Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 35, 2012
Владимир Холодов
Бандероль
Рассказ
Любовь бывает беспричинна, ненависть осознана всегда. И если бы не крайняя необходимость, в столицу Иван Лукич не поперся бы ни за какие коврижки!.. А ведь как раньше любил, понимал, чувствовал этот громадный и безумный город; знал от стен кремлевских до последних подворотен у застав: именно Москва, в которую он приехал на крыше товарного вагона, превратила его из беспризорника и вора в человека – накормила, одела, выучила, дала путевку в жизнь. Сейчас же все здесь стало чужим, незнакомым, отвратительным до изжоги – от навязчивых реклам и бесконечных ларьков до обезображенных площадей и возвращенных из дореволюционного мрака названий. Последнее особенно коробило и бесило. Ведь если, скажем, Комсомольская площадь стала опять Каланчевской, то и его, пожилого и уважаемого человека, полковника в отставке следует опять именовать Ванькой-гандоном; именно здесь, на Каланчевке, во времена НЭПа он торговал восьмилетним шкетом контрабандными презервативами. Товар его шел нарасхват, потому что у трех вокзалов – с николаевских времен и, видимо, по сей день, — кучковались самые грязные и дешевые проститутки.
Когда выходил из метро на площади Дзержинского, в голову пришла горькая мысль: если люди из здания напротив допустили, что на их глазах был осквернен и снесен памятник человеку, чьим именем они клялись, чей портрет висел в каждом кабинете, — и никто не вышел, не встал на защиту, не пустил, наконец, из окна очередь поверх голов, — эти люди потеряли право называться чекистами.
На крыше некогда родного здания вместо серпастого и молоткастого игриво трепыхался на ветру вражеский триколор. Ивана Лукича аж передернуло — именно те, кто ходил в атаку с этим “матрасом”, расстреляли в Гражданскую его папку с мамкой, а в Отечественную шли на свою бывшую Родину вместе с фашистскими полчищами. Теперь их недобитые потомки захватили всю страну и даже сюда, сволочи, наверняка пробрались.
“Так куда же ты прешься, старый хрыч? – спросил он себя. И сам себе ответил. – А куда же еще? ЦК нет, Советской власти тоже, авось в этих, знакомых до последнего камешка стенах еще не все скурвились”.
Теперь это называлось ФСБ. Две буквы из трех повторяют американскую аббревиатуру, — даже в этом прогнулись, недобитки чертовы!.. Мимо приемной люди проходили как мимо какого-нибудь магазина или ЖЭКа – внутренне не напрягаясь, не ускоряя шаг и даже сигаретки изо рта не вынимая. Ну, а какое уважение, страх, трепет может вызывать это помещение с кондиционерами и евроремонтом?
— Дедушка, вы не заблудились? – по-своему истолковал его недоумение молоденький лейтенант на входе.
“Это вы тут все заблудились, — сказал про себя Иван Лукич. – А я к себе домой пришел, сопляк”.
Иван Лукич прекрасно знал, в какой отдел ему нужно и в каком подъезде этот отдел находится, — уточнил по телефону у бывшего сослуживца, пристроившего в контору и сына, и внука; это раньше семейственность не поощрялась, а сейчас пожалуйста… Лейтенантик сопливый был неумолим и пускать не хотел. “Вам нужно в приемную, — вежливо, но строго говорил он. – Здесь рядом, на Кузнецком”. Иван Лукич сказал, что прекрасно знает, где находится Приемная, но у него вопрос особой важности и что не к лицу ему, полковнику госбезопасности, стоять в одной очереди с полоумными бабками и потенциальными стукачами. Лейтенант немного подумал и решил доложить старшему по смене. Телефонный разговор был коротким и результативным, предложили пройти в бюро пропусков.
“Еще один старпер на мою голову, — подумал майор, приглашая его в кабинет. Вошел следом, прикрыл дверь, сел напротив. – Слушаю вас, Иван Лукич”.
Старик молча положил на стол нераспечатанную бандероль.
