Стихи
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 32, 2011
БОРИС ХЕРСОНСКИЙ
ВЫСОКАЯ ПЫЛЬ
Стихотворения
***
пока кто-то знает толк в письменности шумера
и во тьме понимает клинопись подушечками пальцев
пока кто-то помнит как заливая землю вода шумела
пока кто-то читает детям о гильгамеше первом среди скитальцев
пока кто-то еще вспоминает как боги терзали друг друга
и создавали мир из кровавых ошметков плоти и сгустков
пока кто-то ходит в подземных залах музеев в часы досуга
и отличает орнаменты на сосудах этрусков
пока в средних школах проходят историю древнего мира
и зачитан до дыр учебник переданный дедом внуку
пока засыпая хоть кто-то твердит слова вавилонского мифа
и крылатый бык с человечьим лицом простирает над миром руку
пока кто-то знает что в начале было страданье
и главный закон вселенной сносить униженье послушно
пока кто-то знает что книга лежит в основании мирозданья
и жить не страшно и умирать не скучно
***
Мама, пойдем смотреть панораму, ту, которая про войну.
Круглое здание, в нем — сражение в натуральную величину.
Что ближе − больше, со спичечный коробок то, что вдали,
Артиллеристы у пушки. Офицер командует: «пли»!
Слева − пехота, справа строят редут.
Прямо − наши «ихних» пленных ведут.
Крутят запись − гром канонады, ржание лошадей.
Мальчику скоро восемь. В голове его много идей,
например, как совершить революцию раньше на сто пять лет,
на бородинском поле среди золотых эполет,
в кармане у мальчика новый игрушечный пистолет.
Мальчик занят, он еще не знает, кто он:
товарищ Кутузов, или − Наполеон.
Хороша треуголка и руки, скрещенные на груди,
но впереди Ватерлоо, святая Елена, вся смерть − впереди,
а товарищ Кутузов наш, но одноглаз и толст.
небо сражения − декорация − масло, холст.
Нарисованный ворон, над трупами не кружи:
они, как и ты − обман, декорация, муляжи.
Мальчик стоит, улыбаясь, среди нарисованной лжи.
Мама, скажи, ведь недаром? Мама, скажи.
***
Сам он − ученейший человек и души хрустальной,
подлинный сын века − математик, химик, астроном.
Возится то с телескопом, то со шкатулкою музыкальной,
возмущен алтарем церковным и королевским троном.
А ходит, как все − в камзоле, парик с косичкой,
всегда напудрен, гуляет с тросточкой непременной.
Рыжую дочь Полину называет лисичкой
и учит ее устройству и составу Вселенной.
Ей всего шесть лет, но на карте звездной
назовет и покажет самую малую точку.
просвещенный отец по ночам гуляет под черной бездной
по крышам самых высоких зданий и всюду таскает дочку.
Вчера на крыше ратуши, сегодня − на кровле собора
видят фигурку девочки в белом и отца в камзоле и с тростью.
Головы их запрокинуты − от звезд не отрывают взора,
и звезды приветствуют мудреца и прекрасную юную гостью.
***
страстотерпцы воины змееборцы
в длинных праздничных облаченьях
столпники схимники чудотворцы
вспоминаете ли хоть порою
о своих чудесах и мученьях
и о почестях что герою
оказывали по пьяни герцоги и селяне
владельцы виноградников защитники замков
с квадратными башнями, крытыми черепицей
на каждой шпиль увенчанный медной птицей
встречались как на прогулке на поле брани
монахи менялы клирики и миряне
экипажи эсминцев подлодок танков
всадники пехотинцы пилоты
без индульгенций на всех не хватает бланков
выходят из офисов аквариумных банков
клерки возвращающиеся с работы
к румяным деткам усталым женам
озлобленным и напряженным
а лучше им было не возвращаться
просто исчезнуть и не попрощаться
отстраниться и удалиться
туда где тоги до пят ниспадают
где светятся мозаичные лица
молятся схимники мученики страдают
где монастырь прилепился к скалам
где валяется чудище с предсмертным оскалом
на полянке да на зеленой травке
копьем пришпилено как бабочка на булавке
рядом табличка с надписью на латыни
род и вид вымерший ныне
***
И огромная грудь раздувается, тычет соском.
И младенческий ужас расширяет зрачки.
Но мы не дети, не ходим под стол ползком,
слава Богу, мы в этом мире не новички,
не вчера родились, старушки, глядя нам вслед,
крестятся, говорят: «Ишь, повымахали бычки!
Затылки − вторые морды! Еще наделают бед!»
Мы видали-перевидали, мы жрали и вытирали рты
рукавами выцветших гимнастерок, на третье хлебали компот.
Все как один голосовали за власть золотой орды.
В баньке − гол, как монгол. На полку стекает пот.
В предбаннике на журнальном столике фотоальбом:
под каждым фото имя − не то, телефончик − тот.
Стыд ночной восходит к луне столбом
Вот она расшнуровывает ботинок. А старшой шипит: «Скройся с глаз!
Разденься, зайди красиво, чтобы была как в меню!»
И она возвращается: тяжелые груди, широкий таз −
кустодиевская ню, замотанная в простыню.
Присвистывает: «Сколько вас, а я, что одна на всех?
Позвать подружек, что ли?», а старшой: «Справишься, не впервой,
слышала, падла, что называется свальный грех?»
