Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 36, 2012
Дмитрий Калмыков
Долго и счастливо
Рассказ
Весна в этом году выдалась холодная. Свой первый гонорар я пропивал только в мае. Хорошо помню тот вечер, часа четыре, наверное. Было солнечно и дул холодный ветер, кисть руки на алюминиевой банке стала фиолетовой. Я сидел на низком заборчике, окружающем детскую площадку. Сидел один, хотя народу собралось немало. Граждане провожали майские праздники и разбились на три большие компании. Некоторых я знал, но подходить желания не возникало. Странная все-таки привычка — бухать на детских площадках. Наш район отстроили к концу семидесятых, но первое поколение детей, которые катались с этих горок, до сих стоит здесь, присаживается на те же качели, на которых крутили “солнышко” тридцать лет назад. Никто не хочет вырастать и взрослая жизнь не наступает, просто детство становится все более уродливым.
Вообще-то, я не любитель таких посиделок, хотел только выпить баночку другую и уйти, но почему-то залип, сидя на заборчике.
Я сразу понял, что она ненормальная, хотя и заметил её в дальнем углу площадки, и толком разглядеть не мог. То есть внешне-то девушка была совсем обычная, просто вела себя странно. Подходила то к одной, то к другой кучке людей, что-то спрашивала и отходила. Улыбалась широко, как Буратино. Не знаю о чем она спрашивала, может сигарету стрельнуть хотела или еще что-нибудь, но отходила всегда ни с чем. Причем те, с кем она заговаривала моментально умолкали и когда девушка удалялась еще пару секунд смотрели ей вслед. Было прохладно и руки она держала в большой кармане-кенгурятнике на животе черной кофты с капюшоном. На ней была коротка юбка, черные колготки и ботинки. Когда девушка подошла к очередной компании, какой-то гопник хотел приобнять её и протянул руку. Она изогнулась всем телом, чтобы не попасться на этот крючок и сделала два маленьких шажка в сторону, чуть потупившись, но продолжая улыбаться. Так делают дети, когда не хотят идти к малознакомому родственнику и садиться к нему на колени. В тот момент я почувствовал странное смущение, почти стыд. Гопник явно хотел позабавиться и снова подманивал её к себе. Но она отошла.
Странно, я совсем не помню, что она сказала, когда подошла ко мне. Казалось бы, такие моменты должны запоминаться, но нет. Помню только её взгляд. Стояла и смотрела на меня сверху вниз. Густая челка полностью закрывала лоб, прямые волосы падали вниз по щекам, кончиками чуть касаясь плеч. Из-за того, что челка была подстрижена очень прямо казалось, что девушка выглядывает из своей прически, как из маленького окошка. Взгляд у нее был веселый или даже радостный, но в то же время в нем читалось какое-то смущение, предвосхищающее то, что еще только может случится.
Какое-то время мы просто стояли молча. Она сказала, что зовут её Лида. Странное все-таки имя, хоть и простое. Я не знал, что нужно ей сказать и что делать. Лида стояла, переминаясь с ножки на ножку, бросала на меня быстрые озорные взгляды, роняла смешки в ладошку. Мне делалось страшно. Детская мимика всегда отвратительна в телах и лицах взрослых. А Лиде, по самым скромным прикидкам было лет девятнадцать. И вот, я почти с ужасом смотрел на это создание странное и страшное, и думал, отчего я не испытываю к ней неприязни. То есть, Лида была не первая сумасшедшая, или отсталая, или дефективная (не знаю как правильно), которую мне довелось видеть в жизни, но до того дня ничего кроме брезгливости эти юродивые во мне не вызывали. Но вот передо мной стоит ребенок в теле девушки и отпускать её совсем не хочется.
В какой-то момент я даже понял, что нарочно пытаюсь заставить себя почувствовать к ней отвращение. Скорее всего это было вызвано взглядами, которые на нас то и дело бросали из разных углов площадки. А гопник, который пытался подцепить Лиду, вдруг загоготал. Я был уверен, что смех этот относится ко мне, хотя скорее всего ошибался.