— Вчера вечером получил, — пояснил он. — По почте
Майор без особого интереса повертел в руках сверток, встряхнул, спросил равнодушно.
— И что там?
— Понятия не имею.
— А почему не вскрыли?
Вопрос был странный. Для этих стен – так просто немыслимый.
— Как вы не понимаете? – удивился старик. – Это же провокация! Родственников за границей у меня нет и никогда не было.
— Ну, это вы хватили, Иван Лукич, — рассмеялся майор и вызвал по селектору подчиненного. – Как говорится, курица не птица, Грузия не заграница.
— Как Грузия?..
Он, бедный, всю ночь не спал, вглядываясь под лупой в эти таинственные закорючки, ломал голову, кто же это его на старости лет шантажирует. По всему выходило – Израиль. И вот каким конфузом все обернулось.
В полуоткрытую дверь было видно, как помощник в соседней комнате сначала просвечивает бандероль, потом вскрывает.
— Приходилось бывать? – спросил майор, чтобы скоротать время.
— Где, в Грузии?.. Приходилось. Давно, правда.
Вернулся помощник, поставил на стол небольшую, чуть приоткрытую коробочку, что-то тихо сказал на ухо майору.
— На коноплю проверяли? – уже вслух спросил тот.
— Да ничего похожего… Скорее всего, какие-нибудь цветы.
Иван Лукич отказывался понимать, что происходит. По его компетентному мнению, прежде всего, нужно было выявить отправителя, что в условиях Лубянки – раз плюнуть. Потом определить цель провокации. И лишь затем заниматься этой хреномотью в коробочке. Ведь первичен побудительный мотив, стратегическая задача, — так их, по крайней мере, всегда учили.
— Так говорите, участок у вас большой? – спросил майор.
Да не говорил он ни о каком участке. Слава Богу, склерозом пока не страдает. Но вопрос был задан, пришлось отвечать.
— Ну, семнадцать соток, и что? – с вызовом сказал Иван Лукич. – Мне положено, у меня льготы.
— Да разве я спорю, дорогой вы наш. Семнадцать соток — это замечательно, есть где разгуляться и фантазию приложить… Овощи выращиваете? Или, скажем, цветы?
— Странный вопрос, — старик все еще не понимал, к чему тот клонит. – Чего же земле пустовать?
— Вот это правильно, — обрадовался майор, переходя на тон, каким обычно разговаривают с маленькими детьми. – Земля, как говорится, должна работать. И ваши грузинские товарищи это тоже отлично понимают.
— У меня нет там товарищей! – жестко отрезал он.
— Ну, это уже вам виднее, — майор поднялся, давая понять, что вопрос исчерпан. – Во всяком случае, благодарю вас за бдительность, Иван Лукич. Но в данном случае она, согласитесь, оказалась несколько избыточной.
— И что мне с этим теперь делать? – спросил старик, принимая из его рук коробку.
— Ну, не знаю… Будь у меня дача, я бы непременно посадил эти семена в самом лучшем месте, — майор уже провожал его к двери. — Вы только представьте, что на зависть соседям у вас уродится какой-нибудь экзотический фрукт или, скажем, роскошная орхидея.. Еще приз на выставке отхватите!
Иван Лукич пожал протянутую ему руку, сухо извинился за отнятое время и вышел на улицу – растерянный, сконфуженный и очень злой на неведомого пройдоху, заставившего его так опозориться.
Вот уже почти тридцать лет Иван Лукич безвылазно жил на своей подмосковной даче. Первые годы после отставки еще поддерживал с конторой кое-какую связь — по праздникам выступал на ветеранских собраниях, изредка делился опытом с курсантами и младшим офицерским составом, не гнушался и общественной работы. Но с приходом Мишки-меченого и началом этой долбанной перестройки он как-то сразу нутром почуял: все, каюк! Дело, которому он посвятил жизнь, обречено. Бороться бессмысленно, принять невозможно. В физиономиях демократов новой волны он без труда находил типологические черты своих извечных клиентов. Для него не было никаких сомнений, что все это враги, а та эйфория, с которой общество принимало вначале их опасные и ложные идеи, объяснялась лишь чудовищным зомбированием со стороны средств массовой информации, контроль над которыми давно уже осуществляется пятой колонной.