И девка смеется и трясет головой.
На рассвете думаешь − никто тебя не убил, потому что никто не хотел,
придется теперь самому позаботиться. Город давно опустел.
Когда-никогда пронесется внедорожник-автомобиль,
куда-никуда, и кто там сидит за рулем, или никто уже не?
Свет от фар, как ветер высоко поднимает пыль,
пыль летит высоко, дальше не страшно мне.
***
Жизнь − не классическая симфония, где к финалу
звук нарастает мало-помалу,
рокочут литавры, духовых, особенно медных,
больше чем струнных, теперь почти незаметных.
Соль мажор, до мажор, словно вспышка света.
В книге долго хранится программка и два билета.
Десятый ряд, нечетная половина, но в самом деле
зал был почти пустой, и сидели все, где хотели.
Мимо здания филармонии грузовики проезжали −
было слышно, и стекла слегка дребезжали.
Жизнь к финалу больше похожа на партиту для флейты соло.
На репетицию − немного света среди темного зала,
немного звука среди тишины, музыкант в пустую трубочку дышит.
Звук прервется − никто не заметит,
звук продлится − никто не услышит.
***
в двенадцатом веке в лесу человек поставил сруб
и вырыл колодец. И прожил до смерти там.
Он был не монах, а злодей-душегуб,
никого не сгубивший. Случилось так,
что при жизни никто к нему не пришел. Ну что ж,
хорошо, что никто не пришел, не попал под нож.
А человек всю жизнь сидел и ждал богача,
чтоб ограбить, убить, а тело бросить в колодец, потом
быть пойманным и лечь под топор палача
и безголовым на плахе лежать пластом.
Но ничего такого с ним не случилось. Его
почитали отшельником. После кончины труп
остался нетленным, не видя уже ничего,
лет десять сидел у окна, одетый в тулуп.
На этом месте стоит часовня. Сохранился колодец. Вокруг
постепенно разросся город, не слишком велик,
и его благословляет движением скрюченных рук
разбойник, который умер, не оставив улик.
***
Трудовые династии − потомственные санитары,
рубщики мяса, приемщики стеклотары,
завскладами, грузчики из овощной лавки,
натощак — сигарета и полста − для затравки.
Страна держалась на вас − что ж вы не удержали,
зря буденовцы бились, зря их лошади ржали,
зря глядел в бинокль начальник генерального штаба,
зря мылась в большом корыте его румяная баба.
Зря примус огнем горел под чайником медным.
Зря человек вносил свой вклад, стараясь быть незаметным,
напрасно в общем строю и в общей столовке,
напрасно кубок с медалью за победу на стометровке.
Красная майка, герб на груди, на спине − инвентарный
номер, цена нам копейка − советская в день базарный.
Комнатка два на четыре, через кухню вход с галереи,
можно будет расшириться, как уедут соседи-евреи,
или бабка-пенсионерка душу отдаст собесу,
или сосед-моряк утонет и не вернется в Одессу.
Нет, не удержали страну, а что мы − какие атланты?
Зря на октябрьский парад надевали красные банты.
Впрочем, что рыдать, покойнице много чести.
Магазин овощной на месте и корпус мясной на месте.
Только дедушка молодой на подкрашенном фото
пучит глаза, шевелит губами, словно просит чего-то.
***
Съешь кашу, вытрешь тарелку корочкой,
посмотришь, какая там картинка на дне.
Придешь домой, расскажешь родне,
что тарелка твоя была с козочкой,
черной козочкой на прогнившем пне.
А у козочки разные задние лапы
на одной копыто, вторая − трехпала,
ею козочка шерсть на брюхе трепала,
а грудь у нее как у мамы,
а между ног, как у папы.
Видел козочку? Еще раз смотри:
дно тарелки белое, а у тебя внутри
кто-то блеет, копытцем топочет, когтем скребет.
Нет, не зря чертями пугают ребят!
Что-то есть на дне тарелок в детском саду,
что положено видеть только взрослым и только – в аду.
***
Собор не достроили. Через два века он сам
начал расти,выпуская башни и шпили,
а строители из кружек пудовых темное пиво пили,
а потому не дивились никаким чудесам.
Пиво, известное дело, текло по усам,
а если что и попадало в рот,
то, проходя, изливалось в яму у главных ворот
огромного здания, что само по себе без конца
росло и строилось с фасада, а то и с торца,
должно быть, на то была особая воля Творца.
Храм рос вверх и в стороны,
заполняя площадь, разрушая прилегающие дома,
словно почка на ветке, химера на башне распускалась сама.
Священники и епископы годами бродили зря
в огромном пространстве, не находя алтаря.
Со всех концов туда присылали гонцов, расчет был прост:
за немалые деньги магистраты приобретали рассаду —
небольшие башенки, маленькую аркаду,
и вкапывали на площадях, надеясь на быстрый рост.
Иногда ничего не случалось, но чаще храмы росли,
башни и шпили в небеса кресты вознесли,
где повыше, где чуть пониже, ни камня не требуя, ни труда.
Никто не подумал — когда они вырастут, что случится тогда?
А случилась война,
ковровые бомбардировки, камни, смешанные с золой.
И новые башни не проросли сквозь культурный слой.
(сентябрь-ноябрь 2010)