Повесть-размышление вслух, в новеллах
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 34, 2011
Игорь Фунт
Искатель истины
Повесть-размышление вслух, в новеллах
В 2010 г. исполняется 145 лет со дня рождения В.А. Серова, а в 2011 году мир отметит 100 лет со дня его смерти. Эти даты позволили еще раз вдуматься в судьбу художника, вглядеться в его незабываемые полотна.
Каждый серовский портрет – это рассказ из жизни человека. И читать этот рассказ удивительно интересно: Серов так тонко, точно, убедительно воссоздает зримый образ, что в нем можно увидеть прошлое, поразиться настоящему, даже предвидеть будущее; недаром современники даже опасались Серову позировать. “Портрет Серова” – этим сказано все! – вот мнение современников: мастеру удавалось воссоздать в портрете личность, найти такие штрихи, детали, черты, которые обычно ускользают от поверхностного взгляда, но неизменно видимы проницательному художнику, и передавал он их с поражающей точностью, определенностью.
Вся жизнь Серова – поиски правды, истины; вспоминаются слова К. Коровина: “Может быть, в нем жил не столько художник, как ни велик он был, – сколько искатель истины”.
…Чем больше я смотрю на произведения Серова, тем больше убеждаюсь, что прямота и честность, серьезность и искренность были главными особенностями Серова как художника: он никогда не лгал ни себе, ни другим – и в жизни, и в искусстве. Не оттого ли его полотна производят впечатление какого-то волшебного раскрытия человеческой души? “Источник строгой, чистой правды жил в душе этого мастера, правдиво и чисто было его творчество. Серовская художественная правда глубже внешней, кажущейся. Он был наделен даром видеть и в людях, и в природе те скрытые характерные черты, которые одни делают правдивую в внутреннем смысле картину” (Ф. Комиссаржевский).
“Серов – наша гордость, наша слава, первый художник-живописец, один из лучших мастеров наших дней. Серова никогда не забудет Россия до тех пор, пока в нашей стране будет жив хотя один художник” (Нилус). И просто любитель живописи, скромно добавлю я.
…Медленно иду по залу. Мимо “Грозного” Виктора Михайловича Васнецова, его “Аленушки”, мимо картонов с росписями для Владимирского собора в Киеве, у-ух! Рерихи, отец, сын, их немного, но все равно любопытно увидеть оригиналы, побывать на высотах духа и мысли великих искусников, лицезреть-изведать их Бога-Человека. В памяти всплывают строки из древней поэзии:
С зеркала души смахните муть смиренья, пыль молвы.
Тогда, Руми подобно, истиною озаряясь,
В зеркало себя узрите: ведь всевышний – это вы.
И все же…
Простите, но, как ни крути, значительней и важнее для меня являются произведения Валентина Александровича Серова. Замер… Вот они – “Верушка Мамонтова”, “Девочка с персиками”, “Маша Симонович”, “Девушка, освещенная солнцем”. А там, дальше, портреты Коровина, Морозова, Юсуповой, Шаляпина… Сотни раз мы, заскорузлые провинциалы, видели их репродукции в альбомах, книгах, и вот, наконец, оригиналы! – живопись, графика, и самые-самые известные, и те, которые не выставлялись в советское время, всего около трехсот работ.
Это случилось, “упало с неба” в девяностом, когда, помните? – стране вообще ни до чего не было дела, но добрые люди смогли-таки разместить экспозицию к 125-летию со дня рождения Серова, пусть не в Третьяковке, рядом – в Инженерном корпусе. Там, за окнами выставки, великая страна шумно, пьяно улетала в счастливое, прекрасное наверняка, далеко… Походил, успокоился (ну их! – суетные кривлянья) и начал неторопливо разглядывать-разгадывать, сравнивать, вспоминать, анализировать… Хм, и так до сих пор, уж двадцать лет.
Неразрешимая загадка
Л. Андреев признавался: “Я не сумел бы описать Серова. Описал бы Горького, Шаляпина, любого писателя – Серов невыполним для беллетристического задания! Весь он был для меня неразрешимой загадкой, неразъясненной и влекущей к себе. Я чувствовал в нем тайну и не находил слов, чтобы разгадать эту тайну”. – О какой тайне говорил писатель? Понятно, речь идет о тайне творчества, о серовских произведениях. В чем же их тайна?
Как мне захотелось ее разгадать!
Не подумайте, ради бога, что чувствую себя умнее Л. Андреева и сумею-таки найти те слова, которые он не находил. Но почему бы не попробовать, не высказать догадки, предположения? Ежели меня занесет, вы скажете мне об этом, а когда буду приближаться к истине (ну не смейтесь… как бы приближаться!) и что-то станет более ясным, вместе порадуемся.
А портрет был замечателен!