Иван Лукич перестал читать газеты, смотреть телевизор, общаться с соседями; он надеялся переждать это смутное время. Все казалось, еще немного, — и протрезвевший народ все поймет и сметет эту шелупонь к чертовой матери. Но уже развалился Союз, обратились в труху дензнаки, запылали военные конфликты, навалились нищета, произвол и бесправие, а народ все скулил и терпел, и в очередной раз шел на выборы голосовать за своих поработителей. Козлы!.. Впрочем, в народ Иван Лукич не верил никогда, и в этом было его кардинальное и тайное расхождение с марксизмом.
Никогда и ничего в России не делалось без плетки! Ну, кого по-настоящему у нас помнят и ценят из правителей? Иван Грозный, Петр
I. Екатерина II, Сталин. Все!.. А ведь сколько они хребтов поломали, сколько людей загубили. Но ведь не ради же себя, любимых! Не мошну свою набивали. У Сталина так вообще все казенное было – ни квартиры, ни дачи собственной, ни даже денег в сберкассе. Говорят, и костюм у него был один, и ботинки носил по пять лет, даже набойки сам ставил…. Зато страна расширялась, богатела, во всем мире ее уважали, боялись. Народ – он хоть и темен, но задницей понимает: то, что хорошо для государства, вовсе не обязательно хорошо для всех людей. Но выбора для простого человека нет – без могущества и процветания страны счастливы могут быть лишь проходимцы и мерзавцы.Иван Лукич едва не проехал свою остановку. Он давно уже не был в таком приподнятом состоянии духа: жизнь его снова приобретала утерянный некогда смысл. То, что эти семена прислали именно ему и не откуда-нибудь, а из Грузии, — трактовалось теперь им не как чья-то провокация или ошибка, но как тайный приказ неведомой организации особо доверенному лицу. Как только он отбросил в сторону все интеллигентские сомнения, на душе сразу стало легко и просто. В конце концов, думал он, есть люди, которые принимают решения и есть те, кто их исполняет. Все остальное, как говорил товарищ Абакумов, лишь иллюзии и поллюции.
В первые дни Галина Сергеевна грешным делом решила, что ее муж тронулся рассудком. Он всегда был несколько странен, но никогда его закидоны не вторгались в сферу ее, сугубо женской компетенции. Иван Лукич зачем-то с корнем вырвал из горшков комнатные цветы, сорвал с окон занавески, а едва сошел снег, принялся сооружать теплицу. На все ее недоуменные вопросы он только отмахивался — мол, не твоего ума дело.
Как-то, убираясь по дому, Галина Сергеевна сделала робкую попытку вытереть пыль на подоконниках и тут же пожалела о своей затее. Пес, до этого мирно дремавший в углу, с диким рыком бросился на нее, едва не повалил на пол и яростно разорвал в клочья вырванную из рук тряпку.
“Сколько раз я тебе говорил, не подходи к ним! — вместо сочувствия сказал муж. – Ну, что за деревня…”
Галина Сергеевна долго в этот вечер не могла успокоиться; сидела в своей комнатке и плакала. За более чем пятьдесят лет совместной жизни она так и не смогла не то что полюбить, но хотя бы понять этого странного человека. “Деревня” — это было его единственное оценочное слово, обращенное к ней. Иногда, как в молодости, в жаркие ночи любви оно звучало ласково, иногда насмешливо, но чаще всего равнодушно-констатирующе, как бы объясняя и ее самое, и характер их отношений.
Но ведь она действительно приехала их деревни, чего уж тут поделаешь. Точнее, не приехала, а сбежала от послевоенного голода в казавшуюся сытой Москву. Семья была большая, многодетная, каждый лишний рот в тягость. Сначала тянула свою лямку на фабрике, вечером училась в десятилетке, незаметно впряглась в общественную работу. Когда в райкоме комсомола предложили перейти в органы, долго не раздумывала, поскольку там сразу давали комнату и хороший паек.
