или повесть о том, как Апполинарий Апполинарьевич был на войне. Окончание
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 34, 2011
Александр Титов
Золотая рука
или повесть о том, как Апполинарий Апполинарьевич был на войне.
Окончание
МАТУШКА-ВОЙНА
Здесь на войне он уже давно живет, здесь ему все понятно. На войне везде люди, люди… покойники, покойники… Привыкаешь к этому, хотя этого не должно быть никогда.
У А.А. здесь постоянное ощущение собственной отгороженности от смерти? Но без ее ощущения нарушатся грустный смысл существования человека, и смерть его может наступить от внезапного осознания своего никчемного бессмертия.
Но А.А. не любит излишества толпящихся людей. Каждый должен существовать на своем месте и никому не мешать. От людей нигде никуда не уйти. Здесь свои, за линией фронта враг — общий, мировой, тяжелый, как свинец, в зимнее время полусонный, но всё равно опасный, тихо ворочающийся в своих окопах.
Люди, похороненные под ногами, — мертвецы, но они будто что-то говорят…
В казарме спят люди, которых можно назвать временными фронтовыми друзьями, один лишь бодрствует среди зимней полутьмы тумана — боец абсолютного смысла, гений войны — А.А.
Он понимает, что сейчас невозможно не быть на войне, она все равно тебя найдет, даже если ты спрятался от нее в самом глубоком тылу.
“Матушка война, зачем ты пришла? — спрашивает А.А.
Война молчит, ей нечего ответить.
Какой-то человек, вышедший за порог помочиться с удивлением смотрит на часового. И вечно этот чудак сам с собой разговаривает!
Зима, а он бормочет, выпуская изо рта последнее тепло. Мог бы зайти к Асе, которая его привечает, погреться. Ведь стоять тут на посту нет смысла, враг сюда не идет, не летит, ленинградские похороненные мертвецы ему не нужны.
“Наверное, когда-нибудь наступит лето… — размышляет тем временем А.А. — Ася ждет его с нетерпением. Лето связано с надеждой на спасение. Недаром моя матушка говаривала, когда грела воду в саду на печке: “Летом бедный с богатым равняется!” И надевала по утрам выцветший, но все равно красивый сарафан”.
А.А. не верит в бледное блокадное лето. Дело не во времени года. Нужно просто ждать, когда уйдет война, и тогда всё сразу наступит.
Люди на войне — остатки мирного времени, дух прежней мирной жизни глубоко спрятался внутри каждого из них, впитался в кости скелета и ждет своего часа, чтобы выйти обратно к голосу, объявляющему о победе, к салюту, к славе!
“А была ли та жизнь, когда не было войны?” Ответить на этот вопрос почти невозможно.
Тем не менее, в войне был какой-то размеренный порядок – ненавистный, но порядок, который А.А. свято соблюдал,
“Я был самый незаметный человек в Ленинграде! — думает А.А. — А теперь я самый заметный сейчас и здесь, мне доверили стоять на посту, я охраняю город! Война в знак благодарности тоже подарит мне что-нибудь! Она уже подарила мне золотую руку, которую я отрубил для Маврикия Маврикиевича, но которая волшебным образом вновь отросла, оставив на коже вечный золотистый свет.
Мы оба, я и война, чувствуем и понимаем друг друга! А еще она подарила мне самый ценный подарок – Асю!”
За плечами у него старая винтовка, из которой он никогда не стрелял, гладкий стертый до древесного узора приклад, скользкий от наледи брезентовый ремень. Винтовка своей тяжестью напоминает о том, что она предназначена для лишения жизни живых существ. Винтовка тяжелая, А.А. то и дело ее поправляет.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР О КОММУНИЗМЕ
Прошлой ночью один человек стоял вот также на посту и сбежал. А.А. думает о дезертире: сбежать, это всё равно, что бросить Ленинград. Город не должен остаться даже без единого из тысяч своих защитников. Потеря одного, настоящего ленинградца обходится городу болью и страданием.
А.А. не может уйти из этих полей, окружающих Ленинград. Он не думает о будущем — оно ему ни к чему, пока он защищает Ленинград.
Малиновой точкой вспыхивает огонь самокрутки, потрескивают в ней сухие листья, корешки местных, вырванных из-под снега трав.
Огонек движется, к часовому подходит кто-то:
— Что вы такое бормочете, А.А-ч? – спрашивает невидимый в ночном сумраке человек. А.А. узнает его по голосу – это один из рабочих похоронной команды. — Вы — умный, но скрытный человек. Почему бы вам не вступить в партию?
