Окончание
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 32, 2011
Лидия Николаевна Курапова
Б Л О К А Д А
Окончание
Помирали все кругом. 24 декабря умер папа, 12 января умерла бабушка, через три дня умер Саня, потом Нина Курапова, маленькая девочка, Саши Курапова сестра. Ей было лет 12. Мы положили ее на плиту в нашей кухне. В кухне же мы давно уже ничего не топили, и она лежала на плите. Завернули ее и все… Отвезли на саночках к Волкову кладбищу. Там куча была.
Недели через две после того как умерла Нина, умирает дядя Егор, ее отец и отец Сани Курапова. Ему было 40 лет. Мама мне говорит: “Умер дядя Егор”. А я уже от этих смертей…. Не знаю что со мной делается, какой-то психоз что ли. Все умирают, все умирают…. Перед этим у нас сосед и соседка умерли и там Вовка маленький, их сын за стеной все плачет. Мама мне говорит: “Иди, попрощайся с дядей Егором”. И я не захотела. Не знаю, то ли страшно мне было, нет…. Какой-то протест возник. Я уже не могла эти смерти переносить, я уже не могла! Не знаю как это объяснить, но видеть это я уже не хотела. Я все время встречала умерших и по пути на работу и на работе, всюду, а здесь почему-то дядю Егора не смогла уже видеть. Не хочу прощаться, не хочу и не хочу!
В феврале я заболела ангиной, поднялась высокая температура. Уже ни бабушки не было, ни Сани. Простудилась я. Мне нужно было идти по мосту и успеть домой до воздушной тревоги. А то уже через мост не пустят. Случалось и так, тогда я ночевала в бомбоубежищах на той стороне. Морозы стояли большие, я помню повязывалась теплым платком и концы его завязывала за спиной. Но холодного воздуха наглоталась. Еле хожу, да еще температура 39. На улице сказали, Курапова болеет, плохо ей. И ко мне стали приходить друзья. Пришла Катя Свиричевская и принесла бидон с супом. Я была так рада… Такая добрая девочка, она в школе сидела со со мной за одной партой. Ее мама работала на мыловаренном заводе. А мыло варили из разного, в том числе и из костей. И на этих костях они выжили. Такого супа она мне и принесла. Потом пришел Ефрем Голованов из нашего класса. Молчаливый такой парень. Он принес мне сухариков. Не знаю, где он их достал. Потом он погиб на фронте. Такая поддержка была. Болела я неделю, ничем не лечилась. Не пришла ко мне только Ира Савельева, она рядом жила. Я ждала, что придет, а она не пришла. Пришла только тогда, когда мы стали выезжать. Пришла и говорит:
-Ты уезжаешь?
-Да, мы уезжаем.
-А нет ли у тебя ниток мулине? Не останется у тебя?
Она вышивала. Вот такой пустяк запомнился на всю жизнь.
В это время приехал один молодой человек, Павел Туркин. Жил он на третьем этаже нашего дома. Кончил уже институт, был инженером и приехал с фронта домой к своей маме. Там жили бывшие хозяева этого дома Лапшины, четверо сестер. Дом у них отобрали и оставили им квартиру на 3-ем этаже. Одна из них – его мать. И еще там жила моя подружка Тоня Зайцева. Родители у нее умерли, а она осталась жива, ее эвакуировали. Туркин этот пришел и стал уговаривать меня уехать с ним. Он как офицер мог меня вывести. Меня одну. И маму уговаривал меня отпустить. Я сказала, нет, я не поеду, не могу оставить маму и ребят. Мама говорила, поезжай, а он говорил, что ты умрешь и все… Он привез два больших круглых хлеба и один из них оставил нам. Так он проникся ко мне. А я думала, надо выходить, значит, за него замуж. Нет, я не хотела. У меня как раз температура была высокая, я лежала. Он уехал, и мать его вскоре умерла. И я уже на работу не пошла больше. Из всех Лапшиных остался в живых один мальчишка – Вовка. Его эвакуировали. А потом этот Туркин приехал после войны в Ленинград, где-то в48 году, и он очень хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я никак не воспринимала его в этом плане. Никак. И познакомила его со
cвоей подружкой Нинкой Красотиной. Она удивлялась, такой красивый парень и тебе не нравится. Но он на ней не женился, женился на другой. Нинка была племянница Волкова, а Волкова вышла замуж за Гаршина, племянника самого писателя Гаршина.В конце февраля я пошла на работу, получить карточку на март, и мне ее дали. А они там считали, если человек не приходит на работу, значит помер. Тогда было так. Когда дядя Леня через много лет стал оформлять мне медаль “За оборону Ленинграда”, они там меня и нашли по выдаче карточки. Деньги я в госпитале не получала, деньги совсем тогда не значили ничего. Папа уже умер, мама не работала. Можно было продать один талончик и денег бы хватило надолго. Мы жили без денег. Вот нынче в бывшем нашем совхозе люди давно уже не получают никаких денег и живут своим подсобным хозяйством, так и мы жили одними карточками. Но по карточкам давали все меньше и меньше, а потом совсем перестали что-то давать. Вместе с хлебом уменьшались и остальные продукты. Если на карточке были талоны на хлеб, на крупу, на мясо, масло, сахар, то талоны оставались, а по ним уже ничего не давали. Пропорционально увеличивалась и смертность. Сначала умирали мужчины, потом старики, дети и женщины. Дольше всех держались молодые девушки, они оказались самыми живучими. Больше всего умирали в ноябре, декабре, январе, феврале и в марте 41 года. Потом умирали уже меньше, ибо половина жителей Ленинграда умерла, кто-то уехал, людей стало меньше, и больше приходило самолетов с продуктами. Оставались те, кто как-то приспособился. Помню, зимой выдавали по карточкам присланное из Америки мясо. Оно было мороженным и мы ели его сырым. Отрезали полоски и ели. Было очень вкусно. Наверное, грамм по 200 дали на месяц. Жалко, что я эти карточки, талоны не сохранила.