Этой женщине я благодарен за все, если можно так выразиться по прошествии века с той давности: за то, что она была дружна с Серовым, позировала ему, вспоминала его, без сомненья, любила его как двоюродного брата, уважала как великого художника. Разглядываю ее: очаровательная молодая барышня с милым русским личиком, огромными доверчивыми глазами, смотрит прямо на зрителя. Не удивительно, что Серов решил написать портрет этой девушки: он восхищался ее красотой, умом, добротой. Как сложилась ее судьба?..
Знаете, она прожила долгую жизнь. Вместе с мужем-эмигрантом оказалась вдали от России, во Франции, пережила годы фашистского нашествия, разлуку с родными. Даже в старости ее узнавали – по
портрету, да-да! – тому самому знаменитому серовскому портрету – “Девушка, освещенная солнцем”. Ведь на нем изображена она, Мария Яковлевна Симонович.
…Судьба с детства свела Валентина Серова с семьей Симонович, с сестрами Ниной, Марией, Надеждой и Аделаидой (Лялей). Он бесконечно любил их, часто рисовал. Однажды Маша и Надя самозабвенно играли на фортепьяно в четыре руки. Увлеклись и не заметили, как братик Антоша-Валентоша подкрался сзади и связал их длинные косы. Ох и посмеялся Антон, когда сестры попробовали встать!
Ближе всех сестер была к Серову Маша: почти одногодки, они дружили, переписывались; мать Серова, когда возникали трудности в отношениях с сыном, просила именно Машу поговорить с Антошей (“помоги ему выбраться из невольной хандры, поговори с Тошей”). Летом 1888 г. Серов снова приехал в Домотканово, тверскую усадьбу своего друга В.Д. Дервиза, где отдыхали и сестры Симонович…
“Однажды Серов искал себе работу и предложил мне позировать, – вспоминала Мария Яковлевна в 1937 году. – После долгих поисков в саду, наконец, остановились под деревом, где солнце скользило по лицу через листву. Задача была трудная и интересная для художника – добиться сходства и вместе с тем игры солнца на лице. Помнится, Серов взял полотно, на котором было уже что-то начато, не то чей-то заброшенный портрет, не то какой-то пейзаж, перевернув его вниз головой, другого полотна под рукой не оказалось.
– Тут будем писать, – сказал он.
Сеансы происходили по утрам и после обеда – по целым дням, я с удовольствием позировала знаменитому художнику, каким мы его тогда считали, правда, еще непризнанному в обществе, но давно уже признанному у нас в семье… Мы работали запоем, оба одинаково увлекаясь, он – удачным писанием, я – важностью своего назначения.
– Писаться! – раздавался его голос в саду, откуда он меня звал. Усаживая с наибольшей точностью на скамье под деревом, он руководил мною в постановке головы, никогда ничего не произнося, а только показывая рукой в воздухе. Вообще, он никогда ничего не говорил. Мы оба чувствовали, что разговор или даже произнесенное какое-нибудь слово уже не только меняет выражение лица, но перемещает его в пространстве и выбивает нас обоих из того созидательного настроения”…
Серов работал увлеченно, хотел уловить и запечатлеть характер модели, настроение: и трепет листвы, и перебегающие по лицу и фигуре девушки солнечные пятна, блики, и сам прозрачный воздух.
Однажды Маша не смогла позировать, когда Серов работал над портретом. Мимо пробегала Аделаида – Серов окликнул ее: “Ляля, посиди в тени”. – Она весело села на Машино место, он начал писать. Но у Ляли был тогда флюс, тень получалась неверная, и Антоша прогнал ее. Думаю, не из-за флюса скорее, а из-за ее слишком уж веселого настроения.
…“Дорожка в саду, где мы устроились, – продолжает свой рассказ Мария Яковлевна, – вела к усадьбе, и многие посетители, направляясь к дому, останавливались, смотрели, иногда высказывали свое мнение о сходстве. Серов всегда выслушивал все, что ему говорили о его живописи, подвергал высказанное мнение строгому анализу, иногда ограничиваясь одной улыбкой, или посылая острое словцо в адрес удаляющегося критика. Часто такие посетители жестоко действовали на него, и он говорил с унынием: “Ведь вот, поди же, знаю, что он ничего не смыслит в живописи, а умеет сказать, что хоть бросай все, всю охоту к работе отобьет!” Он не боялся ни соскоблить, ни стереть ту свою живопись, которая его не удовлетворила, и тогда часть лица и рук шла насмарку: он терпеливо и упорно доискивался своего живописного идеала”…
Шли дни, месяцы – Серов продолжал работать почти без перерыва, сеансы откладывались только из-за плохой погоды. В эти ненастные дни он писал пруд в Домотканове, а Маша, добрая душа, стояла рядом и отгоняла комаров, которых было великое множество у пруда, они, сволочи, не давали художнику работать.