Я предложил Лиде пройтись, пытался завести с ней хоть какой-то разговор, но она всегда отвечала только “да“и “нет”, или же просто прыскала тихим смехом. В общем, прогуляться совсем не получилось. Мы поднялись ко мне. Дальше у нас все было почти как в порнухе: мы разделись прямо в коридоре и пошли в комнату на диван. Это “почти” возникло не от того, что Лида была не умелой или вялой, совсем наоборот, тело у нее было упругое и гибкое, и, в отличие от сознания, владела она им полностью. Просто в какой-то момент, я заметил, что и тут с её лица не сходит улыбка, даже в моменты предельной страсти (как мне казалось) этот вечно живой смешок готов был вырваться наружу, а Лида всегда держала наготове ладошку, чтобы поймать его. Сначала я подумал, что Лида смеется над теми телодвижениями, которые я совершаю. Со стороны это, наверное, и правда очень смешно. Но в тот момент оценить иронию совсем не получалось, и если бы не трогательные синяки на худеньких коленках Лиды, наверное, бросил бы совсем. Лишь потом, когда Лида ушла и у меня было время все обдумать, я понял, что улыбки и смех — от искренней радости, ей было хорошо и она смеялась, как ребенок, с первой попытки уломавший родителей прокатиться на карусели. Нет, я и раньше встречал девушек, которые испытывали истинную радость от плотских наслаждений, но даже самые откровенные и непосредственные из них всегда следовали некому социальному протоколу и отдавали себя как награду или поощрение и как будто только в процессе вспоминали, что и сами получают удовольствие. Неужели абсолютная искренность в половых отношениях доступна только ненормальным?
Лида ушла пока я был в душе. Вернувшись в пустую комнату, я ощутил одновременно и облегчение, и нечто вроде тоски. Так хорошо как с ней, мне ни с кем не было. Словно березовый чурбан с вершины поленницы, эта мысль свалилась на меня. Может, странно, что осознание пришло только после, но ведь в процессе я постоянно думал о её смешке. Быстро оделся и вышел на улицу. Во дворе было темно и пусто, с площадки за домом доносились хриплые голоса. Мужики орали друг на друга, как орангутанги, перед тем как начать крошить челюсти. Лиды, конечно, нигде не было. Ни номера её мобильного, ни адреса, ничего. Только чувство потери.
У меня уже было подобное ощущение, когда я не поступил в институт, вернее академию, Тимерязевскую. В юности хотел стать ботаником и выращивать план. Завалил вступительные, стоял на трамвайной остановке и думал, что все хорошее от меня в жизни уходит. И тогда же понял, как смешно жалеть себя и какие замки можно построить из этой жалости.
Я пошел домой и лег спать.
Наутро было плохо. Поскольку накануне выпил я не много, на похмелье пинять не приходилось. Я был готов уткнуться в подушку и втягивать ноздрями воздух и убеждать себя, что то, что я чувствую — запах Лиды. Чушь, конечно. Однако несомненным казалось другое, явилось ощущение, будто проснулся я не в том мире в каком засыпал. И дело тут не во влюбленности, это чувство мне хорошо знакомо. Нет, обычной горячки и разброда не было.
Лишь спустя три дня я, наконец, смог определить и понять это состояние. Нам достался заказ с альпинизмом. Мой напарник Миша подвернул ногу на тренировке и спускаться предстояло мне. Я никогда не боялся высоты, да и привык уже. Наверное, больше опасался того, что Миша как-нибудь не удержит тридцатикилограмовый блок кондиционера и он проломит мне башку пока я буду болтаться на стропах. При этом несмотря на всю привычку и обыденность “альпухи”, каждый раз когда нужно было сделать первый шаг по вертикальной стене, и даже не сам шаг, а тот момент, когда уже привязанный отклоняешься назад, чтобы встать перпендикулярно стене, в тот самый момент мир слегка переворачивается. Длиться это, быть может, меньше секунды, но ощущение всегда очень яркое. На мгновение мир вспыхивает, становиться необычным, лишенным привычных форм и отношений. Один краткий миг, капля адреналина, неизбежно попадающая в кровь. Так вот, после той ночи с Лидой я начал постоянно переживать этот миг. Что-то повернулось с ног на голову и я уже не мог видеть мир таким, как раньше. Сначала подумал, что дело чисто в психологическом эффекте: ведь, как ни крути, а девушка эта была ненормальной. Яркий сексуальный опыт, нечто запретное, даже, пожалуй, извращенное. Конечно, я её не принуждал. Да, и для нее это был точно не первый раз. Но по логике мне бы нужно было отказать ей, позвонить в милицию, вот, мол, девушка не в себе, потерялась. Я этого не сделал. Наоборот, поддался некой гнили, тихонько сидевший где-то глубоко в подсознании. Эта ночь с юродивой как будто поставила меня перед кривым зеркалом. Но теперь я понял, что не зеркало кривое, а это я уродлив. И теперь уже не могу смотреть на мир по-старому, все исказилось. Или же дело в чем-то другом?