Иван Лукич тут же, как говорится, положил на нее глаз. Девочки из канцелярии тайком сообщили, что он даже справки о ней наводил и всю родню, включая троюродных братьев, проверил на происхождение и лояльность Советской власти. Его неуклюжие ухаживания она всерьез не приняла. Он казался ей старым и слишком значительным по должности и званию, чтобы предположить серьезность намерений. Легкие же отношения в этой организации не приветствовались, да и девушкой Галя была строгой, недоступной для всякой грязи. Впрочем, внимание такого заслуженного человека ей льстило, что и говорить. Она даже кокетничала с ним слегка. Ну, и дококетничалась на свою голову. Как-то после работы остановил ее на выходе, взял за руку:
— Ну что, замуж за меня пойдешь?
— Да будет вам, — она решила, что это шутка.
— Ты не поняла, я серьезно.
Ее охватил липкий, удушающий страх. Отказаться невозможно. Согласиться тоже. Разумеется, она втайне и очень абстрактно мечтала о любви, замужестве, детях, но Иван Лукич был для нее не мужчиной и не человеком даже, он был олицетворением власти – тотальной, беспощадной и очень страшной.
— Не пара я вам, — тихо сказала она, не поднимая глаз.
— Ну, это уж мне решать, кто пара, а кто нет, — неприятно усмехнулся он.
— Иван Лукич, я вас очень уважаю. Вы заслуженный, большой человек. Фронтовик, орденоносец, — надежда на чудо еще была жива. – Но вы же вдвое старше, вам будет скучно со мной…Мы же с вами друг другу и двух слов не сказали, разве можно так?
— Уж коль решение принято, то не только можно, но и нужно, — сказал он, беря ее под руку и подводя к служебной машине. – Ну что, поехали?
— Куда? – глупо спросила она.
— В ЗАГС, куда же еще. Я же не мальчик, чтоб тратить время на всякие там ухаживания, цветочки, танцульки.
Внутренне она уже почти смирилась. Хотелось одного: пусть это будет, но когда-нибудь потом, не сейчас. Иван Лукич открыл дверцу машины и молча смотрел на нее.
— Я не могу так сразу… Мне надо подумать.
— По дороге подумаешь, — возразил он. – Не захочешь, домой отвезу. Да не трясись ты так, я ж не насильник какой-нибудь, в самом деле…Трогай, Петро!
Пока в окне мелькала вечерняя Москва, Галя искала слова и доводы для отказа – чтобы, не дай Бог, не оскорбить заслуженного человека. Он по-своему оценил ее колебания и мучения.
— Только ты это…. Если не честная, лучше сразу скажи! Мне чужих подстилок не нужно, я этого добра уже повидал.
Сердце у девушки готово было выскочить из груди: вот оно, неожиданное спасение, – скажи, что не честная, и этот чужой неприятный человек навсегда пройдет мимо твоей жизни. Но, господи, как же возвести на себя столь чудовищную напраслину? И как после этого жить, как людям в глаза смотреть?
Он все понял по ее лицу, рассмеялся.
Первые всходы появились на седьмой день. Галина Сергеевна давно не видела мужа таким счастливым. Он разве что не плясал от радости и, что уж совсем невероятно, даже чмокнул ее в щеку. Его настроение передалось и псу – тот тоже метался по дому, вставал на задние лапы и, как хозяин, норовил лизнуть в лицо.
У Ивана Лукича всегда были собаки. Все одной породы – кавказская овчарка. И одной клички – Колюн. Почему Колюн, какой-такой Колюн, Галина Сергеевна так никогда и не узнала. Боялась она этих здоровенных тварей ужасно. Особенно когда в доме еще жили дети…. Но все, слава Богу, как-то обошлось, к детям “колюны” относились спокойнее, даже погладить себя разрешали.
