уже совсем темно.
“Вот и отлично, – продолжал я, заглянув в дневник, – сейчас узнаем, какой сегодня день… Я оторвал тебя от занятий, ты один? ”.
Мальчик смотрел на меня с угрюмым недоумением. “Откуда вы знаете?” – спросил он. Опять это “вы”. Нужно было объясниться, чего я опасался. Мне показалось, что он боится меня. Я пробормотал, что приехал повидаться. “С кем?” У меня забилось сердце. Я ответил: “Повидаться с тобой. Будем лучше на ты. Мы с тобой не чужие. Ты не узнал меня…”
“Мой папа на фронте ”, – сказал он.
Я присел на кровать. Видение отца явилось мне вновь: он стоял перед вагоном и махал нам рукой. Мальчик сидел на своём обычном месте на табуретке у стола, мы оба молчали , – не мог же я объявить ему, что его папа никогда не вернётся
“Мне не хочется тебя огорчать, – заговорил я. – Только не пугайся Дело в том, что я – как тебе сказать? Я не твой отец. Я – это ты сам”.
“Этого не может быть, – возразил он. – А кто вы, собственно, такой?
“Когда-нибудь, – сказал я,– если ты прочтёшь мой рассказ, тебе всё станет понятно. Только это будет очень нескоро. Я писатель”.
Мальчик сказал:
“Я тоже решил быть писателем”.
“Ты им будешь”. – Я продолжал:
“Тебя интересовала цель моего прибытия. Признаюсь, я ехал не только к тебе. Надеялся встретить ещё кое-кого”.
“Нюру? ”
“Вот видишь, ты сразу догадался. Между прочим, позавчера я получил ответ из архивного управления”.
“Какой ответ?”
“Не имеет значения. Значит, она к тебе больше не приходит?”
Он сокрушённо покачал головой.
“Не грусти, – сказал я.– Всё уладится. Я ещё не всё дописал до конца”.
“Выходит, всё зависит от тебя”.
“Конечно, – сказал я смеясь ,– ведь я писатель”.
Я был доволен – мы, наконец, нашли общий язык.
“Подытожим события, – сказал я. – Ты написал ей письмо. Ведь это правда? Ты объяснился ей в любви”.
Он кивнул.
“И вот однажды поздним вечером, когда все кругом спали, она постучалась к тебе. Верно?”
Он снова кивнул
“Отсюда я делаю вывод, что из тебя получится настоящий писатель… Письмо было написано так, что оно взволновало двадцатилетнюю девушку, которая ещё никогда ни от кого таких посланий не получала, не слышала таких слов. Ты, мой милый, – я усмехнулся, – соблазнитель!”.
Я говорил, но видел, что он меня не слушает.
“Она была в ночной рубашке с грубыми кружевами – видимо, только что встала с постели,– лежала без сна и, наконец, решилась выйти. Пальто на ватной подкладке, накинула на плечи, ноги сунула в валенки, на голове шерстяной платок. Постучалась и вошла, и на прядях выбившихся светлых волос блестел иней. Верно?”
Подросток кивнул.
“Увидела на столе коптилку, книжки и спросила: нет ли чего-нибудь почитать? Нужен был повод!”
Ты знал, что она, как все, ничего или почти ничего не читала. Ужасно стеснялась. Подсела к столу… ”.
“Дальше ты сам знаешь, – сказал я.– Неожиданная гостья взглянула на раскрытую тетрадку , узнала твой почерк, – ведь она всё время думала о письме! − спросила: что вы пишете?. Ты ответил: дневник; там есть и о вас”.
“Потому что,– добавил я, – и твоё письмо, и разговор − всё у вас было на вы. Но о твоём письме – ни слова”.
“А мне посмотреть можно? – спросила она, и тут это случилось”.
“Случилось?” – пробормотал он.
“Да. Самое важное в твоей жизни – вернее, в моей. Когда-нибудь ты вспомнишь зимний вечер, и этот тусклый огонёк, символ твоего одиночества, и стук в дверь, и… и поймёшь: чудесное явление девушки-богини с искрами инея на ресницах , на выбившихся из-под платка волосах, её маленькие валенки, , и эта почти нарочитая скованность, и молчание, и присутствие её тела здесь, рядом с тобой, – вспомнишь и поймёшь, а может быть, уже постиг , что всё это в самом деле было нечто самое важное в жизни, что это сама жизнь и залог неугасимой вечности…”
“А дальше?”,– спросил подросток.
“Ты подвинул к ней свою тетрадку, она, не вставая, склонившись над столом и, сама того не замечая , оперлась локтями. Пальто сползло с покатых плеч, и в открывшемcя вырезе рубашки поднялись её большие груди”.