Не покривив душой, могу сказать, что не испытывал того слюнявого сладострастия к ненормальности Лиды, которое, должно быть, присуще сексуальным извращенцам. Меня не радовало присутствие в ней изъяна. Он даже скорее мешал мне. Следовательно, дело было не во внезапно открывшемся извращенном пристрастии. Я никогда не любил усложнять. В особенности это касалось отношений с людьми. Но и не мог согласиться, что этот небольшой переворот, произошедший со мной, вызван чисто физиологическими ощущениями. Да, Лида была страстной и ловкой. Однако, этого-то добра везде хватает. Было ясно, что без еще одной (по крайней мере!) встречи с Лидой разобраться во всем этом не получится.
Она появилась через пять дней. Ночью я возвращался с заказа, убитый и грязный. С утра мы с Мишей ехали на один объект, там и был-то всего навсего второй этап — подключение внутреннего блока, работа быстрая и не пыльная. Пока ставили, позвонил другой заказчик, срочно ему нужно было. Вот и провозились почти до полуночи, к тому же сменной одежды не было. Словом, выглядел я не лучше бомжа, даже Лида усмехнулась. Правда, быстро спрятала улыбку и потупилась. Стоит у двери подъезда, указательные пальцы сцепила, носки ботинков рассматривает. Я тоже подошел к ней и стою, как дурак, молчу.
— Ты ко мне? — спрашиваю.
Она кивнула только. Даже взгляд поднять постеснялась.
— Пойдем, — говорю. Она, все также потупившись, в дверь подъездную прошмыгнула. Поднялись на этаж, я, конечно, сразу в душ метнулся. Когда вышел, она на кровати сидит голая и улыбается своей улыбкой Буратино. Странно все-таки, такое ощущение, что она стесняться переставала только когда раздевалась.
Наутро её опять не было. Почему-то этот второй уход задел меня еще больше чем первый. С чего-то вдруг решил, что раз она сама пришла во второй раз, то уже не станет вот так сбегать. Во всяком случае ни одна нормальная… Вот тут все и объяснялось. С чего бы Лиде вести себя как нормальная? И опять у меня ни номера её мобильника, ничего вообще. Мы кроме слов у подъезда и не говорили больше. Я и так измотанный был, отрубился сразу. Оставалась надежда, что и в третий раз Лида вернется.
Так и случилось. Уже наследующий день Лида снова стояла у подъезда. На этот раз было не так поздно и на лавочке у двери сидели бабки. Они подозрительно поглядывали на Лиду и та явно смущалась их взглядов, на меня же она смотрела как на избавителя. Взгляд просто светился от счастья. А мне стало неловко оттого, что приходится заговаривать с Лидой при посторонних, да еще таких.
Мы снова поднялись ко мне. На этот раз, я решил сначала поговорить с Лидой, узнать что-нибудь о ней. Однако меня ждало не просто разочарование, я был в полнейшем недоумении, в потере, какие редко вообще случаются. Лида оказалась в принципе неспособной поддерживать хоть какой-то диалог. Такое ощущение, что все её предыдущее общение с людьми сводилось к вопросу “Как тебя зовут?” и ответу — “Лида”. Более того, она, кажется, была обескуражена не меньше моего: зачем все это, для чего я о чем-то спрашиваю её? Я видел, что каждый мой вопрос просто мучителен для нее, как бывают мучительны вопросы для очень застенчивых детей. В какой-то момент я впрямь подумал, что сейчас Лида заберется от меня под стол, лишь бы не слышать этих ненужных слов. К общению открывалось только её тело.