Жизнеобеспечение, если можно так сказать, лежало на мне. Карточки были у меня. Игорек занимал очередь в магазине, с Колей мы ходили за водой, а продукты, еда – мое дело. Одно время было трудно получить хлеб. Воды не было, и хлебозавод работал с перебоями. Или мука не поступала, не знаю. Одним словом очереди за хлебом выстраивались очень большие. Приходилось утром занимать очередь, а к вечеру только получали. Да еще надо отгадать в какой булочной будет хлеб. И однажды я подхожу уже к прилавку и смотрю – у меня нет карточек. Ну конечно ужас меня объял. Карточки лежали в кармане моей куртки. На мне подшитая мехом ватная куртка, теплый платок и валенки. Брюк женщины тогда не носили. Карточки я всегда держала в одном месте – во внутреннем кармане куртки. И их нет. Значит, я их потеряла. Может быть по дороге? Что я пережила, не объяснить. Я поняла, что все… Пошла к дому, к каким-то перилам прислонилась и долго-долго стояла. Потеря карточек в начале месяца означала верную смерть всей семьи. И виновницей смерти мамы и братьев стала я. Они умрут из-за меня. Сейчас это трудно представить, но в тот момент я стояла на грани… Не в состоянии я описать этот ужас. И вот я прихожу домой, упала на стул почти без сознания. Мама спрашивает:
-Очередь подошла?
Вдруг я бросилась к своему пальто, сунула руку в карман – карточки там. Я не переложила их в куртку. Это одно из самых страшных моих переживаний. Если, конечно, не считать предсмертную тоску.
Мы были уже в плохом состоянии, считали дни, когда будем помирать. Нужно понять состояние человека, который попадает в условия безысходности, когда нет никакой надежды, когда умирают твои родственники – один, второй, третий, четвертый. Когда помирают все вокруг и очередь должна дойти до тебя, наступает смертельная тоска. Может быть, так чувствуют себя приговоренные к казни смертники, но тут еще хуже. Смертник думает о своей кончине, а здесь семья, любимые тобой люди. Норма хлеба все уменьшается, никакой информации о том, что нас ждет. Все внутри надрывается, сердце болит у молодой девушки, душа болит… Наступление такой тоски – это самое трудное. Когда нет исхода, очень тяжело. Я тогда подумала, почему же мне так плохо, почему же мне так плохо…. Такие моменты случались в декабре и в январе. Чтобы пережить их, мужество надо иметь, никому не показать как плохо тебе. Я думаю, что и у мамы наступали такие моменты, но она их скрывала. Трудно сказать, как переживали такое ребята. Я человек оптимистичный, всегда верю в лучшее, и то… Нам, конечно, повезло и только потому, что когда-то папа записался на эвакуацию. И сработало это в самый крайний момент. Конечно, лучше бы пораньше на два месяца, но спасибо и на этом. Нам повело. У нас уже не было надежд на эвакуацию и ни на что. У нас была только одна перспектива…
Встретила я Тоню Чадаеву, она тоже ходила за хлебом. Я знала уже, что у нее умерли мама, маленький братишка Женя и сестра Лида. Оставались в то время она, Ира и их отец. Встреча эта не прибавила настроения.
Когда мы приходили за хлебом, то там всегда были молодые ребята, мальчишки в основном, которые стояли и просили продавщицу:
-Дайте, пожалуйста, хлеба.
Она посмотрит карточку и говорит:
-У тебя нет талончика.
-Хлеба на завтра.
-У тебя и на завтра оторван талончик.
-Ну, тогда на послезавтра. Пожалуйста…
А у мальчишки всего-то по иждивенческой карточке 125 грамм хлеба.
-Нет, не буду я отрывать талончик на послезавтра, что ты будешь есть послезавтра? Ты иди и позови свою маму.
-Мамы нету, мама умерла.
-Но я уже тебе давала вперед, — говорила продавщица, — Ты вчера приходил.
И не только маленькие ребята так просили, иногда и взрослые мужчины.
Я никогда не брала на завтра, всегда брала день в день. Что есть, то есть. Вот и все. И еще могу сказать, я никогда не позволяла себе съесть довеска, крошки. Стоило один раз сделать такое и все – тогда сразу и навсегда терялись нравственные устои. Это мучило бы меня до самой смерти. Всегда точно на всех поровну. У меня не было еще медицинского образования, но я считала, что сахар не так важен для детей. И если на сахар можно было взять шоколад, то я брала его и продавала. Шоколад очень дорого стоил. Скажем, талончик с крупой 10 рублей, а если продам плитку шоколада, то получу сразу 100 рублей и куплю на эти деньги талончики на крупу. Стипендии мне не давали в институте, и на работе я денег не получала, работала за карточку. Первый и второй месяц (сентябрь-октябрь) нам давали стипендию. Маленькую, ерундовую, но все-таки. А потом денег мы не получали. И карточку студенты получали иждивенческую, почти ничто. Меня спасла тетя Яда Иванкович, мать моей подруги Иры, тем, что она устроила меня на работу в госпиталь с рабочей карточкой. Почти на полгода. Ира тоже со мной там работала. Я работала в регистратуре приемного покоя. Поступления, умершие. Мне было так страшно говорить, что человек умер. Я просила это делать Таисию Борисовну, странноватую тетку. Она отвечала в таких случаях: “Он экзальтировал”.
Однажды случилось такое, что никогда мне не забыть. Пришла женщина и попросила меня передать больному такому-то в такую-то палату два куска сахара. Нам не полагалось это делать, но я согласилась. Она мне за это дала три рубля. Я отнесла, ничего не подозревая, нашла больного, он находился в плохом состоянии, и отдала ему эти два кусочка сахара. А на следующий день сказали, что мне дали не два кусочка сахара, а много сахара, что гораздо больше она меня просила передать, а я взяла себе, ему отдала всего два кусочка. Это для меня было так ужасно… Я себя считаю честным человеком и остаюсь таковым. Мне было так стыдно перед Ядвигой Логиновной и я не могла ничего доказать. Меня так подставили…. Эта тетка сама съела сахар и на меня сказала. А я еще домой пришла и маме сказала, что три рубля сегодня заработала.