А.А. открыл рот, чтобы ответить и медленно набирал в него холодный, чуть влажный льдистый воздух, а слов сказать всё не получалось и он зря глотал данную местную стылость.
— А что такое коммунизм? — спросил А.А. у подошедшего партийного бригадира – теперь он его окончательно узнал и даже забыл спросить пароль.
— Это такое счастье в тумане, когда все люди на свете будут равны!
— Но сейчас в Ленинграде туман, а счастья там нет! — говорит ему А.А.
— Подождать придется, — резонно отвечает бригадир. – Вот прогоним врага, а там уж видно будет! В конце декабря нам всем добавят пайку хлеба — всего будет по 350 грамм на каждого! Люди выживут, А.А! Детям и иждивенцам вместо 125 — 200 грамм. Говоря еще, что заработала ледяная дорога жизни — Ладога!
— Это счастье! – эхом отзывается А.А. – Теперь верю, что мы выживем!
Бригадир ушел, а часовой все думает о родном Ленинграде.
Пока идет снежная зима сорок первого, тропинки в городе напоминают траншеи. Каждый ленинградец должен отработать два часа на очистке льда. Дети на санках отвозят лед. Как-то нашли покойника, вросшего в лед в сидячем виде. Это был мальчик с хлебными карточками в правой руке. Глаза его открытые были устремлены к небу. Говорят, что если бы он съел хотя бы один грамм хлеба, то он бы нашел в себе силы встать и дойти до дома.
Кровь для раненых можно сдавать всего один раз в месяц. А.А. пытается сдать кровь — не пошла! Дали ему чаю — все равно крови внутри него как будто нет!
Зато Ася всегда сдает удачно. Кровь девичья идет хорошо, после чего белая кожа Асиного лица еще красивее белеется.
НОВЫЙ ГОД
Встречали новый 1942 год, нарядили в бараке елку. В качестве украшений использовали конфетные фантики, которые собирала Ася, все они пахли шоколадом, сахаром и ванилью, в них завернули деревяшки и повесили как настоящие.
— Мы работники МПВО, похоронное подразделение, труженики багра и лопаты… – пытался произнести речь бригадир, но у него все скомкалось, он сглотнул слезы и пригласил всех к скудному столу.
На следующий день всей бригадой поехали в город, в театр музыкальной комедии.
У артисток декольте, на коже синие пупырышки.
Девушка пела, и кожа на ее впалой груди то синела, то краснела, то становилась белой, как мел.
— У нее груди, что ли есть? — всматривался А.А, собираясь попросить у кого-нибудь бинокль.
— А вы вот сюда свою руку просуньте… — Ася сама взяла ладонь А.А. и просунула ее к себе под отворот шинели. Ладонь его вмиг охватилась мягким теплом женской выпуклой кожи. — Чувствуете?
— Чувствую!..
— Так пусть же это мое тепло вообразится вам как тепло от той худой артистки… Вообразили?
— Вообразил… В ее голосе тепло, и жар, такое же, как в вашей мягкой груди, Ася. – Эта артистка поет так вдохновенно, что поддерживает своим талантом всех зрителей, хотя сама она, наверное, голодна.
— Я рада, что вы так чувствуете.
— И я рад.
На их разговор обернулись несколько человек, но ограничились одними лишь осуждающими взглядами. Люди экономили силы, и не желали их тратить на упреки.
Все зрители в театре сидели в шубах и валенках.
Кордебалет держался за длинную палку, вбитую в стену — чтобы не падать.
На стенах театра заплатки на стенах из фанеры с нарисованными окнами – кое-как заделанные следы недавней бомбежки.
И на улицах много таких нарисованных окон. Так жизнь берет свое, слепыми окнами вглядываясь в окружающий странный мир.
Когда возвращались из театра на улице женщина с изможденным лицом строго выговаривает Асе:
— Ты, девка, дюже румяная для ленинградки!
— Я служу в войсках МПВО! — с вызовом ответила Ася. — Я получаю паек!
— А я работаю шофером, вожу через Ладогу грузовики.
Ася в сумерках отыскивает руку женщины, сжимает ее:
— Ничего не надо вспоминать! Если нам всё вспоминать, то лучше сразу умереть…
Обе женщины неотрывно смотрят друг на друга, у обеих в глазах слезы.
ВЕСНА
В апреле в Ленинграде пошел трамвай, послышался лязг на стыках, ярко засверкала искра в дуге. Ленинградцы смотрят на трамвай, как на чудо.
Бригадир ворчит: трупов из-под снега прибавилось, скоро заработает крематорий, для этого приспособили печь на кирпичном заводе.
Но еды по-прежнему мало. Тощий А.А. находится в почти постоянном голодном обмороке, глаза его уставлены в потолок казармы.