Все псы были на одну физиономию и одну масть. Все признавали хозяином только Ивана Лукича, остальных домочадцев словно не замечали. Галине Сергеевне, правда, позволялось убирать конуру и наполнять миску едой, — но воспринималось все это как должное и никакой благодарности за собой не влекло.
Тем временем, таинственные растения на подоконнике росли, казалось, не по дням, а по часам: тугие, крепкие стебли тянулись вверх, сочные мясистые листья закрывали уже полнеба, даже в комнате от них темно стало.
— Ты бы не подкармливал их больше удобрениями, — советовала Галина Сергеевна. – того и гляди, горшки разнесут.
— Пускай! – радостно возразил он. – Разнесут – значит, право имеют.
— Если пойдет такими темпами, — предупредила она, — им и теплицы не хватит…Никогда не видела ничего подобного. Заморское, видать?
— Почти угадала. Из Грузии они.
Иван Лукич с усмешкой на лице наблюдал за тем, как жена с опаской приблизилась к подоконнику и, взглядом попросив у него разрешения, не без брезгливости дотронулась до растения пальцем, зачем-то понюхала.
— Что-то во всем этом есть… — она замялась в поисках нужного слова, — неприятное. Доисторическое какое-то.
— Молчи уж, деревня, — обиделся он. – Много ты понимаешь. Посмотри, сколько в них силы, мощи, напора… Вон, твои помидоры чахнут, а эти прут!
Спорить больше Ивану Лукичу не хотелось. Жена его не понимала, да и вряд ли кто-нибудь мог понять и поверить, что в старом человеке, благодаря какому-то растению мог начаться обратный процесс: с каждым днем он чувствовал себя все более молодым и здоровым, появилось больше сил, перестало давить в груди, походка стала более легкой и даже совсем было забытое, чисто мужское, уже изредка шевелилось в нем, пробуждая неясные желания. Вот это уже лишнее, думал он, представляя, как полезет к своей бабке и что она ему по этому поводу скажет… Стыдобина, одним словом.
К женщинам Иван Лукич всегда относился настороженно и с опаской. Во-первых, из-за них могла легко лопнуть карьера, и примеров тому тьма. Во-вторых, обладание всегда оказывалось менее ярким и радостным, чем это представлялось до… Наконец, чем более высокий пост он занимал, тем доступнее становились самые, казалось бы, недоступные: попадая в его кабинет, каждая вторая внутренне была готова расстаться не то, что с честью, — с жизнью. Поэтому опыт у Ивана Лукича был хоть и эпизодический, но весомый. Существенно расширила этот опыт война, которую он провел, естественно, не на передовой, а занимаясь своим, чисто чекистским и потому порой весьма грязным делом. Чтоб окончательно не свихнуться, все вокруг спасались только водкой и бабами… Ну, и он, конечно же, в стороне не остался, вкусив, как говорится, от представительниц всех стран и народов. Впрочем, ничего особенного во всех этих польках-немках он не нашел. То ли действительно бабы как бабы, то ли его сексуальные запросы и фантазии оказались существенно меньше их возможностей.
Единственно, кого он до поры до времени избегал, были еврейки. Тут уж он действительно ничего не понимал. Посмотришь на представительниц этого древнего, вечно гонимого племени и диву даешься: все, как на подбор, коротконогие, рыхлые, глаза навыкате, — и чем они только мужиков берут, уму непостижимо. Во всяком случае, его мужское и весьма развращенное “достоинство” молчало как японский шпион на допросе. Ну как, думал он, каким таинственным образом при столь скромных внешних данных им удалось подмять под себя чуть ли не все Политбюро и командный состав Красной Армии? Ну, не случайно же в самом деле у каждого второго вождя жена еврейка…Нет, здесь определенно есть какая-то тайна! То ли действительно в них изюминка какая-то, то ли гипнозом владеют, то ли ключик в лифчиках носят от мужских ширинок.