Три месяца усердствовал Серов над картиной. И, наверное, еще бы продолжал, но Маше пора было ехать в Петербург, в школу Штиглица, где она занималась скульптурой. Серов на прощание подарил своей натурщице три рубля, больше не мог (увы, его всю жизнь мучило безденежье!). Но Маше и эти деньги пригодились.
Валентину Александровичу все казалось, что работа над портретом не окончена, что нужно еще что-то дописать, исправить…
А портрет был замечателен, что вы!
Таким очарованием юности, красоты, чистоты душевной веяло от лица Маши, столько ожидания счастья было в ее глазах! Что предстоит ей в жизни, будет ли она счастливой?.. Почему-то очень хочется, чтобы судьба ее сложилась хорошо, чтобы ей всегда светило солнце, ласкали лучи, вот как на портрете…
Он впервые выставлен Серовым на 8-й периодической выставке Московского общества любителей художеств в 1888 году. Говорили, П.М. Третьяков долго, словно в забытьи, стоял перед серовским полотном… и приобрел его еще до открытия выставки.
“Дивная вещь, одна из лучших во всей Третьяковской галерее. До такой степени совершенна, так свежа, нова”, – восхищался “Девушкой, освещенной солнцем” И. Грабарь.
Были и оценки странные: художник пренебрегает “формой рук, торса, через что выходит у него портрет полнолицей девушки – с короткими и сухими руками, не имеющими ни округлости, а также ни мяса, ни кости” – таким было мнение одного критика, чья фамилия сейчас вряд ли кому интересна.
Другой (В.Е. Маковский) изволил шутить: “Кто это стал прививать к галерее Павла Михайловича сифилис? Как это можно назвать иначе появление в его галерее такой, с позволения сказать, картины, как портрет девицы, освещенной солнцем? Это же не живопись! И кто это за любитель нашелся прививать эту болезнь Павлу Михайловичу?!”
“Портрет представляет смелую попытку художника перенести на полотно все разнообразные рефлексы и тона, падающие на фигуру девушки при солнечном освещении леса, – пробует разобраться в своем впечатлении от серовской работы третий критик, – этого хроматического эффекта и добивался художник, оставляя в стороне самую фигуру; впечатление получается оригинальное, непривычное, но мы все-таки чувствуем, чего добивался художник”.
Время, неумолимое время показало, что создание Серова – одно из лучших явлений в русском искусстве!
Понимал ли это сам художник?
Думаю, да. Незадолго до кончины он сказал о своей картине: “Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уже не вышло: тут весь выдохся”. – Серов здесь слишком самокритичен: он создал еще немало шедевров.
И все же “Девушка, освещенная солнцем” стоит на особом месте в истории русского искусства!
Мне кажется, именно в этом портрете проявилось то, что станет главным в эстетике Серова, – его идеал прекрасного: гармония душевной и телесной красоты, естественность, доброта человека. Они и рождали в художнике светлые поэтические чувства, радость, душевную приподнятость, которые передаются зрителю и очаровывают его, делая навсегда серовским пленником.
…В одном из писем сестре Нине Мария Яковлевна рассказала такой случай.
Как-то пришел к ним знакомый, инженер, тоже русский, стал играть в шахматы с Соломоном Константиновичем, мужем Марии Яковлевны. Гость все время поглядывал на русский календарь, висевший на стене. На нем была помещена серовская “Девушка, освещенная солнцем”.
Придя во второй раз, сосед спросил:
– Мне это напоминает тот портрет, который я тридцать лет тому назад видел в Москве. Чей это портрет?
– Моей жены Марии Яковлевны, – ответил Соломон Константинович.
Гость крайне удивился.
– Я очень изменилась? – спросила Мария Яковлевна.
Их соотечественник ответил:
– Глаза те же. – После этих слов он весомо погрустнел.
Представляете… Оказывается, женщина на этом портрете была его первой любовью. Он ходил чуть ли не каждый день в Третьяковку, любовался серовской “Девушкой”. И вот теперь, в далекой Франции, в деревне, вдруг встретил ту, которую любил, любил безумно, безотчетно!
Уходя, он сказал:
– Я… я… – Собрался с духом: – Благодарю, благодарю вас за глаза!
Марии Яковлевне было тогда 72 года.
Поиски “нечто”
Критик Голушев как-то сказал Серову:
– Я свой портрет вам, пожалуй бы, не заказал.
Серов засмеялся и спросил:
– Почему?
– Да вы, пожалуй, сделали бы такое открытие в моей фигуре, до которого я и сам не доходил, и показали бы меня с такой стороны, что мне после этого и показываться в публику было совестно.
– Да-с… что ж делать? – ответил Серов. – Меня ужасно интересует это нечто, глубоко запрятанное в человеке.
