Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 35, 2012
Дмитрий Сорокин
Город – фантом
Рассказ
Когда-то семья покинула город. Все, кто были пожилыми, впали в детство и умерли. Дети — постарели. Взрослые — осиротели… Город деформировался в фантом. В фантасмагорических снах В. видел пыльные проулки, где так и не построили ни одной пятиэтажки, а у деревянного железнодорожного моста, то ли забронзовев, то ли ожидая команды «отомри», протягивает культю дед Мотл…Бабушка периодически кладет на культю Мотлу две пятнадцатикопеечных монетки. Старик благодарно кивает головой, похожей на дикий, заросший одуванчиками и бурьяном задний двор бабушкиного дома.
По городу витала облегендевшая быль (или забыленная легенда). В конце Отечественной войны, когда вместе с Мотлом домой вернулись двенадцать калек с колокольчиками и орденами на гимнастерках, образовалась трудовая артель. За какой-нибудь месяц благодаря команде убогих мастеровых город расцвел новыми домами, тюльпанами и оптимизмом.
Но другим людям, целым и правильно сохранившимся, не захотелось существовать рядом с уродами, пожимать их исковерканные конечности и благодарить за дурацкий и неправильный оптимизм.
Однажды утром никто из двенадцати не вышел на работу. Вопросов об исчезновении тогда еще не задавали. Да и зачем? Через какое-то время вернулся Мотл.Он был не в себе. Теперь все население в городе стало правильным и пропорциональным, а одному безумному Мотлу было слабО что-либо испортить.
Несколько лет Мотл помогал местным белоручкам, учителям и медикам в заготовке топлива, чистил дымоходы, вскапывал огороды… А еще зарабатывал на «Агдам» и полбуханки в похоронном оркестре: с какой-то фатальной отрешенностью ( или отрешенной фатальностью) глядя единственным карим по-собачьи в никуда, он методично ударял по лысой шкуре видавшего виды барабана.
Но однажды навсегда сел у деревянного моста. И никто ему не задавал вопросов, тогда еще не было принято выражать недоумение.
На протяжении жизни возникает город-фантом, город-абсурд. И сны эти чаще цветные: то желтовато-фиолетовые, то мрачно-синие, но в городе почему-то никогда не выпадает снега. Даже зимой. Вечно песчаный пляж в черноземной империи…
А еще два кладбища, к которым идти через лес, где до сих пор находят простреленные немецкие каски, а то и череп с тремя глазницами. На одном кладбище памятники стоят задом наперед — где-то там могилы бабушкиных родителей, на другом похоронен дедушка. Два кладбища. И ни одного роддома.
В. идет, словно в рапиде, по лесу, но просыпается оттого, что злобные папоротники, такие живые и огромные, не пускают его к чему-то важному, царапая по лицу и цепляя за ноги. Может, к лучшему, ведь прошлого не существует, как нет и города-фантома.
Часто в дом к бабушке попить чайку с яблочным вареньем заходит фельдшер из железнодорожной больницы. Он добрый и улыбчивый. Он фотографирует В. с кошкой Нюрой в обнимку, а через три дня (он очень пунктуален) приносит снимки, отвирированные в розовые, голубые, коричневые тона. А еще Петр Иванович очень любит садовые ромашки, гладиолусы, тюльпаны, флоксы. Его сад похож на сказку Андерсена, в которой легко заблудиться и все забыть, вдыхая ароматы вечного детства и радости.
И бабушка, и Петр Иванович когда-то воевали. Бабушка лечила раненых, оперировала надежных и безнадежных. Петр Иванович работал в гестапо фашистом, а настоящие фашисты говорили, что он очень больно бьет пленных партизан и расстреливает коммунистов и евреев. Но теперь об этом никто не знает. А сам Петр Иванович об это не вспоминает, сколько бы чашек чая не выпил. Его сад благоухает, как парфюмерный магазин Коко Шанель, и даже многочисленные киски, которых он нянчит (даже не топит котят, потому что великодушен и сентиментален, верит в Бога и помнит заповеди), не способны своей мочой перебить терпко-сладковатый аромат любви и мира. Бабушка с благодарностью берет букеты у интеллигентного и тактичного фельдшера, наливает воду в хрустальную вазу с изображением Маген-Давид, ставит букет и на сон грядущий читает «Гранатовый браслет» Куприна.
