Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 33, 2011
Игорь Булатовский
К МОТЫЛЬКУ
уже летает мотылек
В. Комаровский
ужели тает мотылек
Под огнем темнó-зеленым шарящий
шариком светлым ночным,
боевой, не мой, немой товарищ
всем товарищам своим.
Не луной, так лункой забирающий
последние все лучи,
чтоб туда ещё, ещё туда, ещё
донести свое “молчи”.
Шестикрылой меленкою мелящий
“немые восторги” свои,
жерновком-колесиком умеющий,
колесничкой (или, и).
К этим дугам, наживо придуженным,
под это горючее дно,
вот утащит кто — в окошко южное,
незакрытое окно.
Вот, кто жёрновом всплывет под самые
размолотые пузырьки
всякого дыхания, лица его, —
растолкованной муки.
Колесничий немый, Немо именный,
растолкуй на немом языке
двадцать тысяч “или” или “и” одно
в том последнем пузырьке.
Дай мне повод, поводок, поводие,
точнеющий поводырь:
немый за язык немого водит
посреди словесных дыр.
Проведи, последние расходуя,
точкой-в-начале, той
за которой хоть в огонь, хоть в воду я —
отстающей запятой.
Точкой точкой запятой
ПОТЕРЯННЫЕ ВЕЩИ
Близко к тексту, кости, кусту,
к устью устному, что по ту
сторону от дороги стоит
в шарфике и в холодном поту
что рассказывать? Всё на вид
очень тесно, и всех обид
не запишешь на уголке, —
(варежкой машет и дрожит)
— что подтаял уже в кулаке,
занемевшем на ветерке.
Брось его, а ладонь потом
приложи ко лбу и щеке.
Вот и пот тебе на “потом”.
Снег за шиворот, целый ком.
Всё навыворот. Погляди,
шарфик сдуло, лежит под кустом.
Что стоишь? Поднимай, иди…
БЕЛЬМО
Всё повторяющий всё,
напоминающий всё,
всё повторяющий “всё”,
напоминающий:
“Всё,
хватит вокруг смотреть,
я без тебя могу
в профиль, в три четверти, в треть
закоротить дугу
или шепнуть ей └фас“
где-то часу в шестом
так, чтобы ты погас,
даже не зная о том;
веткой по воздуху — чирк,
так, чтобы в нём само
без твоего └чик-чирик“
выросло вдруг бельмо;
пусть он сморгнет, и — └ночь“,
снова сморгнет, и — └день“,
ты бы не смог помочь:
тень нашла на плетень;
это мои пелены,
плёнки, пелёнки, плои,
это — обожжены
до белизны слои
воздуха, свитки глаз
воздуха, сред среда,
это мое └сейчас“,
это твое └никогда“,
nebula, нет, прошло,
Всё, что осталось мне,
той белизной бело
в перебеленном дне;
каждое тельце дня
мною заражено,
названо в честь огня,
именем сожжено,
не отзовется впредь
ни на один твой звук —
в профиль, в три четверти, в треть…
Хватит смотреть вокруг!”
Всё, Повторяющий Всё,
на, Поминающий, всё,
всё, Повторяющий “всё”,
на, Поминающий. Всё.
НА ДВОРЕ
Смотри в стекло, как пить — минутное,
незаживаемо немутное,
где всё — напротив, кол и двор,
и всё обведено по краешку
льдом и возведено пока еще
лбом в постепенный разговор,
оттаивай стекло, оттаивай
лбом и отчаивай, отчаивай
серебряную рыбку там —
во лбу, звенящую, глядящую
на свет, молчащую-кричащую
по восходящим степеням
родства со всем, что к ней склоняется
(родства со всем, что в ней склоняется) —
на окончание подсечь
и вытянуть на лед по краешку
за жабры красные, пока еще
подлёдная в них дышит речь
о том дворе, где хоть не слышится,
зато слышнее всё, что слышится
по краешку, на серебре,
о том дворе, где хоть не видится,
зато виднее всё, что видится
на том дворе, на том дворе.
ПОРТНЯЖКА
и даже не схватить краев
на этот нитяной огрызок,
на эту прядь сучёных музык,
в ушкó идущих вместо слов;
держи его напротив света,
пусть эта ниточка летит
как незамеченная трата,
как нищенка большого ветра,
как вещь, никчемная на вид,
как весть случайная, ничейная —
чтоб только знать, куда смотреть
просвету этому отчаянно,
куда светиться возвещённо,
где стать, и быть, и умереть, —
в тебя, в тебе, портняжка, траченный
огромной молью звуковой,
бемолем жирным сплошь отмеченный
и бесконечно озадаченный
огрызком ниточки двойной…
ЛЕТЯЩИЕ КАМНИ
Уже летят — не остановятся
и узко-узко воздух жгут,
и — вдоль ожогов — его сукровица
в узкий свивается жгут,
как будто кóсые свивальники
с их заполошенных пелён
разматываются и те, бессильные,
сброшены с двух сторон.
Без них летят, всему падению,
всей силе тожести должны —
не отдадут ни темнóты денно,
ни нощно — лýны Луны:
на них стоят, иною тяжестью,
иною кровью налиты,
передового отряда Множества
пламенные пяты.
Сюда летят, неуловимые…
О хоть бы в грудь один удар
их немоты, их молвы, помолвленной
с гулом, впитавшей жар
этого гула, страха, трепета,
терпенья, плача — чем больней,
тем глуше — тем сплоченней стретта та
молитвенных камней.
MYRTILLUS
Лопаткой миртовой копая,
кап-кап, то глину, то песок,
твоя вода, не зря слепая,
пойдет не впрямь — наискосок,
и выйдут — где? — у моря дика,
у моря пуста, у куста,
у миртика (кап-кап… черника…)
ее прозрачные уста.
РАДИ СМЕХА
По краю скатерти суровой
расстеленного Вещества
(в белковых пятнах жизни новой
и старой) прячутся слова,
смешные, голые (похожи
на вислогубых дикарей),
и щерятся, и строят рожи,
и пялят крылышки ноздрей.
Они засели смеха ради
в онтологической канве,
в зоологической засаде —
высокой звуковой траве.
Из полых дудочек бамбука
они, фьють-фьють, пускают в нас
отравленные стрелки звука
и бьют не в бровь, а прямо в глаз.
И глаз блестит, и свет слезится,
и кровь очерчивает круг,
и падает в молчаньи птица,
и падает в молчанье птица,
стрелу приняв за чистый звук.
И поднимается…