Поиск этого “нечто”, глубоко запрятанного в человеке, в природе, обществе, – это и был поиск истины, сущности, и к этому всю жизнь стремился В.А. Серов.
Ненаглядный Мика
Однажды Валентин Александрович пришел в гости к М.А. Морозову, миллионеру, крупнейшему московскому коллекционеру. Во время их беседы в комнату шумно вбежал сын Михаила Абрамовича Мика, прелестный игривый мальчуган. Он так доверчиво подошел к Серову, так трогательно, пристально вглядываясь в глаза, говорил с ним, что Серов воскликнул:
– Я напишу Мику!
В следующий раз, к приезду Серова, в гостиной поставили детское креслице, Мика уселся в него, Серов расположился рядом и начал писать. Работал и вспоминал-рассказывал малышу сказки: про Бову-королевича, Илью Муромца, Руслана и Людмилу. Мика слушал, широко раскрыв чудные глазки, и сам начинал пересказывать дяде-художнику то, что слышал от няни, от папа и мама. Потом они смеялись друг над другом, потешаясь, отдыхая, Мика нарезал пару кругов по большому залу, затем вновь принимались за работу.
Кажется, портрет получился, считал Серов. Супруги Морозовы не могли налюбоваться на своего ненаглядного Мику!
Мика Морозов, Михаил Михайлович Морозов, стал крупнейшим советским театральным деятелем, шекспироведом, профессором.
“Мой несравненный друг”
Не будь Федора Ивановича Шаляпина, многие будущие знаменитые певцы вовсе бы не увлеклись пением. Шаляпин многим открыл глаза на красоту русской музыки, народной песни. Нам дорога каждая
мысль, слово, грамзапись Шаляпина. Каждая его фотография, его портреты; многие художники писали великого артиста: Репин, К. Коровин, Кустодиев, Головин, А. Исупов и др. Писал Шаляпина и Серов…
Однажды Серов с товарищем ехал на извозчике. Вдруг загремел на всю улицу такой знакомый красавец-бас: “Анто-о-он!” – Не узнать его было невозможно!
Но Серов не обернулся, не откликнулся, с тоскою сжавшись, проехал мимо. Только через несколько минут проговорил тихо, с болью: “Шаляпин”. Он порвал с ним, резко, непримиримо, хотя любил… любил и обожал как человека, артиста.
…Они познакомились в 1897 году в Мамонтовском театре. Шаляпин увидел замечательные серовские декорации, костюмы к спетаклям. Увлекся серовской манерой метко схватывать куски жизни, небольшим количеством слов и двумя-тремя жестами дать точное и полное понятие о человеке, форме и содержании произведения искусства.
Обратил внимание на молодого певца Серов. Прослушав в его исполнении какую-нибудь партию, арию, он спрашивал: “Ты понимаешь, что поешь?” – Это заставляло Шаляпина думать о характере роли, о ее сценической интерпретации. Он старался и в жизни, и на сцене быть выразительным, пластичным, как Серов: так Шаляпин проходил школу вокального и сценического искусства. И вскоре он становится выдающимся артистом, певцом, покорявшим зрителей и красотой голоса, и сценическим мастерством. И роль Серова в этом весьма велика.
Серов и Шаляпин были очень дружны. “Мой несравненный друг” – называл художника певец, вспоминал, как часто он и Серов блуждали по невысоким заснеженным московским улицам, часами беседовали о театре, живописи: “Сколько было пережито мною хорошего в обществе Серова!”
“Дорогой Антось – пишет артист, вернувшись с гастролей. – Сделай нерукотворное счастье – прибудь ко мне. Очень соскучился по тебе”. – И художник мчался к другу, чтобы послушать его пение, поговорить по душам. “Валентин Серов казался суровым, угрюмым и молчаливым. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать с людьми, – вспоминал Шаляпин. – Да, пожалуй, с виду он такой. Но посмотрели бы вы этого удивительного “сухого” человека, когда он с Константином Коровиным и со мною в деревне отправлялся на рыбную ловлю: какой это сердечный весельчак и как значительно-остроумно каждое его замечание”. Таким Серова знали только самые дорогие ему люди.
Валентин Александрович любил писать Шаляпина: сохранилось двадцать работ-портретов, зарисовки, эскизы костюмов и грима для Шаляпина в роли Олоферна и Варяжского гостя. Среди них лучший – портрет Шаляпина, выполненный углем в 1905 г.
Дочь певца И.Ф. Шаляпина вспоминает: “В большом зале, где стоял рояль и где работал отец, Валентин Александрович Серов написал его портрет углем. В этом портрете Серов замечательно передал непосредственность и русскую широту Шаляпина. Отец охотно позировал Валентину Александровичу, а в перерывах, когда они отдыхали, моя мать угощала их чаем”.