И как-то, в одном из глухих украинских местечек, хряпнув для надежности стакан спирта, он решил эту тайну разгадать. Впрочем, никакой тайны не оказалось, если не считать таковой перезревшую местечковую дуру, которая видимо сильно одичала, скрываясь от немцев по подвалам и теперь спешила наговориться. Слова из нее так и перли — она рассказала про всех своих родственников, прочитала свои любимые стихи, под утро долго и восторженно объяснялась в любви и требовала ответных признаний. Любую другую он уже давно бы заткнул, но тут почему-то, хотя чувство липкой брезгливости нарастало, как снежный ком, терпел. И лишь когда она стала расписывать, какой замечательной, верной и хозяйственной женой станет для того, кто ее поймет, — он не выдержал, вышел из хаты, будто бы по нужде и запустил вместо себя ораву своих изрядно набравшихся огольцов. То-то была потеха…. А сам принял на грудь еще один стакан спирта и лег спать, убаюканный приятной мыслью, что смог хоть как-то отомстить если уж не за Политбюро, то хоть за Красную Армию.
Теплицы, конечно же, не выдержали…. Никакие заплаты и подпорки не помогли: этот зеленый монстр неистово пер ввысь и вширь, завоевывая себе жизненное пространство. На твердых стеблях появились отростки вроде лиан, с помощью которых растение цеплялось за рейки, перегородки, соседние деревья.
Опасаясь ночных заморозков, Иван Лукич разводил костры, в ход пошли старые ватники, одеяла; он заботливо укрывал корни, постоянно измерял температуру на почве, каждый час бегал слушать прогноз погоды. Галина Сергеевна боялась, что муж, ослабев от бессонницы, вечной беготни и забот, заболеет и сляжет, — но старик оказался не менее крепким и жизнестойким, чем его подопечная “сталинария”.
Иван Лукич знал, как жена именует его “воспитанников”, но вовсе не обижался, — напротив, был рад, что название нашлось как бы само собой; правда, полагал он, эту высокую честь надо еще заслужить.
Все, что касалось имени Сталина, было окрашено для Ивана Лукича в торжественные и величественные тона. В новейшей истории страны, да и всего мира он не видел равновеликой фигуры. Когда современные, выродившиеся коммуняки на своих хилых демонстрациях несли портреты Сталина и Ленина, он просто негодовал. Во-первых, это были руки предателей и трусов, во-вторых, если у вас действительно свобода и демократия, и никто не спускает разнарядки, чьи портреты носить, в каком количестве и каком порядке, то как же можно ставить рядом с великаном, мудрецом и гением этого лысого, картавого, по-идиотски размахивавшего ручонками интеллигентишку, который был готов погубить свою страну ради мировой революции?! Неужели не понятно, что Ленин – такой же разрушитель, как и нынешние дерьмократы? Что он оставил Сталину? Руины…. Нет, никто из правителей всех времен и народов не может похвастаться такими успехами — за неполных тридцать лет слепить из разрухи, нищеты и убожества первую в мире страну, расширить границы, победить во всех войнах, создать гигантский научный, производственный, интеллектуальный потенциал…. Если бы не шушера, обманом пришедшая к власти, у наших ног был бы сегодня весь мир!
Когда в 61-ом году Ивана Лукича включили в число особо доверенных лиц, которым поручалось вынести из мавзолея и захоронить гроб вождя, он сослался больным и даже бюллетень в поликлинике взял, первый и последний раз в жизни. Участвовать в этом кощунственном и постыдном мероприятии было выше его сил, — уж лучше пулю себе в лоб пустить!.. Впрочем, фигурально выражаясь, пуля своей цели достигла, поскольку именно в тот момент время остановилось, а жизнь потеряла всякий смысл.
Сейчас этот смысл был обретен заново, и словно куранты запели в груди “Интернационал”. Он знал, верил, надеялся, что семена, оставленные прошлым, не могут затеряться, погибнуть, обратиться в пыль. Он был рад, что дождался, что именно ему было доверено возродить и взлелеять эту всепобеждающую силу и мощь. И когда на густых, вставших стеной кустах появились алые, похожие на звезды цветы, Иван Лукич понял, что смог, оправдал, победил…. Он вдыхал исходящий от цветов запах, и ему чудилось, что снова пахнет порохом, кирзой, ружейной смазкой; что ничего еще не потеряно, что все впереди, что победа будет за нами!