Единственное, чего мне удалось добиться — взять номер её телефона. И то, Лида не продиктовала мне его, а просто протянула аппарат. Я не смог удержаться и посмотрел в список контактов, там было только два номера: мама и папа. Почему-то этот факт меня потряс. Хотя если вдуматься, в моем телефоне несколько десятков контактов, но скольким из них я звоню? Троим, максимум пятерым. Лида хранит и получает только то, что ей действительно необходимо. В социальном плане её жизнь не богаче чем у полевого цветка. Почему-то вот так, сходу это было тяжело принять . Лида смотрела на меня из под челки и во взгляде было нечто вроде упрека или опаски. Может, она думала, что я собираюсь набрать её родителям? С другой стороны, почему она должна этого бояться? Наверняка, она в восторге от мамочки и папочки. Я сказал Лиде, что записал ей свой номер, чтоб она звонила, когда захочет и т.п. Лида просто кивала на каждое мое слово, хотя, скорее всего, не разбирала толком, что я ей говорю и главное — зачем? Нет, я уверен, что она способна была это понять, раз уж снова нашла меня, но только не хотела. В итоге я просто притянул её к себе и она с облегчением поддалась.
В следующий раз она пропала надолго, почти на две недели. Я звонил ей по несколько раз в день, но звонок все время срывался, сбрасывала, а потом телефон и вовсе стал перманентно недоступен. Мне оставалось только надеяться, что она сама рано или поздно объявится. Когда не работал, я постоянно дежурил у подъезда, но Лида не показывалась.
Однажды когда я возвращался с работы то заметил у подъезда пожилого мужичка. Не знаю как, но я сразу понял что он ждет меня. Мужичок сидел на лавочке и напряженно вглядывался в меня, видимо, определяя тот ли я, кто ему нужен. Как только я подошел к двери подъезда он встал и сделал шаг ко мне. Стоило мне остановиться, мужичок размахнулся и ударил меня в лицо. В руке я держал тяжелую сумку с перфоратором, так что заслониться не получилось. Впрочем это было и не нужно. Кулак лишь слегка скользнул по моей скуле. Мужчина совсем не умел драться, да и весь его боевой пыл вышел вместе с этим единственным неудачным ударом. Я просто стоял и смотрел на него, прямо не мог оторваться. Не сложно было догадаться, что это отец Лиды. Небольшой сухонький, лет наверное пятидесяти, седоватый, все лицо в морщинах, белки глаз в красных прожилках и выражение такое, словом, ну какое-то реально страдание во взгляде, самое настоящее, искреннее. Я такого еще никогда не видел. Вообще-то люди любят пострадать и поныть, но это было совсем другое. Какое там драться! Его, наверное, если папиросой ткнуть, так он сдуется как резиновый матрац. Иссушенный и сломанный человек.
— Вы Лидин папа? — спросил я.
Он снова сжал кулаки, но лишь поднял их к собственному лицу и мелко затрясся, должно быть от отвращения:
— Заткнись! Заткнись! Мерзавец! — надрывно, сквозь зубы цедил мужчина.
Мне кажется, что я сразу и хорошо понял этого человека, почему у него такой взгляд. Тысячи бессонных ночей в поисках постоянно сбегающей дочери, уроды путающиеся с ней, наверняка больницы, уколы, смирительные рубашки, потом выписка и все сначала, и так без конца. Но слова его задели меня. Конечно, я слышал в свой адрес и не такое. Да и вообще давно уже понял, что человек я не очень хороший. Казалось бы, чего обижаться? Наверное, дело в искренности и в правоте его слов.
— С Лидой все в порядке? — спросил я.
Мужчина в одно мгновение как-то осунулся, еще больше ослаб, сел обратно на лавочку и обхватил руками голову.
— Послушайте, я не хочу обижать вашу дочь, — продолжал я, хотя понимал, что каждое мое слово ему как незаслуженный удар плетью. — Скажите, с ней все в порядке? Она здорова?
— Здорова? Ты совсем идиот? Или пьяный был, когда тащил её к себе? Мне так обычно говорят все эти ублюдки — “я с пьяну не понял, что она того”. И думают, наверное, что я их по плечу похлопаю и руку пожму!
— Нет, я не был пьяный и Лиду к себе не тащил. Она сама пошла, — сказав это, я сам ощутил беспомощность и даже подлость такого аргумента.
На лице мужчины криво разъехалась горькая ухмылуа:
— Сама, значит? Осознано? — переспросил он. — Да где вас уродов делают? Больную девочку…, — но он не договорил только рукой махнул.
— Я вас понимаю. Но и вы поймите, я ведь не хочу бросать Лиду. Она мне… ну я…
— Ты меня понимаешь? Щенок! Что ты там понимаешь?! Ты хоть знаешь сколько я… Да что я тут распинаюсь! — мужчина встал и хотел уйти.
