Из цикла «Откуда и куда. Дневник этих лет»
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 37, 2012
Евсей Цейтлин
Портрет женщины с диктофоном
Из цикла “Откуда и куда. Дневник этих лет”
Две даты: в апреле 2009-го Белле Езерской исполнилось восемьдесят; вот уже полвека она берет интервью.
Я думаю об этом сейчас, перечитывая книги Езерской. Невольно замечаю: каждое из ее интервью имеет свою историю. Часто неожиданную, порой – растягивающуюся на годы.
… В начале 1985-го она беседовала с поэтом и бардом Александром Алоном. А через две недели, 8 февраля, он погиб. Езерская напишет после, восстанавливая трагическую хронику: “Вечером того дня он с женой был приглашен в гости в один эмигрантский дом в тихом и безопасном пригороде. Настолько безопасном, что там даже двери не запирались. Двое бандитов вошли в незапертую дверь, велели всем лечь на пол… Мужчины вскочили и бросились на мерзавцев. Раздалась стрельба. Трое были ранены. Дочь хозяев успела вызвать полицию. Заслышав сирену, грабители бросились наутек. Саша, раненный, погнался за одним из них, настиг его… и был сражен ударом ножа в сердце”.
История гибели тридцатидвухлетнего Александра Алона рассказана Езерской не случайно. Смерть человека часто символически отражает его жизнь. Алон был поэтом и – офицером военно-морского флота Израиля. Мог ли он поступить иначе? До интервью они общались полтора года. Подружились. Конечно, Белла Езерская сразу разглядела талант: “Он был одним из самых блестящих представителей русской авторской песни”. А позже поняла и другое: его последнее интервью – своего рода “гражданское и поэтическое завещание Александра Алона”.
Прошло больше двадцати лет. Все было, как обычно после ухода творца из жизни: разрасталась трава забвения. Нет, Езерская не могла смириться с этим: писала статьи об Алоне, делала радиопрограммы, искала и находила единомышленников, как и она, влюбленных в пронзительные песни барда. Мы и познакомились в ноябре 2003-го, в Чикаго, на вечере памяти Алона. Я увидел обаятельную, но уже немолодую женщину. Хотел спросить: зачем вы проделали этот путь на самолете? Ведь могли же прислать свое выступление записанным на пленку… Однако вовремя удержался от вопроса, понял: это – ее миссия.
Я знаю: сам по себе жанр интервью кажется многим коллегам по литературному цеху легковесным, сиюминутным. Наивное представление – его легко опровергнуть. Три сборника интервью и эссе Беллы Езерской под общим названием “Мастера” (вып.1-3, 1982, 1989, 1998), ее книга “Почему молчали кариатиды” (2003) стали событием в культуре нашей эмиграции. Но лучше сказать: событием стала она сама, автор.
Чтобы пояснить свою мысль, обращусь (ненадолго, совсем коротко) к печальному образу: художник в эмиграции. Представим, что он сейчас перед нами: почти всегда одинок; почти всегда не востребован; почти всегда вынужден зарабатывать на хлеб насущный, сменив профессию. И так типично то, что сказал в беседе с Езерской автор известного романа “Желтые короли” Владимир Лобас, десятилетия крутивший баранку нью-йоркского такси: “…Об Америке у меня представления были очень наивные… Только здесь можно понять, что эта чудесная, гостеприимная и щедрая страна – выжженная пустыня для человека, избравшего писательскую стезю. И вообще искусство”. Кто откровенно поговорит с творцом? Кто снова отправится вместе с ним мучительными лабиринтами поиска? Кто, наконец, приоткроет читателю “лабораторию” мастера?.. Тут остановимся. Именно это и делает Белла Езерская. Сейчас у нее появились последователи. Но долгие годы она шла в литературе эмиграции этой тропой одна.
Однажды Езерская решила объяснить свою настойчивую приверженность жанру интервью: “…В современном литературном процессе факт, документ, свидетельство решительно потеснили художественный вымысел… Жизнь оказалась сложней самых изощренных романических сюжетов; перо драматурга в бессилии опускается перед коллизиями, которые Шекспиру и не снились”.
Что ж, все верно. Непонятно только одно: почему именно интервью, взятые Езерской, так притягивают нас; почему их хочется перечитывать – даже спустя много лет после того, как состоялась ее беседа с писателем или артистом в каком-нибудь маленьком кафе. Даже если конкретный повод для интервью (появление нового фильма, спектакля, книги) давным-давно потерял актуальность.
Нет, главное все-таки не жанр сам по себе. Главное, как всегда, – талант, личность автора.