… В то злополучное утро Галину Сергеевну разбудил собачий вой. Она спросонья взглянула на часы, привычно перекрестилась, и уже было закрыла глаза, но вой повторился – призывный и непривычно тоскливый. Едва она отворила дверь, как Колюн схватил ее за подол ночнушки и потянул к выходу. Она сразу почувствовала что-то неладное, и предчувствия ее не обманули.
В самом углу сада, в густых зарослях как-то неестественно торчала мужнина нога в стоптанном офицерском ботинке. Галина Сергеевна решительно раздвинула кусты, полезла внутрь, но тут же в ужасе отпрянула — Иван Лукич лежал в полуподвешенном состоянии, его шею тугой петлей сжимала упругая лиана, на уже посиневшем лице застыла какая-то жуткая и как бы торжествующая улыбка. Пес, не дождавшись помощи, стал тянуть хозяина за штанину, отчего голова его вздрагивала, словно живая.
— Пошел вон, дурак, — она первый раз в жизни, не отдавая себе отчета, ударила Колюна, и тот отпрянул, жалобно скуля.
Галина Сергеевна метнулась в дом, стала лихорадочно звонить в скорую, в милицию, соседям, хотя внутренне уже понимала, что все кончено, что ничего не поправишь и что виноватых нет… Разве что Колюн? Скорей всего, Иван Лукич запутался в лиане, позвал на помощь, а этот дурак потащил, чем и затянул петлю.
Первой приехала скорая. Молодой, несколько флегматичный врач скальпелем перерезал лианы, освободил труп, закрыл покойнику глаза. Потом переключился на Галину Сергеевну: померил ей давление, дал выпить каких-то капель, заставил лечь в постель. Она была в каком-то ступоре и не слышала, как подъехал милицейский газик, как дом заполнялся посторонними людьми. Кроме головной боли ее мучило неясное чувство вины.
“Господи, прости меня грешную”, — беззвучно шептали ее губы, а глаза смотрели в тот угол, где должны были висеть образа.
Иконы она теперь точно повесит. И креститься будет открыто, никого не стыдясь. И пса на цепь посадит, нечего ему по двору носиться… Давление, видимо, упало и погружаясь в полудрему, она ощутила какое-то незнакомое чувство – то ли зияющей пустоты, то ли освобождения от пут, сковывавших ее долгие годы.
Когда она вышла из своей комнаты, покойник уже был обмыт, одет в темный парадный костюм с орденами и лежал на столе посреди залы. Лицо его приняло спокойное, умиротворенное выражение, лишь в уголках губ остался как бы намек на его привычную, слегка презрительную ухмылку.
На похороны съехалась вся родня, даже внук Вася, которого как раз переводили из одной далекой заграницы в другую и который именно в это время случайно оказался в Москве. Впрочем, с внуками вышла промашка — Галина Сергеевна прекрасно помнила, что их у нее восемь, а как посчитала, выходило девять.
Уже после кладбища, на поминках, за поредевшим столом она спросила у своей младшей внучки, Светланки:
— Послушай, егоза, а что это за парень сидел с тобой рядом?
— Это мой “бой-френд”, бабушка, — ответила она. – Извини, я вас не познакомила… Не знала, удобно ли.
Галина Сергеевна успокоилась. Что такое “бой-френд”, она не ведала, но что не внук это уж точно. Так что с памятью все в порядке.
Вот с правнуками заблудиться трудно, их пока трое – близняшки Даша и Маша и шестилетний Степушка, Васин сынок. Богатырь, умница, светлая головушка. Она была рада, что, не смотря на эти бесконечные америки-австралии, его воспитали в русском духе и в православной вере. На кладбище он был серьезен и тих, крестился по-взрослому, сосредоточенно и привычно, потом выбрал момент и подошел к ней.