— Подождите! Я серьезно говорю! Ведь вам, по крайней мере, нужна помощь, — сказал я. — Ведь сами вы не можете уследить за ней.
Мужчина замер.
— Так что ж, мне тебя в сиделки нанять? – тихо и зло проговорил он после долго молчания.
— Нет. Но если нужно лечение какое-то, я могу помочь, — не знаю, зачем я говорил все это. Наверное понимал, что если мне удасться задержать этого мужчину, то смогу увидеться с Лидой. Вот только помнит ли она меня еще?
— Какое там лечение, — он сделал шаг назад и снова опустился на лавку. — Полежит в больнице, курс таблеток ей выпишут. А от этих таблеток на нее вообще смотреть больно. Сидит целый день в комнате, крошки со стола обирает. Большим и указательным пальцем, щипок за щипком. Мать исходится вся, глянет на нее и в слезы. А Лида молчит, даже не смотрит ни на меня, ни на мать. Курс кончается, и опять, по новой.
Ему нужно было выговориться. Я хорошо знал эту черту, хотя сам не понимал, что тут такого облегчительного.
— Мы ведь все бросили, я не работаю почти. Мать на дому коробки сувенирные клеит. А на сколько нас еще хватит? Что потом с ней будет?
— Я могу вам помочь. Следить за Лидой.
Лицо мужчины снова исказилось, правда, он молчал и выражение лица постепенно менялось. Злобная и страдальческая улыбка превратилась в неподвижную, недоуменную маску.
— Это ты хочешь, чтобы я сам её к тебе за ручку привел?
Как только он задал этот вопрос, я понял перед какой диллемой стоит этот человек: с одной стороны возможность снять груз с плеч, пожить немного нормальной жизнью, при этом Лида будет в относительной безопасности, но как ни крути, есть в этом что-то предатьльское. Доверить дочь незнакомому человеку, к тому же извращенцу, а именно таким я и выглядел в его глазах. С другой стороны, этот вопрос — “Насколько нас еще хватит?”. Ведь придел-то есть и уже не за горами, тогда Лида точно пропадет, одна без родных, без хоть какой-то поддержки. Я вдруг стал единственным выходом для этого человека. Но, наверное, ему спокойнее жилось, когда выхода не было совсем. Чего он хочет больше, я не знал. Зато знал, что нужно мне — видеть Лиду. Сейчас, глядя в глаза её отцу, я понял, что готов бороться за нее. И это не бой с каким-нибудь гопником, цепанувшим Лиду на детской площадке, и не страх осуждения предподъездных бабок. Отец — это стена, огораживающая Лиду. И мне нельзя ломать её, нельзя перепрыгивать, нужно чтобы камни сами расступились или рассыпались.
— Послушайте, вы меня не знаете, но поверьте, Лида мне правда небезразлична. Мне, кажется, она какая-то особенная и я не в том смысле, что у неё там… ну вы понимаете. Я просто хочу её увидеть, еще раз. Если хотите при вас. Мне кажется, мы сможем найти с ней общий язык. Ведь, вы сами говорите, что сил не хватает.
Мужчина снова смотрел на меня. И я вдруг почувствовал, будто пожираю его, пытаясь уверить, что смогу заботится о Лиде не хуже чем он сам. Теперь он будет убеждать себя, что я не такой как все «мерзавцы», что мне можно верить, что я сострадателен и действительно разглядел нечто в его дочери. Он слишком слаб, чтобы отказать мне, чтобы растоптать меня, ведь именно так ему и следовало поступить, но он молчал. Я понял – скоро Лида придет ко мне, и радовался. Чтобы получить дочь, придется убить отца – иначе никак. И я был счастлив своей победой.
Лида пришла на следующий же день. Не помню точно, сколько прошло времени, прежде чем она пропала снова. Я звонил её отцу, но он не знал где она. Всю ночь носился по району, искал. Когда вернулся, Лида сидела под дверью. Грязная и избитая. Тихо всхлипывала, утыкаяся лицом в подобранные колени. Юбка сильно задралась, было видно, что на ней нет нижнего белья. По бедрам расползлись чернильные пятна то ли синяков, то ли грязи. Я помог ей встать, она смотрела вниз и продолжала тихо плакать. Долго отмывал её в ванной, Лида никак не могла успокоиться. Все время лепетала что-то про то, что она не хотела, шла ко мне, просила их отпустить, а они не отпускали. Первый раз я слышал от нее столько слов, пусть и бессвязных. Бедная, несчастная Лида. Неужели с ней это в первый раз? Раньше я не думал об этом, но ведь не может быть, чтобы ничего подобного никогда не было. Интересно, она когда-нибудь беременела?