— А.А-ч, что с вами? — испуганно вскрикнула Ася.
Молчание, взгляд человека бессмысленный. Затем в зрачках, наполненных свинцовой дымкой, что-то проясняется.
— Ася…
Она приподнимает ему голову, дает больному из консервной банки несколько глотков мучной болтушки.
— Ты вернула меня с того света! – благодарно шепчет А.А.
— А что вы видели на том свете? – спрашивает Ася.
— Желтые фигуры ходят по разным направлениям и смотрят оттуда, что мы здесь делаем…
— А что мы тут делаем?
— Для них этому нет объяснения. Они там вечные, а мы здесь зачем-то воюем.
Ася поджимает пухлые губы, они становятся тонкими:
— Проклятый Гитлер! Зачем ему понадобился наш Ленинград? Зачем он морит его голодом? Ведь голод — это болезнь, низость. Через голод смерть мучительным способом напоминает о себе…
А.А. не умер, потому что наступила весна. Весной 1942 года все ленинградцы встряхнулись от страшной зимы.
Детей пригласили в школы, писать они не могут, очень слабы, они только читают и поют вместе с учительницей.
А к лету в Ленинграде выросла лебеда. Про нее вспомнили старушки, перенесшие когда-то голод двадцатых годов.
— Да вот же она, голубушка! Опять объявилась нам во спасенье!
Несмотря на тяжкие слухи о том, что блокада будет продолжаться, люди роют грядки, выковыривают плиты и камни мостовой – здесь буду огородные грядки!
И в колхозах окрестных идет работа. Привезли в грузовиках людей тяпать грядки свеклы, а сил у рабочих нет, даже вылезти из кузова не могут. Потом кое-как слезли на землю, колхозный бригадир раздал им тяпки.
Из колхоза Ася приехала с букетиком желтых ярких одуванчиков.
У нее один вопрос: почему немцы не отходят от Ленинграда? Ведь они все равно не победят, откуда же у них такое упрямство?
ПОПАЛИ ПОД БОМБЕЖКУ
Летом члены бригады, в том числе и Ася с А.А. ездили в совхоз, сажали, затем тяпали репу. Эта репа должна была спасти окрестных людей от голода, ожидавшегося следующей зимой.
Однажды налетел шальной немецкий самолет, стрелял из пулемета по рабочим. Убило двух или трех, похоронили в лесочке.
Живые рабочие выкапывали дырявую от пуль репу — такую разрешалось съесть, хотя репа еще и не выросла. В желтых клубнях духовито сочились ранки, репу не чистили, а лишь слегка шкурили, затем ели ее. Много репы есть нельзя — заболит живот.
— Проклятые фашисты, они готовы даже репу убить! — негодовала Ася. И грозила загорелым кулачком в спекшееся от жары небо.
ЧТО МОЖНО, А ЧТО НЕЛЬЗЯ
Всех постригли наголо, чтобы не заболеть тифом, только Ася отказалась — у нее роскошные черные волосы, ради этого она изолированно живет в своей землянке.
А.А. заметил в ее волосах ниточки седина, но это не простая седина, а серебристая, словно бы светящаяся.
— А чтобы меньше появлялось седины, чтобы не болеть, надо говорить друг другу только хорошее, — сказала Ася. — Давайте беречь нервы друг другу!
— Будем беречь друг друга! — соглашается А.А.
— Если вы, А.А-ч, выживите, вы будете рассказывать людям о блокаде.
— Нет, не буду, — отвечает он. — Этого нельзя рассказывать. Если нынешняя война и блокада закончатся, то это уже никогда больше не повториться. В двадцать первом веке будут нормальные люди, они таких страстей больше не допустят!
Ночья сила взрыва от случайной вражеской бомбы сбросила А.А. с нар.
— Опять… — проворчал А.А, поднимаясь с холодного грязного пола.
Прибежала Ася:
— Слава богу, вы живы, А-А-ч!
ЗА ЧТО ОНА НЕНАВИДИТ МУЖЧИН
— Я с мужчинами специально не сплю, потому что Гитлер тоже мужчина, а я его ненавижу… — сказала тихо Ася, когда привела А.А. к себе в землянку и уложила на кровать, растопила печку, напоила брусничным чаем.
— Получается, каждый мужчина в твоем понимании немножечко Гитлер? — уточнил А.А.
— Вроде того.
— А как же со мной, Ася… Ведь было же… и очень горячо внутри вас я почти совсем растворился… В тот момент я впервые за все свои годы сделался мужчиной, но ничего военного во мне в тот момент не было! И не сотворилось. Просто я стал узнавать и чувствовать, и даже ярко ощущать еще не старый свой возраст.