В декабре-январе в Ленинграде уже не оставалось кошек и собак. У нас был большой кот по имени Васька. Когда началась блокада, мы его кормить, конечно, не могли. Да он в этом и не нуждался, он ловил крыс. Они всегда были в Ленинграде, а в блокаду количество их увеличилось. И вот он пропал. Потом мы узнали, что его съел Витька Рубцов. Был у нас такой мальчишка во дворе лет тринадцати. Мать его в то время уже умерла.
Голод всегда сопровождается обилием крыс. Но я не видела такого их количества, как говорят, было в 21 году, когда крысы по улицам потоком. Крысам в блокаду еды хватало… Я только знаю, что в родильном отделении нашего медицинского института был ужасный случай, когда крысы ночью объели личики новорожденных детей. Это было.
Однажды Игорек пошел утром за хлебом и пропал. Мы с Колей ходили за водой, а Игоречка я послала занять очередь за хлебом. Потому что мало того что хлеба дают крохи, надо еще за ним постоять. Да хлеб привезут – не привезут и в какую булочную. Я ему говорю:
-Если на Лиговку не привезут, иди на Боровую. Займешь очередь, постоишь там часок, я к тебе приду.
Я пришла в одну булочную – его нет, в другую – нет, искала, искала и не нашла. Хлеб получила и вернулась. Думала, он пошел на Боровую и где-то в другой очереди стоит. Пришел он только к вечеру и в каком-то странном виде: пальто распахнуто, шарф висит, весь расстегнутый и молчит, ничего не говорит. Мороз же сорок градусов. Я его ругаю, а он лег в постель и молчит. Только потом он рассказал, что с ним случилось и только маме. Боялся, что я буду его ругать.
Разговорился он в булочной с каким-то мальчишкой. Он постарше Игоря, Игоречку 9 лет, а этому 12-13. Мальчишка говорит:
-Я живу здесь недалеко, на Камчатке (есть такое место возле Волкова кладбища). Холодно стоять, давай займем очередь и пойдем к нам домой. Мама у нас такие оладушки печет…
И соблазнил мальчишку голодного. “Мама такие оладушки печет…”. И он пошел. Они жили в бараках рядом с кладбищем. Зашли, сели, разговаривают и вдруг Игорь видит, что из другой комнаты идет мужик с топором. Больше он ничего не помнил. То ли его ударили по голове, то ли ему стало страшно, так страшно, что он потерял сознание. Но только пришел в себя на куче трупов. Они его обыскивали, искали карточки. А карточек нету. И выбросили его на трупы. Очнулся он среди трупов и поплелся домой. Уже темнело, когда он пришел. Хорошо, что его не увидели, а то могли бы и добить. Если бы он сразу сказал, то можно было бы в милицию сообщить, какая-то милиция работала. А он молчал. Видимо они этим делом занимались регулярно.
Вместе с голодом росла преступность. Ходили самые ужасные слухи о людоедстве, исчезали люди. Так исчез бесследно муж Шуры Дроновой, наш сосед. Ушел на работу и пропал. Так и не нашли. Слухи слухами, но я могу сказать, что я своими глазами видела. Шла на работу, лежал труп. Иду обратно – он расстегнут, оголен и на животе виден разрез. Печень вынули. И второй случай. Возле нашего дома в подворотне оставили обрубок трупа без ног и рук.
Мы уже были в плохом состоянии и считали дни, когда будем помирать, лежали в темноте под кипой одеял и ждали смерти. Только одна я и ходила. Могла дойти до магазина и до Обводного канала да вынести поганое ведро прямо на улицу, во двор.
Переносить голод очень трудно. Не знаешь с чем это можно сравнить. Например, уже бомбежки, обстрелы, воздушные тревоги никак не воспринимались. При голоде уже не чувствуешь опасности. Умереть страшно только от голода. Мы лежали и думали только о хлебе, как поесть, чего поесть, как и что мы съели и что нам предстоит съесть. Может быть, я даже благодарна Богу, что Он дал мне такое испытание. Нужно было владеть собой. Наш капустный лист мы не съели сразу, а растянули его надолго. Мы чувствовали, что ничего хорошего нас не ждет, хотя и не имели совершенно никакой информации о происходящем с блокадой. Левитан из черного круглого репродуктора говорил о военных действиях, в основном победных. Вот уже полвека я слышу рассказы о том, что по радио Вера Инбер и Ольга Бергольц своими стихами поддерживали голодающих, что Шостакович своей седьмой симфонией вдохновлял ленинградцев. Не слышали мы никаких Инбер и Бергольц, седьмой симфонии тоже не слышали. Никто их не слушал. Умирающему от голода и голодному человеку не до стихов и не до симфоний. У него только одна дума – о еде. Если вы сможете представить себя умирающими от голода, то поймете, что это так. Нашу бочку мы могли сразу съесть, но это стало бы нашей погибелью, мы владели собой, что очень важно. Скажем, нельзя есть клей, вроде бы сыт будешь, но выйдет оно боком, будет хуже. Есть определенные запреты. Как большой пример этого можно вспомнить о вавиловской коллекции зерна, которую не съели умирающие от голода люди. И в нашем доме у нас были запреты. Талончики на хлеб отрывали только на этот день, не беря на завтра. Если я на работе поела супа, то могу принести хлеб ребятам. Вот пример – Зиганшин с его ребятами. Они голодали на плоту посреди океана. И Зиганшин сразу установил порядок экономии пресной воды и продуктов. Если бы сразу все съели и выпили, им бы не выжить.
И еще. Выживали альтруисты, а не эгоисты. И те, кого любили. Не хватать, не съесть что-то втихую, а все поровну и в случае необходимости помочь другому. Как будто эгоист урвет, получит больше и дольше проживет. Выживет за счет кого-то. Но он уже будет ущербен морально, духовно. Как убийца. Я не могу этого объяснить, но я видела, что выживали альтруисты, а не эгоисты. Те, кто о ком-то заботился, делал добро даже тогда.
Конечно, голод мог вызывать психические отклонения. Рождалась преступность. Скажем, если людоеды выжили в блокаде, они долго не проживут. Тут уже психические отклонения неизбежны: шизофрения, параноя, другие душевные заболевания их обязательно настигнут. Я так думаю не только как блокадница, но и как врач. Что такое здоровье? Прежде всего – психически правильные реакции. А тут реакции патологические.
