Эссе
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 37, 2012
Александр Беззубцев-Кондаков
Так говорил Прутков
Эссе
Творчество писателя Козьмы Пруткова удивительно: с ним хорошо знакомы даже те, кто никогда его не читал….
Цитируя Пруткова, мы порой не задумываемся о том, что именно этому замечательному мыслителю принадлежат такие крылатые выражения, без которых нам не обойтись: “Что имеем – не храним; потерявши – плачем”, “Глядя на мир, нельзя не удивляться”, “Если хочешь быть счастливым, будь им”, “Не все стриги, что растет”, “Лучше скажи мало, но хорошо”, “Одного яйца два раза не высидишь”.
Козьма Прутков стал детищем блистательного творческого союза Алексея Константиновича Толстого и братьев Алексея, Владимира и Александра Жемчужниковых. Поразительно, что братья Жемчужниковы не удостоились в истории такой славы, какую заслужил вымышленный Прутков. Соперничать в славе с ним может разве только Алексей Константинович Толстой, в чьем имении Пустынька на берегах реки Тосны и родился образ Пруткова, списанный, судя по всему, с усердного камердинера, большого любителя пофилософствовать о жизни… Впрочем, это случай в литературе не редкий: к примеру, Дон Кихот для потомков выглядит фигурой столь же реальной, как и Сервантес. Пруткову была создана и биография – служил в гусарах, а выйдя в отставку, определился на службу по министерству финансов, дослужился до должности директора Пробирной Палатки. Алексей Жемчужников вспоминал о временах создания Пруткова: “Все мы были молоды, и настроение кружка, при котором возникли творения Пруткова, было веселое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни”. Об аристократических забавах братьев Жемчужниковых ходили легенды, причем шутки этих весельчаков были вполне в “прутковском” стиле — они высмеивали казенщину, солдафонские манеры, примитивность мышления, карьеризм. Современники свидетельствовали: “Однажды, возвращаясь поздней порой с какой-то веселой пирушки, братья Жемчужниковы решили одурачить генерала Михайлова-Данилевского, хорошего знакомого их отца, бывшего в то время петербургским генерал-губернатором. Явившемуся по их зову камердинеру они сообщили, что прибыли из дворца для передачи приказания генералу доставить завтра же к утреннему выходу императора экземпляра написанной им “Истории Отечественной войны”. (Матьянов П.К. Дела и люди века. Т. III.СПб., 1896. С.238) . Запомнилась современникам и другая проделка Жемчужниковых: “Один из них в театре умышленно наступил на ногу одному высокопоставленному лицу, к которому потом ходил каждый приемный день извиняться, пока тот его не выгнал” (Котляревский Н.А. Старинные портеры. СПб., 1907. С. 411).
Справедливо считать Пруткова сатириком. Несправедливо считать его только лишь сатириком. Современники восприняли Пруткова как пародиста, на что сам автор откликнулся “Письмом известного Кузьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту Санкт-петербургских ведомостей” (1854 г.): “Здесь утверждают, что я пишу пародии. Отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда г. фельетонист взял, будто я пишу пародии? Я просто анализирован в уме большинство поэтов, имевших успех: — этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами, оказались совмещенными во мне одном! Придя к такому сознанию, я решил писать. Решившись писать, я пожелал славы”. Ни много, ни мало, Прутков воспринимал себя как “собирательный образ” поэтов своей эпохи, а по сути – признал самого себя литературной мистификацией.