…Вот он, этот портрет! Мимо него не пройдешь равнодушно: это выдающееся произведение русского искусства! Шаляпин изображен во весь рост, он полон вдохновения, сил, энергии, он словно поет громовую “Дубинушку”… Прав был Федор Иванович: каждый серовский “портрет – почти биография”. И в шаляпинском портрете можно прочитать всю его жизнь…
Шаляпин – человек из народа, такого же могучего, сильного, талантливого. Много досталось ему, походил он по жизни своими ногами, видел трудную жизнь людей, “тяжелая лапа жизни поцарапала ему шкуру” (Горький). На этого с виду грубоватого, неприступного, много повидавшего человека “откуда-то сверху пролилось дивное дарование” (Голоушев), и талант этот не дал ему пропасть, затеряться. Он “вышел в люди”, он высоко поднялся, завоевал вершины искусства.
Портрет Шаляпина был впервые выставлен Серовым в 1906 году на выставках “Союза русских художников” в Москве и “Мира искусства” в Петербурге. Портрет был принят публикой и прессой восторженно! “Великолепный Шаляпин Серова, еще раз доказывающий всю мощь художника-портретиста, подчеркнувшего во всей фигуре артиста черты гениальной характеристики таланта- самородка”, – писал один критик. “Изображенный Серовым Ф.И. Шаляпин стоит как живой. Рисунок безукоризнен. Сходство поразительное”, – восхищается другой. Третий считает: “Серов дал в портрете то, что дало возможность Шаляпину сделаться великим художником – душу, большую душу большого
артиста”. Еще одно интересное мнение: “Высокий, с выправкой денди, как будто бы с десятого поколения привыкший носить фрак – Шаляпин ни в ком из непосвященных не вызвал бы сомнения в высокой аристократичности своего происхождения. Есть какая-то аристократическая тайна в этой способности соборного певчего из крестьян превратиться в европейца”.
…И вдруг меж Шаляпиным и Серовым произошел разрыв.
В 1911 году артист стал невольным участником верноподданнической демонстрации хора Мариинского театра во время представления оперы “Борис Годунов”, на котором присутствовал Николай II. Хористы встали на колени и запели гимн “Боже, царя храни”; вынужден был присесть и Шаляпин, чтобы не торчать колом (при его-то росте!) на сцене. Газеты живо раздули скандал: вот, мол, Шаляпин, во главе хора, стоял на коленях, пел…
Бескомпромиссный Серов жестоко осудил своего друга за коленопреклонение, написал ему письмо, скорбно сетовал: “Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы”. Подобный же упрек содержится и в послании Горького: “Если бы ты мог понять, как горько и позорно представить тебя, гения! – на коленях перед мерзавцем”.
А ведь и это, и это событие предвидел, предсказал Серов в своем портрете Шаляпина! Я снова и снова смотрю на него. Да, талантлив, могуч, красив. И в то же время есть в нем (особенно в лице) что-то двойственное, чувствуется многовековая смиренность народа, стеснительность что-ли… долготерпимость, привычка к безмолвию (“народ безмолвствует” Пушкина)…
Мне кажется, Серов предсказал всю трагическую жизнь Шаляпина: предстоящее в недалеком будущем расставание с родиной, блуждание по далеким странам, шумную славу, известность, богатство, неизлечимая болезнь, страстное желание вернуться в Россию, смерть на чужбине…
Ошибаюсь?
Прекратились встречи Серова и Шаляпина, переписка. Напрасно Шаляпин искал возможность объясниться – Серов избегал его. Помирились ли они? И.Ф. Шаляпина, дочь певца, утверждает, что да. Но доказательств нет. А вскоре Серова не стало.
“Как ужасно огорчила меня смерть Валентина Александровича Серова, – с тоской пишет Федор Иванович дочери. – Какой чудный это был человек, удивительный художник”.
Согласимся с критиком: “В истории русского портрета серовский портрет Шаляпина всегда будет знаменовать расцвет искусства, а образ Шаляпина сохранится на вечные времена”. Хотя сам Серов был недоволен портретом: “Это только часть Шаляпина, а я задумал дать его всего!” (Свидетельство Грабаря.) Собирался писать портрет Шаляпина заново. Не успел.
Кстати, был один нюансик на радость злорадствующим критикам…
“Волшебная ошибка”
Одному приятелю Валентин Александрович, то ли в шутку, то ли в серьез, советовал: в картине надо обязательно “что-то подчеркнуть, что-то выбросить, не договорить, а где-то ошибиться: без ошибки – такая пакость, что глядеть тошно”.