— Вы, А.А. — тоже человек глубинный, вы как здешняя глина… вы не в счёт… Я вам дала как дальнему, затаённому в самом себе бойцу, который не пускает немецких факельщиков в Ленинград. А Гитлера я терпеть не могу, он похож на краба. И вообще я ненавижу страшных вождей, а просто люблю Ленинград!
— Так-так… — понимающе кивал А.А. В нем после мужского напряжения переменилось многое. Теперь он действительно воин, спавший с молодой красивой девушкой, он стал у нее первым, также как и она у него. Он почти победитель, уже победитель, переживший первый страшный год блокады.
РЕПРОДУКТОР НА СТЕНЕ, ЧЕЛОВЕК НА УЛИЦЕ
“Слушай нас, родная страна! Говорит город Ленина! Говорит Ленинград!” – А.А слышит знакомый голос женщины-поэтессы. Он еще не знает, что она, эта женщина-писательница, ищет его, чтобы записать историю о золотой руке и передать ее по радио.
Она хочет расспросить А.А.: было ли такое на самом деле или все придумано народом? Никак не может рука, пусть даже и золотая, летать над вражескими окопами и душить вражеских снайперов и пулеметчиков? Это фантастика. Но если глянуть с высоты времен и в масштабе истории: что в блокадном Ленинграде не фантастика?
Она сказала о том, что в данный момент происходит в городе: “Это наш страшный и блистательный путь”.
А.А. идет по улице, перед ним лежащий на снегу человек.
— Дико хочется жить… – тихо проговорил лежащий на снегу ленинградец, глядя прямо в глаза А.А.
Видно как пульсирует в зеленой вене на виске его водянистая остаточная кровь, уже холодеющая, лицо его отекло, приобретая оттенок невского льда.
Валенки на его ногах лежащего человека разрезаны, в них не вмещаются опухшие от голода ноги.
А.А. отдает ему один из двух сухарей, которые дала ему в дорогу Ася.
ПЕЙЗАЖ
Он уже отошел от Ленинграда и оборачивается на город с холма: война исказила лицо города, Ленинград хмур, но все равно будто улыбается своими провалами улиц и туманами.
Война внесла свой отпечаток и в окружающую природу: вокруг мёртвость заснеженных полей забытого всеми колхоза.
“Здесь летом вырастет наш хлеб! — думает А.А. — Мы будем его есть. Он даст нам пищу для сопротивления и последующего наступления”.
Какая-то закутанная в большой платок девочка спрашивает его:
— Дядя солдат, почему здесь и голод и бомбят?
А.А. действительно слегка похож на солдата в своей шинели и шапке-ушанке завязанной под подбородком заледенелыми тесемками, он весь помятый и грязный, как пленный фашист. Девочка такого слегка боится. Но все же разглядела в нем своего. Он отдает девочке последний сухарик из теплого кармана.
— А ты разве не знаешь, что война? – спрашивает он строго. И смотрит на нее с какой-то завистью. – А ты, барышня, в новенькой телогрейке!
— Я дочь добровольца, мне этот ватник дали бесплатно, по талону! — хвастает девочка. Она такая худая, что во взгляде ее нет ничего девчоночьего, зато есть затаенная женственность, светящаяся на дне ее огненно-черных зрачков.
ПАПИРОСЫ
— Почему вы не курите настоящие папиросы, А.А-ч? — спросила Ася. И, не дожидаясь ответа, сказала. — Я знаю, вы вообще не курите. Так вот: отдавайте ваш курительный паек мне, я обменяю его в городе на жмых?
— Меня вши заедают, Ася! — пожаловался А.А. — Мы в общем бараке не может от них спать. Сначала побьем вшей, потом уже гасим коптилку и ложимся на матрасы.
— Я знаю, это большие белые вши. Проклятые военные вши, они всех заедают… – объяснила Ася понятную ей вшивую науку. — Только со мной им не справиться, я их регулярно вывожу паром.
— А как же у вас такие густые темные волосы, и вы не страдаете от них вшами? — поинтересовался А.А.
— Я их вывожу трофейным дустом! — сказала Ася. – И мои волосы всегда прекрасны и духовиты! – Она засмеялась чуть хриплым простуженным, зато искренним смехом.
— Везет вам в вашей землянке! — позавидовал А.А. — А я весь исчесался.
— Для вас, А.А-ч, я сделаю исключение. Приходите ко мне сегодня в землянку, я вас постригу, искупаю и положу спать.