Еще я могу сказать совершенно определенно: выжить в блокаде без какой-нибудь поддержки было невозможно. Когда мне говорят, что пережили всю блокаду, я знаю твердо, что эти люди что-то и где-то получали помимо ленинградского пайка. После нашего отъезда в квартире оставалась Клава с сыном Саней Кураповым. У нее оставались только карточки. И она умерла. Саню забрали. Все-таки маленьких детей собирали, работали наши партийные организации, и они сирот собирали и эвакуировали. Все остальные умерли, все до одного. Клавдия работала в магазине, осталась жива, Шура работала в столовой, потому и осталась жива.
В блокаде люди жили очень по-разному. Недавно я читала “Дневник” Юрия Нагибина и там, в главе “Волховская тетрадь” есть такая запись от 24 февраля 1942 года, то есть самок страшное время блокады: “Я получил посылку из дома, такую замечательную, что можно только мечтать: две бутылки прекрасного вина, одеколон, шоколад, брус масла, печенье. Кроме того, есть письмо и карточки”. Из дома. А дом его в Ленинграде. Значит, получил он все это из умирающего Ленинграда. А “воевал” он на Ленинградском фронте во фронтовой газете вместе с Бровманом, Шапмро, Верцманом, Могилевером и другими коллегами. Это как раз там говорится у Нагибина о том, что за одну украденную банку консервов расстреляли двух солдат.
Мы уже лежали, мы отдавали концы, никакой надежды не было. Такая была тоска тогда, это никто не знает, такое трудно представить себе. Настроения безысходности, когда такая тоска, все подходит конец, нет никакой надежды. Ребята уже не ходят. Коля вскакивает, плачет, хватается за голову и кричит: “Ой, мозги ссыхаются, ой, мозги ссыхаются!” У него очень сильно болела голова. Игорь совсем уже без движения…
И тут приходит к нам дядька, у нас все двери открыты, я даже удивилась, что какие-то люди могли ходить к нам. Оказывается, когда папа был еще жив, он записал нас на эвакуацию. Пришел человек и принес нам этот… “Эвакуационный лист”. Вот как он называется. И когда он к нам пришел, была такая радость, и откуда только силы взялись. Мы встали, мы начали собираться, то лежали без движения, а тут стали все собирать. Эвакуация послезавтра. Когда мы собирались уезжать, у нас была путевка на шесть человек. Шесть человек мы могли вывести. Когда папа был жив, он записался на эвакуацию его семьи из шести человек: муж, жена и сколько детей. А когда пришел к нам мужик и принес нам ордер, нас оставалось четверо. Тогда мы предложили Клавдии и Сане, поехали с нами. Они ведь тоже Кураповы. Шура ведь могла себя как-то обеспечить, она не голодает. Но Клава очень гордая была дама и не поехала с нами, она решила, что выживет. Но не выжила. С нами поехала Шура с дочкой Ниной.
Мне нужно было забрать в институте документы. Пойти в свой институт, отнести книги, сдать в библиотеку, получить обходной, всех обойти и забрать свой аттестат. И я потащилась. Лежала, не могла уже ходить, а тут я взяла книжки тяжеленные и через весь город потащилась в институт. Через Неву. От своего дома прошла по другому мосту. И там еще надо побегать, все получить. Если бы я не взяла свой аттестат, как бы я поступила в свой институт в Москве? Иду с этими книжками, тяжелыми невозможно. И вдруг поскользнулась и упала. Что такое упасть в Ленинграде? Никто не поднимет, самой мне не подняться. Но меня поднял военный. Шел мимо и поднял меня. А там знаешь как? Упадет человек, и никто не поднимет, нет ни у кого сил на это. А меня подняли. И я пошла дальше, сдала книжки и получила все свои документы. Может быть, мне без книжек дали бы, но вдруг нет? Пришла домой по тому же пути. Это километров десять туда и обратно.
Собрали мы все, что можно было и должны уже отправляться, быть на Финляндском вокзале. Все вещички погрузили на саночки и надо тянуть до Финляндского. Когда мы вышли из дома, ребята идти не могли. Я взяла их под ручки – Коля с одной стороны, Игоречек с другой – и мы пошли по Воронежской. Сзади мама, Шура, Нина везут саночки. Клавдия помогла. Шли мы, шли, и куда бы дошли с этими ребятами, повисшими у меня на руках не знаю. Прошли мы недалеко. Но как раз ехала машина, нам просто повезло, и мы обрадовались, упросили шофера. За карточки, не просто так. Даем талоны на хлеб: “Отвезите, пожалуйста, так мы не дойдем”. Все погрузили, сели, я чуть не выпала, когда он тронулся. Доехали до вокзала, а там народу… Эвакуируются все. У-у-у! В конторе предъявили наши документы, нам дали талончики на еду, покормили там. Пшенную кашу и круглую буханку хлеба дали на четверых как приносил нам Туркин. А Шуре с Ниной отдельно. Вагон подошел, я села, они мне вещи подают, а сами они в этот вагон не попали. Так много народу было. Они куда-то там с детьми пошли в другой вагон. Нужно перелезать буквально по головам.
Они все в одном вагоне, я в другом. С вещами стояла я в тамбуре. У мамы был хлеб, который нам дали на Финляндском вокзал. Ребята все время просили у мамы есть, она отламывала по куску и давала им. Они все время: “мам, дай хлебца”! А потом у них начали болеть животы. Начались такие боли, что они кричали. Это ведь в первый раз, когда мы поели. Вызвали они медсестру, пришел еще какой-то человек и сказал, что надо на следующей станции снимать их с поезда. У них заворот кишок, надо их в больницу. И мама через все эти вагоны буквально прошла по головам ко мне. И вот с такой вестью. Что делать? Снимать их с поезда? Я говорю:
-Мама, здесь никакой больницы не будет, какая тут до Ладоги больница?! Снимут ночью и чего? Они потеряются, и мы ничего о них не узнаем. Пусть уж как судьбой суждено, если умрут, так мы хоть будем об этом знать.