— Не надо так убиваться, — сказал он и погладил ее по голове, как маленькую. – Дедушке там должно быть хорошо.
— Ему не может быть хорошо, Степушка… Дедушка у нас был неверующий.
— Тогда плачь и молись, – разрешил он, подумав. – Бог милостив.
Колюн тоже был на похоронах. Неподвижно сидел чуть в стороне, звуков не подавал, лишь, когда опускали в могилу гроб, он слегка взвизгнул, и по его телу пробежала мелкая дрожь…. Когда все уже покидали кладбище, он подошел к могиле и лег, уткнувшись мордой в один из венков.
На поминках старались вспоминать о покойном только хорошее. Как ни странно, вспомнилось многое. Пусть бытовое, мелочи…. Но раз вспомнили, значит было. А все плохое, обидное, вздорное забыто и прощено. Как все-таки хорошо, что она их всех крестила… А ведь когда узнал про первенца, пугал: смотри, мол, если еще раз узнаю что-нибудь подобное, — детей отберу, а тебя, дуру, в лагерях сгною. Она верила, сгноит. Если узнает… Поэтому остальных крестила тайком, в провинции, где веры больше, а стукачей меньше.
— Вась, а Степушка где? – вдруг всполошилась Галина Сергеевна.
— Где-то во дворе играет, — ответил внук и, заметив как та изменилась в лице и пробирается из-за стола, успокоил. — Да ты не волнуйся, ба, что с ним может случиться?.. Он у нас парень самостоятельный.
Галина Сергеевна на непослушных, подкашивающихся ногах обежала весь двор и , лишь увидев маленькую фигурку правнука прямо у зарослей “сталинарии”, чуть успокоилась и перешла на шаг.
— Бабуля, я ничего не делал, оно само, — виновато сказал тот и растерянно развел руками. – Я только пописал немножко.
— Что само, чудо мое? – бросилась она к нему, все еще недоумевая.
То, что она увидела, ее потрясло: густые кусты на глазах темнели и вяли, листья скукожились, могучие лианы провисали, рвались и опадали на землю. И весь этот мор, казалось, волной уходил в заросли.
— Спаситель ты наш, драгоценный, — нервически рассмеялась она и взяла растерявшегося Степушку за руку. – Пойдем отсюда, это все сорняки, так им и надо!
Скоро дом опустел, все разъехались. На девять дней она ходила в церковь, потом на кладбище. Венки пожухли, цветы завяли. Она привела могилку в порядок, пыталась покормить Колюна, но он ее будто не заметил.
Вечером на пару часов приехали из Москвы родственники, посидели, помянули, обсудили дальнейшие планы. Галина Сергеевна к детям переезжать отказалась; во всяком случае, пока. В то, что Ивана Лукича задушила лиана, не верил никто. Врач, правда, заметил, что в этом возрасте не то, что лиана, — муха убить может. В свидетельстве о смерти значился диагноз — “обширный инфаркт”. Дети и внуки ее странным рассказам про семена и выросшее у них чудище тоже не очень поверили. То ли сочли слегка тронувшейся от горя, то ли чудище уже было не то. Кстати, вот это вопрос: с чего вдруг?
Приводя в порядок сад, она решила, что “сталинария”, подобно Колюну, не выдержала смерти хозяина и сдохла. Впрочем, подобное предположение ей показалось весьма сомнительным. Но ведь не от детских же пиписок погибла эта гадина?!
Галина Сергеевна выискивала среди голых, пожухлых кустов хоть какие-то признаки жизни, но не находила. От былого величия и могущества остались лишь черные остовы, похожие на обуглившиеся человеческие кости. Она сгребала их вилами в кучи и думала, что к весне все это сгниет, так что на удобрения тратиться не придется.
Но она ошибалась, еще пару лет на этом месте ничего не росло.
Растет ли сейчас, она не знает, поскольку дачу продали, и Галина Сергеевна давно уже живет у старшей дочери в Москве.