СОН
Вечером А.А. приснился сон: Ася вычесывает из своих великолепных волос крошечные танки, пушечки и бронетранспортеры, превращая машины войны в мелких насекомых, а себя возводя таким образом в ранг антибогини войны.
Да, она воображает гитлеровских солдат вшами и с удовольствием давит их: вот тебе, Ганс! Вот тебе, Фриц!
А.А. во сне задает ей давно мучающий его вопрос:
— Почему же миллионы немецких пролетариев подчинились Гитлеру и пошли завоевывать Россию?
— Их обманули. Они шли покорять пассивные массы, а их встретили миллионы советских людей, еще не успевших обозлиться на немецких братьев по классу.
Иногда у Аси. проявлялась неописуемая ярость по отношению к врагам: зачем они хотят взять мой Ленинград? Зачем они вообще пришли в Россию – столько наших людей побили? Кто их звал? Никогда не прощу!..
ПЕРЕД КОНЦЕРТОМ
Пришел из Ленинграда изможденный, но бодрый и даже веселый человек, какой-то нужный в городе писарь, запыханно спросил:
— Товарищи, нет ли среди вас музыкантов?
— А что?
— Музыканты репетируют симфонию Шостаковича, у них нет сил для дыхания в инструменты, поэтому музыкантам установили доппаек по 40 грамм крупы для каши.
Солдат Кеша, когда-то играл на валторне. Сказал об этом нарочному.
— Вот вам и надо туда, товарищ! – ответил нарочный. Вот вам даю записку к товарищу дирижеру…
Кеша просиял — сорок грамм крупы! Я выживу… Но отпустит ли начальство?
— У меня на руках предписание комитета обороны! — торжественно воскликнул писарь. — Я имею полномочия забрать любого из вас, при том условии, что он хороший музыкант.
— Тогда забирай Кешу, — согласился бригадир. — Только зачем он нужен в городе?
— Там он, в числе других музыкантов, будет исполнять седьмую симфонию — Ленинградскую!
Кеша сжимал в озябших пальцах записочку, написанную химическим карандашом – там было указано имя человека, к которому надо идти на прослушивание: “Карл Элиасберг”…
— Опять какой-то Карл!.. — вздохнул Кеша. — Ладно, пусть дирижирует, если этот Карл за наших!
В глазах молодого бойца стояли слезы, он словно бы не верил, что будет играть в сводном оркестре города Ленинграда!
КОНЦЕРТ
В нетопленом концертном зале сидят люди, одетые в армейские гимнастерки, флотские бушлаты, и кто во что.
На сцену выходят музыканты, усаживаются перед пюпитрами.
Появился дирижер во фраке — Карл Элиасберг, затем вышел и поклонился композитор Шостакович — с виду маленький хрупкий человек.
Заиграла мелодия, это была так необыкновенно, так нежно и фантастично, что кто из зрителей шепотом произнес:
“Это не музыка, а великолепный сумбур!..”
На него обернулись, зашикали, но человек вдруг застыдился своего невежества, ведь он впервые в жизни слушал симфонию.
Среди музыкантов – валторнист Кеша, одетый во фрак с галстуком-бабочкой. Парень старается, дует, надувая бледные круглые щеки.
ЗАБОР
А.А. доволен концертом. Они вышли с Асей из зала, и в него в душе поднялось смутное и волнующее впечатление от музыки, серому воину тыла хотелось плакать.
Шли с Асей вдоль заводского забора, пробитого осколками, оклеенного плакатами.
“Не оставляйте детей возле горящих коптилок!”.
“За ненадобностью продается легкий гроб”.
“Товарищи” Наладим производство спичек и дрожжей!”,
Небо войны глубокое, словно океан, оно мглисто волнуется, не давая пути подводным звездам, сияет дальними огнями ракет и взрывов,
А.А. кажется, что это переговариваются меж собой на высоте с помощью фосфорических знаков погибшие человеческие души.
ПОЭТЕССА АДА
Еле живая поэтесса по имени Ада способна сочинять лозунги и выдавать их в эфир. Она подрабатывает на радио. Лозунги ее кормят, они поддерживают тех, кто ее слышит. Когда Аде трудно говорить, она молчит, набираясь сил для новых слов поддержки.
В условиях блокады у нее развилась способность внезапно и точно говорить в микрофон. Лозунги стойкости выливаются из нее с огромной пропагандистской силой. Маленькая тощая Ада – спрессованная ненависть к фашистам.
“Гитлер – личный враг каждого ленинградца!” — восклицает Ада, и голос ее, помноженный на силу микрофона, разносится над городом и всей страной.
Нехорошо есть еду одной в Ленинграде, это грех, и Ада делится кусочком сахара с учительницей, соседкой.