Разумеется, беседы Езерской с мастерами культуры не похожи на дежурные журналистские опросы: “Ваша любимая диета? А время года? Ну а теперь давайте о планах…” Если говорить о жанре материалов Езерской, я бы определил его так: эссе-интервью.
Здесь всегда есть портрет творца, набросанный энергичными штрихами. И портрет времени. И – диалог двух людей. Да, именно диалог. Интервьюер вовсе не занимается самовыражением: он, что называется, помнит свое место. Но у Беллы Езерской – собственный голос, который не заглушают голоса героев, какими бы “громкими” они ни были.
Ее отношения с героями интервью – особая и, по-моему, поучительная тема. Эти отношения часто складываются на наших глазах. От вопроса к вопросу мастер все больше доверяет интервьюеру. Так начинается его исповедь.
Вслушаемся в один разговор, важный сейчас для нас. “Вы болезненно относитесь к критике?” – спрашивает Езерская у балетмейстера Бориса Эйфмана. И тот признается: “Раньше относился болезненно. Особенно реагировал на русскоязычную прессу. Если бы меня не понимали где-нибудь в Южной Африке… Но мы же в один садик ходили, одни книжки читали”. Впрочем, дело не в общих воспоминаниях и ассоциациях. Все дело, уточняет Эйфман, в “понимании законов того театра, который я создал”. Выдающийся балетмейстер, конечно, имел в виду известное, пушкинское: художника нужно судить по законам, им самим над собой признанным…
Езерская и сама любит повторять эти слова. Тут ее кредо. Самый точный ориентир на пути к творцу.
Впрочем, искусство интервьюера – как всякое искусство – в известной степени иррационально. И таит в себе загадку. Перечитав десятки публикаций Езерской, я по-прежнему гадаю сейчас: каким образом она неизменно выбирает самый точный (часто – “больной”) вопрос; как же возникает здесь – всего на нескольких страницах текста – это странное, но несомненное психологическое напряжение… Герои Езерской нередко переживают во время общения с ней “момент истины”: признаются в сокровенном, пересматривают свою жизнь.
Именно ради этого она часто сознательно привносит в беседу конфликт. Критик Анатолий Либерман как-то заметил о Езерской: “…Она нелегкий интервьюер, и некоторым ее собеседникам пришлось отбиваться от остро поставленных вопросов”. Это правда. Больше того – она то и дело подходит к рискованной грани. К примеру, так начинает свою беседу с Иосифом Бродским: “О вас говорят как о человеке высокомерном и недоступном, особенно для нашего брата-эмигранта”. Другой бы ответил: “На этом интервью закончено”. Бродский не обиделся – начал рассуждать вслух о проблеме “поэт в изгнании”: “…Эмиграция, знаете, начисто избавляет от нарциссизма. И в одном этом, на мой взгляд, уже ее достоинство. Жизнь в чужой языковой среде, со всеми вытекающими последствиями, – это испытание. Генрих Белль как-то записал в дневнике, что чем дальше письменный стол художника будет стоять от отечества, тем лучше для художника…” Я с трудом обрываю интереснейшее размышление поэта, которое родилось в диалоге с интервьюером.
Еще одна особенность творческого почерка Беллы Езерской. Она не скрывает от читателя своих пристрастий и симпатий. Но при этом всегда бескомпромиссна в художественных оценках. Вот закономерный финал ее эссе об одном из создателей современной массовой культуры Энди Ворхоле – он, между прочим, сыграл немалую роль в американской судьбе Езерской: “Я не отношусь к искусству Энди Ворхола серьезно… Но я с восхищением принимаю самого Энди Ворхола, как непревзойденного мастера одного-единственного шедевра: своей собственной жизни”.
Вдруг понимаю: последняя фраза точно говорит и об Езерской. Она тоже никогда не была покорной песчинкой, которую уносил за собой ветер времени.
*
…Начинала Езерская дважды. Впервые – в родной Одессе, второй раз – в эмиграции.
“Там” – после окончания университета – она долго, неприкаянно мыкалась со своим “свободным” дипломом; потребовался “блат”, чтобы получить жалкие библиотечные полставки; в областной газете “Знамя коммунизма” ее печатали с оглядкой, в штат не брали: ничуть не стесняясь, напоминали про “пятый пункт”. (Отдушиной были публикации в московском журнале “Театр”).
В Америку Езерская приехала с мужем и сыном, в сорок восемь. Конечно, ее тут никто не ждал, да и “булки на деревьях” не росли. Иногда спрашивала себя: неужели жизнь кончилась? Но отвечала себе так, как ответит ей вскоре молодой эмигрант Василий Аксенов: это важно – “ощущать сопротивление общества”, это нужно – уметь “начинать все сначала, проходить весь путь заново”.