Ироничность Козьмы Пруткова очевидна, но далеко не все обращают внимание на то, что Пруткову присуща и тонкая самоирония, доходящая порой до розановского самобичевания. Серьезность Пруткова – это всего лишь маска, за которой скрывалась вечная усмешка. Издатели Пруткова уверяли читателя, что “будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты; не имея образования, хоть бы малейшего понимания потребностей Отечества, он сочинял для него проекты управления”. Такими доморощенными философами богата любая эпоха. Этот образ запечатлел Василий Шукшин в рассказе “Штрихи к портрету”, герой которого “человек и гражданин” Николай Николаевич Князев в свободное от ремонта телевизоров время пишет трактаты “о государстве”: “Государство – это многоэтажное здание, все этажи которого прозваниваются и сообщаются лестницей. Причем этажи постепенно сужаются, пока не останется наверху одна комната, где и помещается пульт управления…” Серьезность, с которой Князев рассуждает о государстве, кажется окружающим комичной, а самого его воспринимают как чудака, помешанного на идее общественной пользы. Похожим было отношение современников к Козьме Пруткову. Многие пророчили ему скорое забвение, воспринимая его всего лишь как литературный курьез. Таким образом, Прутков – это, на первый взгляд, простодушный и искренний обыватель, который любит рассуждать о благе Отечества. На это только на первый взгляд…
Нетрудно усмотреть в творчестве Пруткова традиции русского юродства, то есть намеренного стремления казаться глупцом или даже безумцем. Цель юродства –обличение пороков общества, ханжества и ложной мудрости. Юродствующий надевает маску безумия, чтобы стать “не от мира сего”, разорвать повседневные узы, очиститься от предрассудков и обрести право говорить правду (“Истину царям с улыбкой говорить”). Маску юродства примерил и Козьма Прутков. В ХХ столетии традицию прутковского юродства продолжил Василий Розанов, в творчестве которого пафос пламенного монархиста и государственника причудливо соседствует с духом бунтарства, безудержного отрицания привычных убеждений и игрой в безумие.
Несомненны также, на наш взгляд, и отголоски прутковского творчества, неожиданно прозвучавшие у эксцентричных и эпатажных обэриутов (“Объединение реального искусства”). Философ Яков Друскин говорил об одном из виднейших обэриутов, поэте Александре Введенском, что его творчество – “не от мира сего, Божественное безумие, посрамившее человеческую мудрость”. “Уважай бедность языка”, — призывал Александр Введенский. Язык беден потому, что сама жизнь бедна, но даже в этой скудности можно найти прозрения невероятной философской глубины, на эти прозрения способен обыватель, живущий тусклой, бессвязной и однообразной жизнью – такой, как чиновник из Пробирной Палатки Козьма Прутков, стремившийся изъясняться “солдафонским” языком: “При виде исправной амуниции как презренны все конституции”. Обэриуты в своем творчестве пришли к утверждению знаменитого тертуллианснского принципа “Верую, ибо абсурдно”, а это означало, что принять на веру можно было только те явления и понятия, которые не укладываются в привычный порядок, идут вразрез с общепринятой логикой. “Кто мешает тебе выдумать порох непромокаемый?” — вопрошал Прутков, тем самым призывая изобрести невероятное, непривычное, абсурдное, посрамить человеческую мудрость. Однако это “абсурдное” вдруг оказывается практичным и полезным, как непромокаемый порох. Так и абсурд становится тем состоянием, которое позволяет примириться с окружающей действительностью. Практичность абсурда – так можно охарактеризовать тот творческий метод, которым пользовался Козьма Прутков. Впоследствии этот метод стал использоваться и обэриутами. Афоризмы обэриута Даниила Хармса порой производят впечатление непосредственного подражания Козьме Пруткову. Приведем лишь несколько характерных примеров: “Глупый не может выделить существенное из случайного”, “Не ищи глупого – сам найдется…”, “Ах, иметь бы лакея, который в шею выставлял бы непрошенных гостей!”, “Рассматривал электрическую лампочку и остался ею доволен”, “Все-таки я фигура удивительная, хотя я и не люблю очень часто говорить об этом”, “Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке”.