Однажды поймала вора в опустевшей соседской квартире:
— Идет блокада, а ты один жить хочешь?
— А как мне вообще жить? — прошептал качающийся от голода вор, с трудом вырвался из цепкой лапки поэтессы. А еще он по привычке пытался бить свидетеля, но рука его не хотела шевелиться. Ада, маленькая старушонка, ловко уворачивалась от его ударов.
Отдала вору последний сухарь: иди отсюда с глаз моих!..
И снова медленно побрела в радиокомитет, долго шла по оледенелой тропинке, пробитой в снежных траншеях.
“Пока дойдешь до микрофона, сто раз упадешь на снег! — сердится Ада. — Мы еще найдем тех, кто посылает эти снаряды сюда! Я сама возьму ружье и возьму гитлеровцев в плен! Я заставлю их очищать ленинградские улицы от завалов!”
Весну Ада встретила с недоверием: неужели будут трава и листья? Зелень можно употреблять в пищу, лица людей станут зелеными, на руках вырастут ветки, на пальцах листья, нежные и сладкие, их можно откусывать прямо ртом, чуть наклонясь.
Газоны, клумбы можно превратить в огороды, надо снять булыжник с древних мостовых, по которым когда-то ездили дворянские кареты, чтобы посадить в омертвелой затоптанной веками земле нечто растительно-съедобное.
ВРАГИ СОЗДАЮТ СТРАХ
Ада знала – фашисты хотят запугать ленинградцев и специально изготавливают для них страх, делают его как продукт, очень умело и искусственно. Дело в том, что согласно медицинским учебникам, которые Ада читала в молодости, собираясь стать врачом, говорилось о том, что нервы человека существуют сами по себе независимо от даже самого крепкого духа. Даже если человек уверяет себя в том, что он не боится – нервы все равно боятся, они болеют, затем разрушаются, приводя организм в упадок.
Да, страх можно создать, запланировать. Гитлеровцы создают ленинградцам специальный стресс: несколько минут стреляют, потом долго стоит тишина.
Ада не боится смерти, но страх, как и у каждого человека, живет внутри нее.
Поэтесса знает, что во время артналета главное — “перележать первый страх”. Так утверждают опытные люди. Упасть во время бомбежки или артналета и лежать. Просто пережидать.
А страх неожиданно сам собой поднимается в сердце Ады, расширяется и выходит за пределы тщедушного тела, овевая его как бы облаком. Страх живет внутри нее невидимым горячим противником, с которым, однако, невозможно сразиться, потому что он заведомо сильнее, и он диктует условия каждодневного ужаса.
Страх поднялся из ее сердца, будто из глубины действительного ада. Иногда ей хочется разорвать себе грудь, чтобы вырвать сердце вместе со страхом.
“Странно, что меня зовут Ада… — думает она — Какой намек сделала мне судьба, давая мне такое имя? Я – Ада, живу почти в аду, а этот ад наслал на всех нас человек по имени Адольф… Как все страшно и просто”.
Поэтесса уверена, что идея коммунизма обязательно победит идею фашизма. И служила советской идее как родной матери.
РЕПОРТАЖ
Ада, сдерживая ярость голоса, рассказывает по радио о результатах очередной бомбежки: девочка лет восьми после обстрела с обреченным видом бродит по тротуару, отыскивая среди корчащихся раненых и неподвижных убитых людей свою мать.
Маленькие обшарпанные ботиночки скользят в сгустках крови. Девочка падает, ладошки в нее тоже в крови. Но страх у ребенка исчез от желания найти скорее маму, вокруг валяются человеческие куски: вот, кажется, мамин башмак с металлическими заклепками… Девочка скользит, падает…
Рассказывая об этом в эфире, Ада, чувствует, как у нее кружится голова, однако она продолжает что-то сдержанно и высоким голосом говорить в микрофон.
Девочке помог подняться на ноги какой-то человек, похожий на солдата, в грязной шинели и валенках.
Ада рассказала, как подошла к нему, чтобы поблагодарить, и обратила внимание на золоченую кожу его руки.
Она смотрела в почти равнодушные мутные глаза этого человека, на его гладкое безволосое от природы лицо, на белесые брови.
— Так это вы человек с золотой рукой? – спрашивает она. – Я давно вас ищу!
— Зачем?
— Я журналистка, работаю на радио. О вашем уникальном случае должны знать все.
— В Ленинграде все случаи уникальны! — отвечает Аде А.А. – Скажите по радио, что рука моя отросла, а легенды о сражающейся золотой руке я подтвердить не могу.