“ Получилось ли так ненароком? – спросил я сам себя. – Но и тебе ведь казалось, что случилось как бы само собой. Заметив твой взгляд , она мгновенно поправила пальто на плечах,− но знала, чутьём понимала , что мнимая непроизвольность содеянного освободит вас обоих, облегчит всё, что произойдёт”.
“Произойдёт что?” По-твоему, она показала грудь нарочно?”
“Это был сигнал. Пол − это судьба, ты поймёшь это, когда станешь мною. К счастью, это будет нескоро”.
“Когда? Ты говорил не об этом”.
“Время бежит. Мы говорили о тебе теперешнем…”
Теперь, тогда − кто в этом мог разобраться? Юный собеседник вернулся к столу подкрутить фитилёк светильника. Лепесток огня стал ярче, наши тени пошатывались на стене. Мой братик на второй кровати спал, детское личико было слегка освещено.
Нюра встала − я должен был досказать свой рассказ. Огонёк на столе заволновался, когда пальто съехало на пол и я вскочил поднять и подать ей пальто; она отстранила меня Как была, в рубашке , она села на мою кровать, её полные колени обнажились, – красоту и белизну их я не в силах описать. Онемев, я стоял рядом ; слабым кивком она велела мне сбросить то, что было на мне.
“ Что-то материнское, – продолжал я, – почти сострадание мелькнуло или почудилось тебе в её улыбке и взгляде, устремлённом на твои тощие ноги,− ей-Богу, было чему сострадать! Она опустилась на ложе и потянула к себе подростка; открыла грудь, словно хотела дать ребёнку, – было ли это ещё не рождённое, но уже стучащееся в жизнь дитя, о котором Шопенгауэр говорит, что оно зачинается в ту минуту, когда будущие родители впервые видят друг друга? Бледные губы поцеловали тебя, что-то шептали. Это были безумные слова. Почти насильно она заставила тебя повернуться к себе. Её ладонь погладила тебя по голове.
“Почувствовалось, – продолжал я, – что-то крадущееся, щекотное, холодные пальцы нашли то, что искали. Мучительное счастье исторглось из меня, и всё было кончено. Я заплакал”.
“Оба сидели рядом, спустив голые ноги. Светлячок догорал – вот-вот потухнет. Она приговаривала: “Не плачь, мужичок”.
“Это я виновата,– сказала она,– у меня ведь тоже никого не было, ты мой первый… Мужиков-то вокруг нетути , никого не осталось… Скоро стану совсем старая, оглянуться не успеешь. Не горюй. Не зря говорится – первый блин комом! Женщин много, у тебя ещё будут…”
Она снова обняла тебя – то есть меня.
“Хочешь,– проворковала она,– попробуем ещё разок?”
Как бывает часто в дальних поездках, обратный путь показался мне много короче. Зима прошла, давно возобновилось судоходство на Каме. Теплоход “Степан Разин”, бывший “Алексей Стаханов”, покачивался, готовясь пришвартоваться к дебаркадеру. Я подбежал к пристани. И та, ставшая уже давнишней дорога в больницу в снежных сумерках, и чья-то женская фигура на крыльце , и Маруся Гизатуллина с оголёнными плечами перед тазом с горячей водой, и ты, Нюра, и наши пляшущие тени в комнатке, где спал мой братик, и керосин должен был вот-вот иссякнуть в коптилке, – всё встало перед глазами. Всё казалось мне теперь миражом, загадочной песней мозга, наподобие тех причудливо-абсурдных сновидений, которые посещают меня, когда, улёгшись на ночь, я закрываю усталые глаза , – о них, мне кажется , я уже говорил.
В Казани пришлось потратить довольно много времени на поиски учреждения с нужной мне вывеской; когда же, наконец, я до него добрался, оказалось, что вход в Центральное архивное управление – только по пропускам.
В проходной я показал бумагу, присланную мне давеча, человек за стеклом долго её изучал, поглядывал на мой паспорт– и назвал этаж и номер кабинета. Ещё сколько-то времени протекло, прежде чем чиновница, молодая черноглазая татарка, похожая на Марусю (я вспомнил, что настоящее марусино имя было Марьям), соединилась с начальством, разговор по телефону шёл на языке, которого я не знаю. Наконец, открылась дверь, принесли папку, на которую я взглянул с радостью и надеждой.
Женщина развернула папку, отогнула картонные клапаны.
“Привалова Анна Ивановна, русская, год рождения 1924-й. Всё правильно,– сказала она. – Вам ведь сообщили”.
“Да, но, видите ли…”
“Вижу. Гражданка Привалова умерла. Причина смерти – послеродовой сепсис”.
2012