И ей повезло! Дебют в старейшей эмигрантской газете “Новое русское слово” – очерками о любимом Пушкине (очерки приметили многие, в том числе – Мстислав Ростропович, который станет потом ее другом); учеба в университете, а затем в аспирантуре по русской литературе; сложный, противоречивый, но пьянящий атмосферой свободы мир эмигрантской культуры: Белла Езерская вошла в этот мир, как входят в родной дом.
Особая, интригующая строка ее биографии – долгое сотрудничество с журналом Энди Ворхола Interview. “Помешанный на знаменитостях, он и создал его для знаменитостей” – голливудских звезд, королей, законодателей моды. Это было так престижно – попасть на страницы Interview Magazine: и в качестве “гостя”, и в качестве автора. А Езерскую поражала душевность ее новых коллег: “…Когда я зимой приезжала из своего Фарраковея, замерзшая, как сосулька, ребята отпаивали меня кофе в столовой, обшитой дубовыми панелями”. Кстати, именно Ворхолу принадлежит идея собрать материалы Езерской в книгу. “Но ведь это же интервью, – переспросила она неуверенно, – жанр скоропортящийся”… “Ну и что”, – пожал плечами Ворхол. Он-то не сомневался в успехе.
…Живой нерв большинства ее работ – судьба русской культуры в эмиграции.
Позиция Езерской резко выражена в эссе “Великое противостояние”. Эссе посвящено автору “Окаянных дней”, но оно шире – о выборе, который стоял перед каждым творцом. Езерская процитирует речь Бунина, произнесенную в феврале 1924-го в Париже: “Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет ленинских градов, ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия”.
Такой выбор – рано или поздно – совершают многие герои Беллы Езерской. (Всех не вспомнишь, тем более – не перечислишь).
Мстислав Ростропович признается в интервью с ней: “Я обожаю Россию! О-бо-жаю”. Но, лишенный гражданства СССР, Ростропович после отмены позорного указа гордо отказывается от советского паспорта.
Патриарх и ревнитель свободной русской прессы Андрей Седых. Вместе с ним мы сравниваем разные “волны” эмиграции, погружаемся в ежедневные будни многолетнего редактора “Нового русского слова”.
Хранительница традиций, “живая легенда русского балета” Александра Данилова.
“Российский Карузо”, один из последних рыцарей еврейской культуры Эмиль Горовец. “Он мог не замечать, терпеть и молчать. Как многие. Но он предпочел туманную даль репатриации, а фактически – эмиграции благополучной жизни придворного еврея в антисемитской стране”.
Поэтесса Наталья Горбаневская. Вместе с друзьями она вышла в августе 1968-го на Красную площадь – в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Она сделала свой выбор сознательно, остро ощущая “вкус” свободы: “Когда ты на свободе, и, кажется, только от тебя зависит, остаться на свободе или не остаться, эта свобода, воздух, которым дышишь, деревья, под которыми идешь, становятся особенно дороги”.
Юрий Любимов. Он гениально чувствует движение театральных форм, он и пророк – предупреждает в начале перестройки: “После оттепели всегда бывают заморозки… Природа режима не изменилась”. Кстати, Любимов напишет позже Белле Езерской: “Вы делаете очень нужное и благородное дело”.
*
“Мы не в изгнании – мы в послании”. Кто только не цитировал эти знаменитые слова. Теперь перестали. Клятвы поутихли, да и некому их произносить.
“Какое там послание! – говорит мне на днях Белла Езерская – по телефону, незадолго до своего юбилея. – Скажите, ну какую миссию можно разглядеть в деятельности наших газет – разве что сбор рекламы… Многие писатели давно уехали в Россию, другие живут здесь, но публикуются исключительно там… Эмигрантские издательства не могут конкурировать с московскими и почти все умерли, несколько журналов едва дышат… Для полноты картины добавлю: на наши концертные площадки хлынули толпы гастролеров-халтурщиков, привозящие программы, которые они постеснялись бы показывать в гарнизонах…”
Впрочем, мы с ней все это уже обсуждали не раз. Но вот Езерская добавляет: “Я, кажется, осталась у разбитого корыта”.
Почему не спорю? В глубине души она и сама знает, что неправа. “Всю жизнь занималась тем, чем всегда хотела…” – разве это не убедительный аргумент при подведении итогов жизни?
Не говорю ей и другие слова – они верны, но слишком уж пафосны: книги Беллы Езерской, ее эссе и взятые ею интервью, обильно рассыпанные на страницах изданий диаспоры, – это живая история культуры нашей эмиграции.
История в лицах и голосах. Не похожая ни на какую другую.
2009