ЛЕТО
В саду напротив адмиралтейства забил фонтан, статуи вокруг фонтана изранены. У кого отколота рука, у кого ухо, у кого вообще головы нет.
“Я не понимаю искусства, но мне их жалко… — думает А.А. — Мне кажется, будто все они живые…”
Он идет на рынок — обменять молодой картофель на хлеб. Ася дала ему небольшой мешочек клубней, который можно спрятать под одежду. По Ленинграду нельзя нести продукты, не спрятав их предварительно. Ася заранее сообщила А.А. цену: за 100 граммов молодой картошки должны дать 50 граммов хлеба.
Какая-то забавная старушка пытается обменять букет свежих ромашек хоть на какой-нибудь самый крохотный кусочек хлеба.
А.А. отдает ей припасенный сухарик – эти цветы он подарит Асе, хотя та его будет ругать за бессмысленную трату: в лесу, рядом с землянкой, растет множество разных цветов.
На базаре умельцы продают печки, прозванные в народе “ленинградками”: котел, от которого труба идет к батареям с водой. Печка экономичная. Такие многих спасли от холода минувшей зимой.
Слышен удар далекой вражеской батареи, взрыв снаряда в центре города. Долгий гул обвала невидимой стены.
“Не иначе как 200-миллиметровым вдарило!” — привычно определяет А.А.
Иногда по городу бьют до сотни батареей, тогда надо прятаться. Гитлеровцы приспособились вечером и утром пулять шрапнелями — когда народу на улицах много, люди бредут на работу или с работы, больше шансов больше перебить народу. По воскресенья и праздникам то и дело шрапнелями лупят, чтобы народ ну улицу не показывался.
“ВЫМЕЩАЮТ СВОЙ ПОЗОР НА ЛЕНИГРАДЦАХ!” — написала поэтесса Ада о вражеских артиллеристах в одной из своих листовок.
СОН
Ему снился Гитлер — обычный, карикатурный, с чаплинскими усиками на длинном бледном лице, с чубом, зачесанным налево, с дикими бегающими глазами.
А вот Гитлер как наяву — властитель гансов и фрицев с радостью надевших форму и взявших оружие, их вид еще более карикатурен, чем вид вождя и еще более призрачна их надежда на победу.
Фюрер сидел в мраморной ванне и думал: как ему покорить огромную страну и выйти в пространства Сибири — там основные богатства!
Русский солдат остановил Гитлера, и сам теперь спит в окопе мертвым сном, как неживой, показывая тем самым на свое бессмертие.
АЛЬПИНИСТКА НА ШПИЛЕ
Утром следующего дня А.А. снова идет в город. Январь, а земля на полях и особенно возле дороги перепахана снарядами, зияют огромные противотанковые рвы и воронки от бомб, стоят посреди полей огромные, в потеках ржавчины противотанковые ежи, везде снег перемешан с землей.
Придя в город, А.А. взглянул на шпиль Адмиралтейства и увидел маленькую фигурку девушки, висящей на скамеечке, подвешенной к блоку – работница зашивала порванный осколками защитный чехол, маскирующий позолоту шпиля.
Девушка тоже увидела внизу А.А., помахала ему рукой.
Он в ответ тоже приветственно махнул ей и даже снял шапку с пегой седеющей головы.
В руках у девушки что-то блеснуло – это была гильза от пулемета, сегодня по работнице стрелял немецкий летчик, но к счастью не попал.
Одна пулеметная гильза, скатившись по мешковине маскировки, скатилась к ладоням отважной альпинистки.
РАЗГОВОР В КОТЕЛЬНОЙ
А.А. идет дальше, задумался и вдруг наткнулся на что-что, вскрикнул от боли — обледенелая оглобля больно ударила его в лицо.
Огляделся: стоят брошенные сани, а лошади давно нет, вместо нее сугроб. Оглобли прислонены к стене, но одна из них отошла и торчит, направлена прямо на обледенелый тротуар.
Плохо, что нет лошади. А.А. сто лет не видел настоящей живой лошади!
А вот и котельная, в которой он когда-то работал, вошел в нее.
Внутри каменного помещения воздух кажется еще холоднее, чем снаружи. Копошатся возле громадной холодной печи то ли тени, то ли люди. Воздух постепенно прогревается.
— Что вы здесь делаете? — спросил А.А.
Замызганные оборванные рабочие не знают, что ему ответить. У них котел – большой и мощный, в нем гудит пламя.
— Это вы, А.А-ч? – наконец узнал его один из рабочих. – А мы думали, что вы погибли на фронте, давно вас не было видно. Оставайтесь с нами, сейчас парторг придет читать доклад.