Мы их оставили с собой и поехали. И слава Богу! Постепенно боли прошли. Когда человек голодный, его нельзя сразу кормить. Хорошо, что мама им всю буханку не отдала.
Ехали мы по Ладоге довольно долго. Из дома вышли утром, пока на Финляндском вокзале среди дня оформляли нас, кормили, подошел уже вечер. Ехали мы вечер и ночь, приехали на Ладожское озеро утром. Утро мрачное, сумрачное, сырое, холодное. У вокзала стоят разные машины. Но уже м слышали, что иногда сажают в открытые машины людей, а привозят трупы и сваливают. Мама говорит:
-Мы в открытой машине не поедем. Ребята замерзнут у нас. Будем искать автобус со стеклами.
Мы нашли автобус, не со всеми стеклами, но все же. Сели в него, завернулись в одеяла и поехали. Ехали довольно спокойно, нас не бомбили. Но на льду полыньи от бомб, кое-где вода. Немецкие самолеты время от времени бомбили эту дорогу по льду озера. Не у всех так благополучно кончалось, но мы доехали спокойно. Станция Борисогрива. То ли с этой стороны озера, то ли с другой Борисогрива, не помню уже, но название это запомнила. Сошли мы с автобуса, и неподалеку от него стоял железнодорожный состав из теплушек. Организаторы эвакуации сказали нам, в какой вагон мы должны погружаться. Залезать в теплушки тяжело. И вещи надо поднять. А попробуй ка: пол теплушки на уровне моей груди, лесенки нет и нет никаких сил. Еле-еле забрались, вещи погрузили, выбрали себе местечко на нарах. На них даже удобно было. Состав весь заполнили, в нашем вагоне поместилось человек сорок, но все имели место, все лежали. Печки, конечно, не было, все укутаны в пальто, в одеяла. И ехали так 18 дней.
Долго не уезжали, часов пять, может быть. Потом смотрю, стоит какая-то корзинка. Забыл кто-то. Мы с Шурой посмотрели, там оказалось мыло. И мы ее принесли в теплушку. Это мыло один мальчик забыл. Он ехал с мамой, и мама его находилась в плохом состоянии. Он один не мог ее притащить, мы помогли. Мальчишке лет двенадцать, он довольно шустрый еще был. Хотелось ему что-нибудь принести маме, и на всех остановках мальчик ходил и менял это мыло. То на кусок хлеба, то на яичко. Очень хотел, чтобы мама его поправилась. Но она умерла. Обернули ее простыней, положили около поезда и поехали дальше. Мальчишка в вагоне остался один.
Люди, не пережившие голод, думают, что голодающий человек худеет, худеет, но как только его начнут кормить, он восстанавливается в весе и поправляется. Но это не совсем так. Есть определенный порог истощения. Если его перейти, то обратно уже не вернуться. Ленинградский голод совсем не тот голод, который сейчас организуют в больницах для лечебного голодания, когда рядом стоит полный холодильник. Это, кроме всего, тяжелая психическая травма, моральное напряжение, особенно когда нет никаких перспектив. Люди ели все, что можно и нельзя съесть. Один парень у меня в госпитале признался мне:
-Знаете что? Я не могу писать. Потому что я ел клей.
Это был плохой знак.
В поезде нас кормили один раз в день, давали пшенную кашу и хлеб. Подъезжали к какой-то станции, а там была столовая. Все по очереди из каждого вагона шли и там ели. Поезд долго стоял, пока все не поедят. Жили в ожидании часа, когда покормят. А это случалось в самое разное время дня, но один раз в день. Иногда приходилось идти далеко-предалеко. В деревне клуб, где приготовлено для нас, а деревня далеко от железной дороги, или нам так казалось. Иногда же кормежка происходила рядом с поездом на станции. Разные вагоны направлялись на еду в различные места. Мы были живые скелеты, только пока не померли. Случалось, рядом останавливались поезда с военными. Мужики там. И вот выходили еле-еле и здесь отправлялись около вагона. Никакого стыда тебе, ничего. И конечно трудно было доходить до столовой. Кормили в основном пшенной кашей, но какие-то жиринки в ней плавали. Для нас это счастье великое, ведь мы кроме капустного листа давно ничего не ели. И мы знали, что нас обязательно сегодня покормят. Были и еще смерти в вагоне, тем не менее, у нас было хорошее, приподнятое настроение. Появилась надежда.
Поезд наш шел на Тихорецк, на юг, к теплу. Так нам объявили. Но ехали мы не напрямую. Нас поворачивали, прошли через Рыбинск, Москву мы объезжали окружным путем. В Рыбинске я чуть не отстала, тоже чего-то меняла и прицепилась к картофельным очисткам. Хотела поменять их на расческу. И это мне чуть не стоило, чтобы отстать от поезда. При тех силах бегом ведь не побежишь и на ходу не сядешь.
До Тихорецка мы, слава Богу, не доехали. Мы узнали, что от Ряжска можно проехать до Михайлова на мамину родину. И хорошо, что не поехали в Тихорецк, ибо этот поезд попал к немцам Немцы как захватили те места, продвинулись туда. Мы сошли в Ряжске. Нужно думать куда, на какой поезд сесть, что во время войны не так-то просто. Ехали на грузовых поездах, они назывались “500 веселый”. Спрашивали у всех, какие поезда идут в том направлении. И вот нашли одного “товарища”, если можно так сказать, машиниста, и договорились, что он посадит нас в вагон, который будет прицепляться к поезду на Михайлов. Но нужно было сделать так, чтобы мы вошли в товарный вагон, и нас никто не видел. Он нас закроет, до Михайлова довезет и откроет вагон. Открыл вагон, там был уголь. Забрались, дали ему 300 рублей, и он закрыл нас. Стали сидеть и ждать. Голодные конечно. Так просидели целую ночь. Замерзли жутко, было холодно еще от этого угля, он же мерзлый. Середина марта, мороз еще стоял, а мы все такие ослабленные… Ночь была жуткая, холоднее, чем на Ладоге. И только днем стали стучаться. Нас открыли и сказали, что этот вагон никуда не пойдет. А где тот мужик? А кто его знает?