Придирчивые критики не раз указывали на ошибку Серова в портрете Шаляпина: у него слишком длинная правая нога! Серов, конечно, видел это, но переписывать не стал: “волшебная ошибка” (Мейерхольд) подчеркнула монументальность, могучесть Шаляпина!
…Несмотря ни на что, лучшего, любимого друга Валентина Александровича.
“Предчувствие трагедии”
…Он был очень богат, миллионер. Совладелец известной тверской мануфактуры.
Скуп, любил деньги, драл копеечку со своих рабочих, как дерут лыко с дерева, – нещадно. На улучшение условий жизни трудяг не желал тратиться вовсе, был против строительства новых общежи-
тий, возражал против театра, чайной для рабочих, отказывал в грошовых пособиях. Не раз на его мануфактуре происходили волнения, жестоко подавленные войсками. Когда он проезжал в экипаже по Твери, вслед ему неслось: “Кровопийца! Смотри, подавишься нашей кровью”…
Он был транжира и мот. На званые обеды и ужины, на “лукулловы пиры” в ресторанах деньги валил без счета. Однажды проиграл в карты в Английском клубе табачному фабриканту Бостанжогло более двух миллионов рублей. Переживал, мучался?.. Ничуть. Уехал домой, выспался хорошенько, утром встал и поскакал по своим делам, к вечеру намереваясь отыграться.
Любил поесть и выпить. Обедал по-русски, с размахом, с цыганами, песнями – половые бегали, как ошпаренные, меняя посуду, блюда, вина. Любил посмеяться, подурачиться. Его грубоватые, смачные шутки об актрисах столичных театров широко ходили по Москве.
Журналист, сотрудничал в газетах и журналах (псевдоним Михаил Юрьев или М.Ю.). Критик – озорник, ругатель. От него доставалось правительству, земству, людям искусства. Так он “долбил” Серова (в передаче художника Переплетчикова): “Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнивать с последними? Разве он написал что-нибудь лучше “Верушки Мамонтовой”? А почему? Теперь он известность, он боится написать скверно, эта боязнь сковывает его”. – Лихой автор не стеснялся и чужие мысли выдавать за свои, что-то от кого-то краем уха услышит и шпарит: “Если повесить со старыми мастерами Сомова, Бенуа или Серова, то едва ли эти художники выдержат”.
По образованию историк, он был приват-доцентом Московского университета, автором монографии “Карл V и его время”, “Спорные вопросы в западноевропейской исторической науке”. Его роман “В потемках” по решению комитета министров приговорен к уничтожению.
Страстный коллекционер: увлекался русской и французской живописью новейшего времени. “Относился к своей задаче коллекционера с большой любовью и тонким чутьем” (С. Дягилев). В его коллекции было 83 произведения, в том числе полотна В.М. и А.М. Васнецовых, Врубеля, Головина, К. и С. Коровиных, Левитана, Сурикова, Серова. Из французских живописцев – Ван Гог, Гоген, Дега, Э. Мане, К. Моне, Ренуар, Тулуз-Лотрек (коллекция была впоследствии подарена его женой Третьяковке).
Он любил заниматься общественными делами, слыл за честнейшего человека, даже был назначен казначеем Московской консерватории. Догадались?..
…Михаил Абрамович Морозов стоял перед Серовым в 1902 году, стоял в одной из комнат своего особняка, и Валентин Александрович писал его портрет. Знал ли все Серов о Морозове? Наверное, знал. А о чем не знал, догадывался: интуиция у него была незаурядная.
Они были знакомы уже десять лет после той выставки, где экспонировалась картина Серова “Осень. Домотканово”. Михаил Абрамович тогда всех коллекционеров опередил, прилетел прямо домой к Серову, уговорил его продать картину, деньги немалые дал. И Серов уступил, хотя картина эта была дорога ему: изобразил он скошенное поле, дальний лес, одинокую женскую фигуру… Писал в милом его сердцу Домотканово, где писал “Девушку, освещенную солнцем”, “Заросший пруд”, портрет жены “Лето”, Надю и Лялю Симонович, своего друга В.Д. Дервиза, хозяина домоткановского дома.
Серов и Морозов часто встречались – на выставках, в театре, не раз обедали вместе. Морозов очень уважительно относился к художнику. Предложил написать свой портрет. Мастер согласился.
Но прошло еще несколько месяцев, прежде он стал работать над портретом. Он приходил к Морозовым, обедал, ужинал у них. Ходил по комнатам, разглядывал коллекцию картин хозяина. Иногда в беседе с ним доставал блокнот, делал наброски. Уже и Маргарита Кирилловна, жена Морозова, удивляться начала: “Ходит и ходит, чай пьет, а работать не работает”.
В один день, после сытного обеда, Михаил Абрамович повел гостя в свою галерею, рассказывал, где, у кого и за сколько купил ту или иную картину. Был он в сюртуке, с трудом застегивавшемся на животе, сверкали его глаза за стеклами пенсне – любил миллионер поговорить об искусстве, о художниках, покритиковать тех, похвалить других.