А еще в городе остался Родственник. Все его наследство, случайно доставшееся В., состояло из нескольких выцветших фотографий и пары погон подполковника медслужбы. И еще было много записных книжек с дневниковыми записями, которые не читались…
В воспоминаниях Родственник внешне одновременно походил на актера Жарова и баса Шаляпина. Родственник вечерами пел русские романсы на стихи Григорьева и Пушкина, подыгрывая себе на семиструнной гитаре. В молодости он учился вокалу у Леонида Собинова и был неплохим тенором. Иногда Родственнику аккомпанировала красавица преклонных лет, гречанка Зрене, обрусевшая почти в младенчестве и во многом повторившая судьбу Абрама Ганнибала. Ей когда-то объяснялся в любви сам Куприн, но приемная дочь русского дипломата не терпела гениев и пьяниц, почему и отвергла притязания автра «Ямы». Она тоже, как Петр Иванович, служила у немцев, но немкой стать не захотела, пятнадцать лет Колымы не заставили ее раскаяться…
Из записной книжки Родственника
«…был (нрзб.- Д.С.) известной дворянской фамилии (нрзб.- Д.С.).не захотел идти на Первую мировую, поэтому стал шефом жандармерии города (нрзб.- Д.С.). Еще он оказался сектантом. Свидетелем Иеговы. Больше года у нас в доме скрывался будущий всесоюзный староста. Веселый и озорной старичок лет двадцати пяти. Еще без козлиной бородки. он бренчал на балалайке и пел матерные частушки. И терпеть не мог коньяк. Матушка специально для него доставала у поломоек первача. Это он приучил меня есть толокно. Вы пробовали когда-нибудь настоящее толокно? Сейчас рецепт его, видимо, потерян. А то, что продается в гастрономе, я попробовал и вылил… Или в детстве даже толкно вкуснее? Отец спокойно пережил выкрутасы новой власти, даже дом отдал под какой-то «ком». И лишь однажды назвал по пьяни коллективизацию узаконенным грабежом… Он пропал без вести. Через двое суток. Вышел утром из дома. И пропал. Навсегда. Я много хлопотал. Оказался на приеме у постаревшего любителя игры на балалайке и толокна… Он не узнал меня. Возраст и амнезия берут свое ( перечеркнуто, записи обрываются — Д.С.)».
Девочка училась в десятом классе. И писала стихи. Хорошие,- так думал В.
После полуночи, когда домашние задания были выполнены, когда дом засыпал вместе с бабушкой и кошкой, вместе с молью, живущей в ковре, и рыбками в аквариуме, к девочке прилетал ангел и дарил строку за строкой. Так продолжалась долгая-долгая сага, которую Ангел когда-то недосказал другой девочке, потому что та научилась быть взрослой. Ангел знал миллионы других мальчиков и девочек, которые тоже писали когда-то стихи, а затем, поумнев, забывали про эти глупости.
Правда, когда-то один, так и не успевший окончательно образумиться, мальчик, даже став царем целого народа, продолжал заниматься подобной ерундой. И вдруг по недоразумению все это превратилось в музыку, солнце, лето, апельсины, зефир в шоколаде, снег, смерть… Этот бред читался, его пели, пили, превращали в книги, обертки от колбасы и сыра. И тогда Ангел жалел мальчика, хотя через много лет тот и возомнил себя не тем, кем был на самом деле, а моржом Максом, написавшим на ученических тетрадях в канцтоварах, что жалость унижает.
А девочка записывала что-то про облака, похожие на мишек и черепах, про ворчливую дворнягу Дусю, маму и трепача — попугая…
Как-то девочка дала почитать сагу учительнице. потому что той было одиноко в тетрадях с двойками и с дураком директором в школе. И лишь одного не сумела предусмотреть девочка: учительница давно, а может, с младенчества, научилась быть взрослой, хотя и к ней однажды прилетал Ангел. Но разве могла вспомнить умная-умная женщина такую маленькую подробность? Теперь к ней не прилетал, а приходил три раза в неделю: по вторникам, средам и четвергам, в половине восьмого вечера, а затем уходил около шести утра пунктуальный-пунктуальный капитан милиции, потому что однажды и навсегда понял, что жена его круглая и непробиваемая опора быта. А ему хотелось чего-то другого. А ей — чего-то большего. Но ни девочкина сага, ни капитанов пистолет к этому большему, увы, не имели никакого отношения. Она писала грустные-грустные конспекты на серой-серой бумаге и выводила красивые мертвые цветы в школьном журнале, который, хотя и считался классным, ничего классного в себе не содержал.
И вдруг девочка поняла, что ей завидуют, а в дневнике стали часто появляться посредственные оценки.
Обо всем, происходящем с девочкой узнал самый главный писатель города. Он взял саблю, подаренную в качестве награды Максом Горьким за оборону города от привидений Гитлера и Наполеона, запряг коня в законе и отправился творить справедливость, ведь он не знал, что у девочки есть Ангел, который не даст ее в обиду. Писатель долго кружил в садово-парковой зоне, махал саблей, угрожал учительнице, обзывал ее шлюхой. Но школа находилась, как выяснилось позднее, совсем в другой садово-парковой зоне, к тому же дело пришлось на воскресенье.
Главный писатель отпустил коня на волю, подарил саблю сержанту милиции, сторожившему стволы деревьев от других главных писателей и милиционеров, добрался на последнем троллейбусе имени Булата Окуджавы до собственного письменного стола и сочинил сказку про Белого Бычка.
В. читал эту сказку и понимал, что она не для детей. Затем В. то ли задремал, то ли ушел в себя… И привиделись ему капитан милиции на мотоцикле и в немецкой каске, добрейший Петр Иванович в обнимку с Мотлом, кошка Нюра с девочкой, любитель толокна, бабушка, Родственник с собакой Дусей на поводке… По какому-то нарисованному небу скользил дирижабль, скользил и терялся, пока не исчез вовсе. А небо стало прозрачным и неодушевленным.