Пошли на станцию, с этими вещами, голодные и замерзшие. Идет поезд, настоящий, пассажирский. Билетов у нас нет, билеты никто не выдает, подошли проситься к проводнику. Пожалуйста, пустите, мы из Ленинграда, билетов никаких нету… В общем, пустили нас, стали расспрашивать, достали большую колбасу и разрезали на нас на всех, еще и хлеба дали. И так мы доехали с ними до Михайлова. Сколько ехали, не могу сказать, но доехали еще засветло.
Мама решила, что поедем в Новопанское к тете Маше. К своим родственникам ее потянуло. Не в Пушкари к папиной сестре тете Наталье, а в Новопанское. Тетя Маша женщина самостоятельная, властная, умевшая все продумывать. Ее в деревне звали прокурором. Дом у них сгорел, и жили они в маленькой избушке с мужем и внуком Сашей, который сейчас чуть ли не главный конструктор на фирме Сухого.
Поэтому сначала мы попали в Новопанкое, а потом перебрались в Пушкари к тетке Наталье. Тетка Наталья сестра моего папы. Она встретила маму на базаре и была обижена тем, что мама с детьми не приехала к ней. Она плакала и стала просить, чтобы мы приехали к ней жить в Пушкари. У нее ведь в Ленинграде два брата умерли. А у самой тетки Натальи не было ничегошеньки. Картошка на огороде, коза и две курицы. На всех, на всех. И никто не возроптал. Этим она поделилась с нами. Работала она в колхозе “за палочки”, то есть на трудодни почти ничего не давали, только ставили в ведомостях отметки – палочки. Зато ее огород, коза и две курицы облагались налогом. Она должна была отдавать на поставки яйца, масло и еще что-то. Яиц тетка Наталия как-то наскребла, а масло приходилось покупать в магазине и тут же сдавать его.
Мы приехали все вшивые. Головы керосином мазали. Всю нашу одежду пришлось прожаривать в русской печке. В печке нас и мыли. Залезали туда и мылись. Только нельзя было прикасаться к стенам и потолку, чтобы не запачкаться. Тетя Дуся мыла одного, второго, третьего, четвертого…. Надо воду натаскать из колодца, надо все прокипятить, дров найти и наколоть и все выстирать. И накормить, накормить. А чем? У самой ничего нет.
Мало того, тетка Наталья взяла и тетю Полю с Катей и Лимком Кураповыми. Вы помните тетю Полю. Она тоже искрилась добротой и любовью. Сейчас мы все меньше и меньше встречаем такую любовь. Не знаю почему. И вот в такой среде я выросла, среди них начало моей жизни. Они верили в Бога. Моя бабушка Анна просто была святая. Она всегда читала Библию, Евангелие, научила меня читать. Хотя окончила она всего четыре класса в церковно-приходской школе, но очень много читала и художественной литературы. По-старославянски читала и меня учила. Я тоже очень хотела быть святой и конечно попасть на небо. Это в первые годы моей жизни. Надо сказать, святых было достаточно в нашей деревне. Сестра дедушки Пантелеймона, например, Александра, являлась настоятельницей монастыря в городе Михайлове. Ей тоже очень туго пришлось, когда его закрывали и разгоняли.
Долго мы добирались до маминой родины, но все-таки добрались. Город Михайлов за две недели до нашего приезда был оккупирован немцами. Надо сказать, вид у нас был… не презентабельный, скажем так. Когда в деревне собрались соседи, чтобы на нас посмотреть, мама говорила:
-Лида то у меня красивая.
А у Лиды остался один нос. Нос и глаза. И седина в 18 лет. Страшновата была, конечно. И хотя я была самая сильная из всех, но не могла переступить порог избы тетки Натальи.
-Мама, мама, — говорю, — я не могу перейти порог.
Ногу нет сил поднять, хотя в течение 18 дней пока ехали от Борисогривы на Ладожском озере до Новопанского нас один раз в день кормили пшенной кашей и давали кусок хлеба. Если мы спаслись, то из последних сил.
Как жить? На что? Мы привезли с собой кое-какие вещи: папин костюм, брата Вани костюм, костюм
Cани…. Мама меняла эти вещи на продукты. У кого-то были коровы, крупа и главное мука. Картошка, конечно. Все, что было прожили. Как дальше? Тетя Маша у нас женщина мудрая была, еще в Новопанском сказала:-Пусть Коля и Игорек пойдут с сумой по деревне, им подадут, у кого что есть.
Пошли мальчики побираться. Относились к ним доброжелательно, из последнего давали. Где-то покормят, где-то вареной картошки дадут или кусок хлеба. Пошли они тогда, когда уже немножечко ожили. Николай не хотел идти, ему стыдно было, он уже большой был, 12 лет все-таки. Игорек просил, а он стоял и молчал. Как спросят, откуда вы, узнают, что из Ленинграда, обязательно что-нибудь дадут. Иногда и молочком их поили. И нам приносили кусочки хлеба. Хлеб ведь тогда сами пекли, и мы знали у кого какой хлеб.
От тюрьмы и от сумы не отказывайся, как говорит пословица. С тех пор я всегда подаю нищим. Если выезжаю из дома, еду на метро, обязательно беру деньги для нищих. Сейчас говорят, что нищие состоят в корпорациях, что они профессионалы, а не настоящие нищие, а я все равно подаю, ибо знаю, как тяжело просить подаяние. Не дай Бог никому стоять с протянутой рукой.
А однажды подали и мне. И вот как это случилось. Совсем недавно я ехала в метро на овощной рынок. Одежда на мне так себе. День какой-то пасмурный, что-то я вспоминала печальное, настроение плохое, усталость… А напротив сидели мать с дочкой лет десяти. Одеты они очень хорошо, по-видимому, она везла дочь из какой-нибудь престижной школы. О чем-то они говорили друг с другом, посматривая на меня, а потом вдруг на выходе мама подает мне десять рублей. Я опешила, а они уже вышли. Долго эта десятка лежала на письменном столе мужа, хотела ее сохранить. Так что и один раз и мне подали Христа ради.