Пришел парторг, пожилой человек, снял с седых причесанных волос шапку, достал из кармана мятую бумажку, расправил ее, начал скомкано говорить.
Он часто вздыхал, мучения ленинградцев называл по привычке “трудностями”.
А.А. с интересом слушал этого государственного человека, одетого в замасленную телогрейку. Сейчас люди гораздо охотнее ходят на собрания – им нужны новости о пайке, о фронте.
Доклад окончен. Вопросов пока нет.
— Я мечтаю о жирных щах! – сказал один из рабочих. — Ложку съешь и можно спокойно умереть от невозможности переварить эту вкусноту.
Рабочие начали бросать в котел остатки угля, припорошенного снегом. Котел еще сильнее загудел, заработал вентилятор, вспыхнула под потолком тусклая электрическая лампочка.
Котел шумел, булькал, как живое существо, все более распаляясь, потея массивными боками, вскоре он уже ревел, разогреваясь страшной силой. Дрожали стрелки манометров.
Котельная — это жизнь, здесь теперь тепло, с непривычки жарко – котел страшно гудит. А.А. гладит ладонью стальной обжигающий бок. Котел тоже узнает его – ведь А.А. проработал в этой котельной двадцать лет.
“Как страшен стон твой, котел, когда ужасные огненные силы тебя перегревают до возможности взрыва, но ты терпишь и греешь людей, котел! Ты здесь, в Ленинграде, показываешь свою человеческую спасительную суть, котел!”
А.А. повернулся и ушел прочь, в свою погребальную степь, думая о мрачной и страшной силе котла. Ему было радостно, что в темном замерзшем Ленинграде живет и действует такой замечательный котел.
ПРОРЫВ
А.А идет с винтовкой в наступление — прорыв блокады, открылись просторы мира: рыжие холмы, синяя река, взорванный полузатопленный мост.
Отбили какой-то городок. А.А. ранен в свою неживую руку, пуля застряла в золоте, падают серебристые капли крови неведомого состава, расплываются по земле блестками.
На площади под брезентом зерно. А.А берет щепотку, жует — теперь есть хлеб! Все спасены!
Подошел блокадного вида мужчина, набил чуть плесневелым зерном рот, глухо шамкает: смерь фашизму!
А.А. наклоняется, поднимает с земли толстый брусок стекла в латунной оправе — смотровая щель немецкого танка, она вся в трещинах.
Он через стекло наблюдает недавнее поле боя, мертвых немцев — один стоит, обняв дерево, другой из сугроба с мольбой тянет руку в небо.
— Когда-нибудь и на родине Гитлера наступит тишина, и все люди тех мест будут жить без шума и в полном счастье! – тихо произносит А.А.
А еще он находит немецкий солдатский жетон 42-го года в виде ласточки с письмом в клюве.
О немцах люди освобожденных деревень говорят почти уважительно — “он”.
А.А. очень удивился, когда узнал, что в немецком языке нет слова “валенки”.
КАРТА
Валяется обрывок карты Ленинграда на немецком языке, край обожжен. Вокруг разбитый, поваленный снарядами лес, расщепленные белые стволы.
В склоне оврага вырыты какие-то пещеры. Люди, военные или простые, жили в этих пещерах, как в древние времена.
Неподалеку обломки гигантской пушки Берты, какие-то надписи на ней, на рельсах, вздыбившихся и скрученных, остатки разбитого немецкого бронепоезда.
А.А. подходит к Берте, хочет на ней тоже что-нибудь написать, но рука его дрожит, от пушки веет странным живым холодом, вокруг пахнет кислым сгоревшим порохом, древесный уголек, которым А.А. собирался писать, выпадает из окоченевших от холода пальцев.
САЛЮТ
27 января 1944 года была снята блокады Ленинграда. Вечером небо вдруг осветилось салютом.
А.А., стоящий на посту, впервые в жизни взвел затвор винтовки и выстрелил из нее в небо. Он почувствовал сильный удар прикладом в плечо, упал в снег.
Люди бежали, выставив руки вперед, на огни салюта, словно бы толкая перед собой тьму, падали, и не плакали — выли от радости и счастья!
А.А. поднялся и тоже побежал, забыв про Асю, уставившись лицом в темное яркое небо, в котором с треском взрывались шипящие салюты, образуя огромные трескучие шары, возрождая на секунды былые страхи от взрывов.
“Наступила победа! — радостно думал А.А. — Советская ночь полна нашими живыми людьми!”.
Ленинград в свете прожекторов и яркости салюта вдруг взмыл из мрака в небо: весь в пробоинах, израненный, грозный, великолепный Ленинград!