– Вот так и буду вас писать, – вдруг сказал Серов. Быстро набросал рисунок на листке: Морозов, широко расставив ноги, стоит, крепкий, кряжистый, полный энергии…
Разглядываю огромный портрет Морозова.
Он во всем великолепии своего могущества, властолюбия, жизнелюбия. От него так и пышет здоровьем, силой, умом. Серов написал Морозова во весь рост, он глядит на зрителя сверху, он словно говорит: “Ну, кто меня сильнее, богаче? Кто меня удержит в моих делах, желаниях? Знаю, никто!” – Стоит крепко, как могучее дерево, словно врастая в землю. Вот он, хозяин жизни, владелец фабрик, заводов, картин, преизряднейшего капитала!
У него голова мыслителя, ученого. Умные, проницательные, все понимающие глаза за стеклышками пенсне, сократовский лоб, бородка и усы под Чехова. И громадное, мощное туловище Гаргантюа! Из сопоставления – чрезмерно большое туловище и небольшая голова – возникает впечатление противоречивости, неестественности всего облика Морозова, ощущение, точнее, предчувствие чего-то страшного. Оно усиливается контрастом с изящной статуэткой, стоящей на полке за спиной Морозова.
И еще, заметьте, портрет написан в темных тонах (сюртук, брюки, туфли, пол, стены). Лишь белым пятном выделяются некоторые детали. Этот черный цвет как будто нагнетает трагедию, которая вот-вот произойдет.
Портрет М.А. Морозова вызвал разноречивые отзывы: кому-то он нравился, кто-то смеялся над ним, говоря, что Серов изобразил “чудовище”, “монстра”, “современного Молоха”, не пощадил модели, написал чересчур правдиво, окарикатурил ее. Писали о “кругленьком, веселеньком, красненьком, бодреньком Морозове” (Стасов) – и только. Морозов заплатил за портрет тысячу рублей. Мог бы и больше. Ну да он не привык со своими церемониться.
Когда друзья спрашивали об этом портрете самого Серова, он молчал, замыкался в себе. Будто что-то его беспокоило, грызло. Что же?
Через год М.А. Морозов умер.
Разорванная акварель
Одна из лучших, пожалуй, самая “личная”, взволнованная работа Серова – “Портрет Г.Л. Гиршман”!
Красивая, изящная женщин повернулась лицом к зрителю, вся она – молодость, очарование, воплощенная женственность.
Изумителен цвет картины – серые, коричневые, красноватые тона играют-переливаются. Стройность фигуры модели подчеркивают флаконы на туалетном столике, изогнутые формы рамы зеркала.
Чего только не говорили критики об этом произведении, об изображенной женщине: “красавица-кокетка”, “красавица в золотой клетке”, “аристократка, лишенная души и внутреннего богатства”, “картина Серова сатирически обрисовывает правящий класс”… И все невпопад!
Генриетта Леопольдовна Гиршман была необыкновенной женщиной. Ее называли первой красавицей Петербурга и Москвы. Ею восхищались Горький, Брюсов, Шаляпин, Станиславский, Качалов, Добужинский, Сомов…
“Замечательно милая женщина Генриетта Леопольдовна; чем больше ее видишь, тем больше ее ценишь; простая, правдивая, доброжелательная, не гордая, – восхищался Гиршман художник К.А. Сомов. – При ее красоте совсем не занята собой, никогда о себе не говорит. Но, по-моему, она несчастлива”.
К.С. Станиславский написал в альбом Генриетте Леопольдовне: “Ваша роль в русском искусстве значительна. Для того чтобы процветало искусство, нужны не только художники, но и меценаты. Вы с
мужем взяли на себя эту трудную роль и несли ее много лет, талантливо и умно. Спасибо вам обоим. История скажет о Вас то, чего не сумели сказать современники. Пусть сознание исполненного красиво-
го дела облегчает Вам посланное всем нам испытание. Душевно преданный и любящий Вас К. Станиславский”.
А В.И. Качалов в честь Генриетты Леопольдовны “разразился” стихами:
О “меценатской” Вашей пишет роли…
А я, давно влюбленный в Вас балбес,
Прошу любить меня легко, без боли,
Как буду радостно любить я Вас,
Пока не стукнет мой последний час.
(КАЭС – так актеры называли К.С. Станиславского.)
В 1904 году супруги Гиршман познакомились с В.А. Серовым. Муж Генриетты Леопольдовны заказал художнику портрет жены.
Серов в первый раз пришел в дом супругов Гиршман, недалеко от Красных ворот. “Я была очень молода, застенчива, разговор был общего характера, касался живописи, искусства, художественных интересов, – вспоминала Генриетта Леопольдовна. – Валентин Александрович зарисовывал, приглядывался, и я стала к нему привыкать”.