Приехали мы в рязанскую область в марте, в апреле отдыхали, а в мае я уже пошла работать. Начиналась страда, пахота. Пошли мы с мамой в МТС (Машино — тракторная станция) устраиваться на работу. Тогда были тракторные отряды, и если кто-то зарабатывал, так это трактористы. Остальные работали за “палочки”, почти ничего не получая за трудодни. Мы с Катей Кураповой, нашей родственницей, пошли учетчиками. Меня направили в Лесищи. Красивое место, барский дом с колоннами, парк. А Катю – а противоположную сторону, за Михайлов в Беклемишево. И то и другое от Пушкарей в 25 километрах. В Лесищах я пришла в тракторный отряд. Начальница его, Анна Петровна, тетка – трактористка и трактористка непростая – она была очень боевая, активная, здоровая. И несколько подростков, мальчиков и девочек не старше 14-16 лет. Все взрослые мужчины были на фронте. Анна обучала их работать на тракторе по ходу дела. У нас было пять-шесть колесных, не гусеничных тракторов. Жили мы у одной женщины на квартире человек восемь-девять. Она нас рано утром кормила за счет колхоза. Такая огромная сковорода с картошкой и молоко. Я, как самая грамотная, была учетчицей. Я еду много километров на лошади с бочкой, получаю в МТС керосин, возвращаюсь и мальчикам привожу прямо в поле заправку. Подсосал мальчик через шланг керосин, заправился, я поехала дальше. Трактора ручкой заводилась, большая сила нужна была. Да того гляди отскочит и ударит этой ручкой. Потом я еду с аршином и меряю, сколько он вспахал, записываю за каждый день. Колхоз на тракторные работы давал 10% полученного с поля хлеба. Это очень много. Я привезла осенью чуть ли не 16 пудов хлеба, зерна. И Катя столько же привезла. Осенью 42-го года! Огромное богатство!
А во время работы, что мы делали с Катей… Да не только мы, все трактористы так делали. Керосин мы тащили к себе домой. Как идем домой, бутылочку захватим. На керосин можно всегда что-то поменять. Ведь лампы керосиновые были. В деревне мама с ребятами оставалась и Лимок. Им же есть надо. И я за 25 километров несла пешком им керосин. И Катя приносила. Еще один раз в Лесищах зарезали лошадь. Не помню, ногу она сломала или еще что. Можно было купить конины. В деревне не очень ее любили, а нам, блокадникам, в самый раз. И я купила в счет своих трудодней целую лошадиную ногу, 25 килограмм. Завернуть ее мне было не во что, взяла я ее на плечо и пошла домой к маме. За 25 километров. А сама еще не очень-то после блокады…. А Катя бегала как конь. Я так не могла. Тетя Дуся, Катя и Лимок не были в блокаде, они из Москвы приехали. Катя сегодня прибежала и в тот же день обратно. Это 50 км. А я иду-иду по дороге, посплю немного и дальше. И никого кругом, ни одной души. Я не помню, чтобы встречала по пути хотя бы одного человека. Пусто, только вдали на полях трактора.
Я экономила и у меня набралась целая бочка керосина. Однажды наша Анна Петровна пользуясь случаем, что я молодая да глупая, законов не знаю, говорит мне:
-Надо эту бочку отвезти ко мне домой. Завтра вечером поедем в Хавертово.
Надо было сделать так, чтобы никто ничего не знал. Тогда по закону военного времени за такое, за бочку керосина на всю жизнь могли укатать. Моя школьная подруга Тоська Чистякова, она тоже из Ленинграда попала в колхоз, за какие-то колоски угодила в тюрьму.
И вот мы поехали. Вы думаете, я волновалась? Ничего подобного, по молодости, по глупости и не думала беспокоиться. Она начальница, она знает что делает. Когда я с бутылочкой шла, то знала, что украла. Опасалась. А здесь и не думала. Везли мы эту бочку ночью, в обход дорог, по каким-то буеракам. Лошадка, бедненькая, еле двигается, на косогоре бочка того гляди и свалится. Приехали мы к ней домой ночью, а там у нее пятеро детей, мал мала меньше и мать старуха. Муж то ли на фронте, то ли убит, не помню. Слила она керосин в бочку, что стояла в яме. Баба ловкая, десятерых мужиков стоит, подсосала шланг и слила все. Я только потом поняла, как меня могла подвести эта тетка под монастырь. Ведь за украденные с поля колоски пять лет давали. А тут целая бочка! Но пронесло.
Я очень хотела учиться. Боже мой, я не учусь, время идет. И тогда в сентябре поехала в Михайлов на курсы трактористов. Мы с Катей пошли на эти курсы. Осталось у меня свидетельство об окончании курсов трактористов ЧТЗ. Гусиничных тракторов. Мы думали, что следующий год будем пахать и много получать. Потом и интересно нам было, как трактор устроен, как и что. А потом это был уже ноябрь, я узнала, что в Михайлове есть педагогическое училище. И с нового года я пошла в училище, сразу на третий курс взяли меня с моим аттестатом. Жила у одной хорошей женщины, она с меня даже платы не брала. Хорошие тогда были люди. Училась я с удовольствием и кончила на отлично. Я помню, мама приносила мне из Пушкарей гречневую кашу в большой литровой кружке, и я ела ее с молоком. Полгода проучилась и получила диплом с отличием. Прошла практику, и меня направили учительницей в село Хавертово. На большой дороге оно стоит, если ехать из Михайлова в Рязань. Но я туда не поехала. Все остальные обязаны были ехать по назначению, но мне дали поблажку. Я ведь всего полгода училась. И я договорилась в училище, что поеду в Москву. Ехала без билета, на приступочке сидела. Второй раз мы ехали с Тоней. Забрались на платформу, милиция гоняла, но нас как-то Бог миловал.
У меня два аттестата: школьный и из педучилища. И я долго думала куда же мне идти, то ли в педагогический, то ли в медицинский. Подала документы в оба. Они ведь рядом на Пироговке. Меня взяли и там и там. И пошла я на 1-й курс 2-го Московского медицинского института. Жила я у маминой двоюродной сестры. Казановы их фамилия. Приняли, помогли. Человек я не прихотливый. Карточку продовольственную получила. Родственник работал на заводе в Перово поле. Он устроил меня на работу в домоуправление паспортисткой. И потом этот человек, его звали Михаилом Ильичем, устроил нас с мамой у себя в заводском общежитии. Ребята приехали с мамой, и мы все жили в этом бараке. Ребятам ведь тоже надо было учиться. 1943 год. Игорь прошел в школу, а Николай в 14 лет стал работать в столовой. Время было голодное. Когда мы вернулись в Ленинград, он доучился. А мама работала в камере хранения.