Отмыв Лиду, я принялся за ванную. Высыпал, наверное, целую банку пемолюкса, кашлял и задыхался в хлористом облаке. Казалось, что вся грязь осталась на стенках и дне ванной. Тер, пока губка не прорвалась насквозь.
Когда я вошел в комнату Лида сидела на кровати и играла с завязками на моих трениках. Она была такая как обычно, для нее все уже закончилось. Я присел рядом с ней, хотел обнять, прижать к себе, но вдруг почувствовал, как мне в грудь уперлась её ладошка. Сначала я даже не понял, что происходит, растерялся. Слава богу, дошло довольно быстро. Все мои импульсы Лида воспринимала однозначно. Конечно, в тот момент я ничего от нее не хотел, но она этого не понимала и отказывала мне в близости. Все очень просто – сегодня ей уже не хотелось. Я встал с кровати, отвернулся, задрал голову и смотрел на гардину. Чувствовал, что еще чуть-чуть и из глаз покатятся слезы. Правда, лишь только осознал это, как плакать расхотелось, хотя было бы интересно посмотреть на себя в таком виде. Но дело было совсем в другом. Я, наконец, должен был решить, почему Лида вызывает у меня столь сильные чувства? Что в ней такого? Она не красива в общепринятом смысле слова, не умна – об этом вообще говорить смешно. Так что же такого, в этом пустом теле, что заставляет меня… блин, да ведь я люблю её! Но почему? Почему именно её? Ведь он пустая, совершенно пустая! Вот оно – ответ, как всегда, очевиден. Я такой же пустой, как она. Разница лишь в том, что её пустота – патологическая, а моя – органическая. Забавно, при удачном раскладе Лида может вылечиться, а я уже нет. То, что принято называть «внутренним миром» у меня отсутствует. Следовательно, и связи с внешним миром мне совершенно не нужны и не понятны. Друзей у меня нет, с родственниками давно не общаюсь. Единственный человек, с которым приходится постоянно видеться – мой напарник Миша, но с ним мы почти не разговариваем. Вернее, он-то разговаривает много, и смеется. Миша постоянно смеется. Ни школа, ни работа, ни двадцать пять лет прожитой жизни не оставили никаких прочных связей. Меня мало что интересует, я ничего не создаю, и самое главное – не хочу создавать. Даже бытовой комфорт меня мало волнует. Если бы не постоянная необходимость зарабатывать на еду, работы бы у меня сейчас тоже не было. В сущности, моя жизнь мало чем отличается от жизни Лиды, я делаю только то, что необходимо для удовлетворения физиологических потребностей. Так что же, получается мы с Лидой – две половинки? Нет, конечно, нет! Никакие мы не половинки. То есть, можно сказать, что мы полулюди, но в единое целое мы никогда не соединимся. И моя любовь к ней ничего не значит, потому что это не любовь, а узнавание. Я просто буду счастлив, что сумел повстречать человека, который близок мне. Пускай она этого и не понимает. Объяснять-то все равно бесполезно.
Я пошел на кухню, поставил чайник. Пока возился, Лида уснула. Я выключил свет и лег рядом. Во сне Лида прижалась ко мне и я был счастлив, полным, сферическим счастьем, впервые за много лет.
Около трех недель жара не спадала. Лида стала проводить все больше ночей на улице. Даже под утро не приходила. Единственное, что меня беспокоило – это её здоровье. Один раз все-таки собрался с силами и отвел её в КВД. Кроме того, что Лида боится врачей и клиник не узнал ничего. Я решил больше так никогда не делать, потому что Лида очень сильно расстроилась и надулась на меня. В остальном, я почти всегда видел её счастливой, а это самое главное. Не знаю, предчувствовал ли я, но когда Лида пропала надолго, понял, что больше она не вернется. Её порвала стая бродячих собак прямо в нашем лесопарке. Такое уже случалось лет пять назад, тогда всех псов переловили, а теперь они развелись снова. Это не правда, что человеческая жизнь проносится быстро. Люди живут долго, очень долго.