Серову очень понравилась эта умная, образованная, простая и скромная женщина, симпатичная, без замашек богатых выскочек, и он приходил к новым знакомым почти каждый день. В одну из встреч Генриетта Леопольдовна рассказала о себе. Родилась она в Петербурге. Мать ее была пианисткой, отец – торговец, человек большой культуры. В их доме бывали скрипач Ауэр, виолончелист Вержбилович, певец Каминский. Родители собирали картины русских художников. Генриетта Леопольдовна училась игре на фортепьяно, пению, языкам, готовилась стать оперной певицей. Увлекалась живописью и занималась в студии О.Э. Браза.
В 1903 году она вышла замуж за Владимира Осиповича Гиршмана. Старше ее на 18 лет, он слыл интереснейшим человеком: его отличала редкая любовь ко всем видам искусства – к живописи, ремеслам, старине. Он собрал уникальную коллекцию произведений русских художников, старинной мебели, ковров, серебра, стекла, табакерок… На нее были потрачены огромные деньги. Владимир Осипович составил прекрасную библиотеку, знал несколько языков, очень много читал.
Жену свою Владимир Осипович любил нежной, преданной любовью, предоставил ей возможность совершенствоваться в искусстве, и после замужества Генриетта Леопольдовна продолжала учиться живописи (у Архипова и Юнга), игре на фортепьяно (у композитора А.Н. Корещенко), пению (у А.И. Книппер, профессора Московской консерватории).
…Работа над портретом Генриетты Леопольдовны затянулась на год: у нее родилась дочь, ей пришлось прервать позирование. Этим портретом Серов не был доволен. Закончив портрет в рисунке, он стал переводить его на холст, а картон с акварелью порвал и бросил в незажженный камин. Рисунок очень нравился Генриетте Леопольдовне, и когда Серов ушел, Владимир Осипович достал куски картона, спрятал их. Позже, в Париже, он отдал акварель в реставрацию. Восстановленный серовский портрет Генриетты Леопольдовны висел в дальней комнате гиршмановского дома, его никому не показывали, не давали на выставки.
Дружба художника с этими славными людьми крепла. Летом он приезжал в их имение, “был очаровательным гостем”, любил продолжительные прогулки, катанье на лодках и на тройках, езду верхом,
стрельбу в цель (в этом Генриетта Леопольдовна составляла ему конкуренцию). Серов начал работать над другим портретом Генриетты. Он видел, как расцвела, похорошела она, стала увереннее в себе. Проявились ее творческие интересы: она сближается с московскими музыкальными кругами, с художественным театром, помогает мужу в покупке картин; совместно с С.П. Дягилевым Гиршманы организуют выставку произведений русских художников в Париже. В 1906 году Гиршманы были избраны почетными пожизненными членами парижского Салона.
Серов пишет Генриетту Леопольдовну на фоне зеркала, у туалетного столика, в черном платье с белым горностаем на плечах. И себя изобразил – его фигура видна в зеркале, он словно приобщается к духовной жизни этой прекрасной женщины. Впервые портрет был экспонирован на выставке “Союза русских художников” в 1907 году, отзывы были самые разные.
“Портрет поразителен по живописи” (Мейстер). “Целое событие в хужожественном мире этот портрет… здесь столько свежести, столько мощи! Такие блещущие краски!” (Брешко-Брешковский). “Все виртуозно, начиная от схематичной цветовой гаммы до малейших деталей. Здесь искусство высокой техничности” (Милиоти). “Портрет не принадлежит к числу удачных серовских портретов… Он (Серов) так нехорошо написал лицо, что кажется, будто с освещенной левой щеки и верхней губы только что сбрита прекрасная борода и усы” (Кравченко). Некий критик возмущался, что модель стоит в позе “еврейского танцора”, другой не заметил ничего хорошего в картине, только “прелестный красноватый флакон на туалете”… Эти отзывы доходили до Генриетты Леопольдовны, она лишь пожимала плечами, посмеивалась над своей “бритостью”, очень любила свой портрет.
В 1910 году ее постигло большое горе – умерла дочь. Несчастье потрясло бедную женщину, она потеряла голос. Серов как мог успокаивал ее и, наверное, желая отвлечь от грустных мыслей, предложил Генриетте Леопольдовне снова позировать. Сам выбрал ей платье, синий тюрбан, необычную позу, набросал углем овал. Называя свой портрет “коронным”, шутил: “Чем я не Рафаэль, чем вы не Мадонна”. Но закончить не успел. Однажды Генриетте Леопольдовне позвонил сын художника и сказал:
– Папа не может придти сегодня, так как он умер.
Окончание следует.