Училась я во 2-м Московском медицинском институте два года до 45 года. В этом 45-м году в институте образовалась альпинистская секция. Меня она заинтересовала потому, что в нашем ленинградском доме до войны жил альпинист Лешка Чистяков, брат моей подруги Тоськи Чистяковой. Он учился в институте, и как я к ним приду, он всегда возится с веревкой. Узлы что ли учился вязать. Была у него такая призказка: “Тоська, Тоська, тебе 15 лет и ты такая дурра”! Увидела я объявление об альпинистской секции – это меня заинтересовало. Об этом стоит вспомнить хотя бы потому, что альпинизм в моей жизни сыграл потом немалую роль. Я записалась в секцию, но нужно было ходить на занятия и на тренировки. Конечно, ни на какие тренировки я не могла ходить. Мы жили на Перовом поле, и только дорога в институт и обратно занимала у меня три-четыре часа. Нужно ехать через всю Москву с пересадками. До метро “Сталинская”, теперь “Семеновская” надо было доехать, потом до “Смоленской”, потом на трамвае… И еще что интересно, пока я училась эти два года в Москве, я постоянно ходила в музеи, и в библиотеку и во все театры. Жить трудно было, но мама даст мне на хлеб, а я хлеб продам – и в театр. Все театры я обошла тогда. Ни одной премьеры не пропускала, ни одного спектакля. Потом больше уже и не ходила никогда, ни в Москве, ни в Ленинграде. Возвращалась поздно, в темноте, тогда никто тебя не тронет. До дома от трамвая километра полтора идти. Да и жили мы трудно, военное время голодное. Помню, в тяжелый момент получили мы 200 рублей от сестры Зины из Казани. Мы проходили как раз в институте, сколько требуется человеку калорий в день. Я подсчитала, что мы получали половину, а то и в три раза меньше. При этом продавала я хлеб, чтобы в театр попасть.
Короче, ходить на секцию альпинизма, на тренировки мне недосуг. Кстати, известные потом альпинисты в этой группе были: Бейлин и Швацебая. Они тоже студентами 1-го курса были. А руководили врачи и преподаватели, муж с женой. Забыла я их фамилию. Смотрю объявление: “Собрание альпинистов. Распределение путевок в альплагерь “Медик” в Цее”. Я пришла. Назвали 20 человек, которые должны поехать. А я двадцать первая. Но кто-то отказался, и я получила путевку.
Не было у нас никаких денег, а мама вон, куда меня отправила. Одеть нечего. Сшила мне мама из одеяла штаны. Пестрое это одеяло красилось. И я поехала. Так летом 45 года я попала впервые в горы. Ходили мы с дровами, с картошкой, носили в рюкзаках гречневую кашу. Меня сначала не пускали, врач-еврей нашел у меня шумы в сердце. Конечно, наверное, шумы у меня были, функциональные. Командиром отряда у нас была Таисия Никитична Волгина, ходили мы на пик Николаева. Один парень – Олег Иванов выдержал надо мной большой камень. Мы проходили камин. Прошел первый, он шел вторым, а я в связке третья. Огромный камень сдвинулся в камине, и , если бы он его не удержал некоторое время, он пошел бы на меня. Олег крикнул: “Уходи скорее из камина! Камень”! Я ушла, и камень загремел вниз. Мое альпинистское крещение.
В альпинистский лагерь “Медик” в Цее я ездила четыре студенческих года. Ездили мы на Кавказ почти всегда на товарных поездах, на “500 веселых”. Начальником лагеря был Иван Осипович Антонович, жена Антоновича, инструкторами Таисия Никитична Волгина, знаменитый уже альпинист Евгений Иванов, Беликов, Карлин и Ангелина Дмитриевна Лупандина, с которой мы нашлись через ее сына Владимира Сергеевича через пятьдесят лет. Она и сейчас здравствует. Я называю эти имена потому, что именно эти люди стали учителями целого поколения советских альпинистов. Путевки в альплагерь давались бесплатно за счет профсоюза.
Большинство были девочки, ребят в то время было мало. Один мальчик пятнадцатилетний с нами ходил – то ли Файберг, то ли Фрейдлих, родственник Гипенрейтеров, так с ним очень уж возились. Такой лоб здоровый! А его все бергли, разгружали. Я это хорошо запомнила потому, что мне к моему тяжеленному рюкзаку дали еще нести и его веревку-сорокаметровку. А веревки тогда тяжелые были, сизалевые. На всю жизнь запомнила. При мне на лагерь сошел огромный камень, с дом величиной. Раздавил палатки, но все успели выскочить и остались живы. В следующем году на лагерь сошел сель, но не тот, который потом весь лагерь завалил, похоронил целиком, а небольшой, все остались целы.
В августе 45-го мы получили письмо от маминой сестры Клавдии. Она писала, что на нашу квартиру претендуют, и мы можем ее потерять. Сразу после войны пустые квартиры занимали те, чьи дома разбомбили, военные и просто те, кому хотелось получше жить. Были и такие. Раз квартира стоит пустой, значит умерли. Мы незамедлительно выехали в Ленинград и поселились в своем доме. Я перевелась на 3-й курс Ленинградского мединститута, ребята пошли в нашу родную школу.
Конец войны я встретила в Москве, на Красной площади. 9-11 мая площадь заполнилась народом, все хотели отметить этот великий праздник на Красной площади. Радость, веселье, песни, пляски… Прожекторы с разных концов пересекались в небе, словно исполняли танец прожекторов. И еще прожекторы освещали в небе огромный портрет Сталина. Не знаю, на чем он держался, наверное, на аэростатах. Очень красиво! И еще запомнился фонтан на Красной площади. Он подсвечивался разными цветами и сверкал. Мы пришли с подружкой Ниной Протиновой, но встретили много знакомых.