Творчество Козьмы Пруткова, на наш взгляд, предвосхитило многие открытия отечественной и мировой литературы. Отголоски мыслей Пруткова можно найти у писателей, которые, казалось бы, могут служить полной противоположностью творчеству сатирика. Например, Прутков вопрошал: “Если бы все прошедшее было настоящим, а настоящее продолжало существовать наряду с будущим, кто был бы в силах разобраться: где причины и где последствия?”. Эти слова невольно заставляют вспомнить выражение Владимира Набокова: “Будущее – это всего лишь прошлое, видимое с другого конца”. Поразительно, но фразу Набокова было бы уместно вложить в уста Козьмы Пруткова, и в самой сути этих высказываний и в их формулировках нет никаких явных противоречий. Если же мы полистаем “Злую мудрость” Фридриха Ницше, то также сможем убедиться, что многие изречения великого немецкого философа звучат вполне в прутковском стиле. Например, заставляет вспомнить о Пруткове такое высказывание Ницше: “Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное”, то есть в бессмысленное, нелогичное – таким образом, путь мудреца становится дорогой юродства. Как и Прутков, Ницше не скрывал своего стремления к славе и признанию. “Издаю пока отрывок. Ты спросишь: зачем? Отвечаю: я хочу славы. Слава тешит человека”, — писал Прутков в предисловии к “Досугам”. “Заблистать через триста лет – моя жажда славы”, — признавался Фридрих Ницше. Как и Ницше, Прутков открывал в себе и в своем читателе “человеческое, слишком человеческое”, в том числе – жажду славы. Это честолюбие того же духовного над-бытийного рода, что и хлебниковский титул Председателя Земного Шара или ницшеанская мечта о Сверхчеловеке. При этом честолюбивый Прутков проповедовал воздержание и нестяжательство: “Не завидуй богатству: французский мудрец однажды остроумно заметил, что сетующий господин в позлащенном портшезе нередко носим веселыми носильщиками”. Жемчужниковы и Толстой придумали Пруткову биографию, но не придумали ему друзей и единомышленников, и писатель ушел “в мир иной” в гордом и насмешливом одиночестве, окруженный непонимающей толпой. Он ушел непонятым.
Есть достаточно оснований говорить и о четко сформулированной политической философии Козьмы Пруткова. Он формулировал ее в той же афористичной, парадоксальной манере, что и выдающий русский мыслитель Василий Розанов. “Нет на свете государства свободнее нашего, которое, наслаждаясь либеральными политическими учреждениями, повинуется вместе с тем малейшему указанию власти…” — заметил Прутков. Особые размышления эти наблюдения могут вызвать у наших современников, которые в своем большинстве, с одной стороны, дорожат демократией, а с другой – желают видеть государственную власть сильной и прочной. Ценителям “злой мудрости” Пруткова откроется не только сарказм, не только высмеивание пороков, но и стремление к высокому идеалу, воплощенному в служении и самопожертвовании. Не даром создатели образа Пруткова изобразили его человеком служивым, офицером и чиновником, который всю жизнь стоял на страже государственных интересов… Он был человеком сильным, волевым и целеустремленным, воспринимавшим славу как заслуженную награду за труды на благо Отечества. Мы привыкли потешаться над словами о том, что “каждая кухарка может управлять государством” и как-то позабыли, что в этих словах отражены те самые завоевания демократии, которыми гордится большинство россиян… Ведь кто такая пресловутая кухарка? Это, говоря канцелярским языком, среднестатистический россиянин, обыватель, человек наемного труда. Директор Пробирной Палатки предвосхитил явление “ленинской кухарки”, он ни на секунду не сомневался, что отлично знает, как следует управлять государством. И в конце концов выяснилось, что мысли и идеи Пруткова вполне применимы и в решении политических задач, ведь, по его словам, “только в государственной службе познаешь истину”.
В вымышленность Козьмы Пруткова порой не хочется верить, ведь он – один из самых народных, самых близких, самых востребованных литераторов, готовый всегда прийти на помощь метким словом, задорной фразой, простым и ясным наблюдением. Он – мастер афоризма, который хочется переписать и обвести рамочкой, сделав его принципом жизни.
Если читатель очарован Прутковым, то уж не разочаруется никогда. Прутков не предает и не обманывает своего читателя, он перед ним искренен, как перед самим собой. Любовь к нему – это навсегда.
