Опубликовано в журнале Новый берег, номер 31, 2011
Леонид Костюков
Стихотворения из “Тушинского цикла”
***
И в хорошем мясе есть что-то хорошее. В раме окна передают шикарный закат. Даше подошло бы платье в большие горошины, а если на ней жениться, такой же халат.
Мы нашли бы работу непыльную, дистанционную, каждый в своей комнате смотрел бы на свой экран, а когда бы смежались глаза полусонные, засыпали бы два человека, засыпали бы два ноутбука, засыпало бы всё до утра.
Так бы и жили до тихого последнего засыпания, до перехода в другой режим, чужой и неведомый, как Испания, но мы пока туда не спешим.
Потому что откроешь окно – и птица хорошая летит к хорошей роще вдали. И соседка приносит пирог непрошенный. И в уютной гавани все корабли.
Как в гигантской воронке – ты помнишь – Ив
а
нова? Все соловьи, журавли, имена, облака… Скольких я утешал да обманывал? Оказалось действительно – жизнь легка.
Обтекаемый поезд с каплевидною мордочкой нас доставит туда, куда сердце укажет твое. Мы войдем в светлый номер, откроем форточку. То ли птица поет, то ли кто-то другой поет. А потом рванем с одним ноутбуком на совсем уж пылающий край земли. Не заглядывай туда, дай мне руку. Что там светится — знаешь ли, видишь ли?..
***
Конечно, Павел вспомнил Дашу – и в то же время не вспомнил её. Что-то ворочается в мозговой каше, но быльём поросло быльё. Тех Паши и Даши давно нет на свете, как сосисок с пюре в буфете. (Ох, горчица была хороша, ели её, осторожно дыша). Так осторожно и выбирались оттуда, пока не добрались сюда. А вы говорите Даша – тоже мне чудо, хотя, конечно, не полная ерунда.
Так, женщина с индивидуальной историей, со своей, как говорится, нелегкой судьбой. Двигалась, как и все, по своей траектории и мимолетно столкнулась с тобой. На секунду зависла – и полетела, а тебе-то какое дело? Что в глаза набежала слеза? Где снега, там и талые воды, где браки, там и разводы. Ты против мирового порядка?
Я за.
То есть в целом за, но имею особое мнение, так — замечание и дополнение, личный вклад в мировой закон. Если жена нравится нам больше мужа, а живут они все хуже и хуже, а потом она берет сумку и уходит вон… Словом, можно ли ей остаться счастливой при таком повороте дел, или стандартная перспектива теперь ее незавидный удел?
Я, собственно, только узнать хотел.
За окном буран ликует и бесится так, что неприятно смотреть в окно. Зима уже длится четыре месяца. То сыро, то скользко, а вечером к тому же темно. Если, к примеру, несешь два пакета, ботинки буквально танцуют по льду. Можно специально не думать об этом, но остается иметь в виду. Мимо трясется собачья стая. Их, как и нас, замучили холода. Неужели всё это опять растает, а потом подсохнет вода…
И будет холодный чай в высоких стаканах, будут девушки в сарафанах, будем прятаться от жары в эти каменные дворы.
***
Тут Константин задумался так надолго, что Павел успел пожалеть, что спросил. Вверху чуть слышно стрекотала люстра. Снег за окном не летал, а будто бы моросил. Вот так вот и всё – то густо, то пусто.
С годами растет тревожность (вдруг забыл отключить утюг? хоть и не гладил сто лет, да и есть ли утюг в природе). Следующей зимой надо рвануть на юг. Куда-нибудь к туркам или в подобном роде. Этот напрасный подвиг с октября по апрель высушивает человека, как воблу. Впрочем, нашему брату что в лоб, что по лбу — вывернется, как форель.
Что-то мелькают рыбы. Старость, никак твои инсинуации на тему кишечного тракта? Не за горами и травяные чаи. Лучше б, конечно, как-то вовсе избегнуть тленья, но непонятно как. Жить нелегко. Умирать некрасиво. Люстра стрекочет. Какая-то сила
горит в раскаленных ее волосках.
Наверное, надо войти в резонанс
с массивом воды, ударяющим в лопасть,
здесь просится пропасть, а надо не пропасть,
а надо, скорее, добавочный шанс,
успеть раствориться в том, что невпопад
мерцает к ночи за плацкартным оконцем,
здесь просится солнце, а надо не солнце,
и даже не великолепный закат.
Сказать-то легко – надо вовсе забыть
себя как отдельную вещь во вселенной.
Здесь просится тленный, а надо нетленный.
Здесь просится пленный, а надо свободный.
Здесь просится нить – а к чему эта нить?
Немного холодный, но все-таки свет
идет к десяти на убыль.
Тут Константин разлепляет губы
и отвечает: нет.
***
Наверное, он не был рожден гением. И каждый день к 12 часам он с душераздирающим смирением на 6 часов в конторе зависал. Там от него все ждали прилежания. Он чашки мыл, как прочий женский пол. С ним обсуждали: снег, подорожание, из вежливости (изредка) футбол.
Вот тема: дядька в женском коллективе – петух (в хорошем смысле) или свой, точней, своя. В навязчивом мотиве есть чуть заметный глуховатый сбой. Сотрудницы при нем еще не меряют бюстгальтеры и черные чулки, но обсуждают личные материи. Он поправляет толстые очки. Возможно, зреет бунт в пространстве комнаты, под этим полинявшим пиджаком. О ком-то он задумался тайком, но ты навряд ли догадаешься, о ком.
Наверное, он не был рожден гением. С ним не вязались блеск и карнавал. Он изредка кропал стихотворения и даже кое-где публиковал. Пожалуй, что-то в них меня царапало, но не скажу, что рвало душу мне. Одна библиотекарь из Саратова писала, что он свет в ее окне.
Прошли года, и душу рвать не хочется. Пожалуй, свет. Пожалуй, и в окне. Меня зовут по имени и отчеству, а я живу в неведомой стране. Под фонарем снег хаотично движется, как белый свет, разорванный в клочки. Я вынимаю из портфеля книжицу и надеваю тонкие очки.
***
Паровоз развалился, но остались детали. Улетели грачи, но осталась вода. Помнишь, книгу листали, почти что читали? Нам ее не вернуть никогда.
В полутемном купе занавески из ситца, за окном суетится вокзал. Вот качнется – тогда и начнем веселиться, как нам доктор навек прописал. Мы успешно достанем из сумок запасы. Мы нарежем на всех колбасы. Но вагоны стоят в ожидании часа. Кто-нибудь, покажите часы!
О щемящее время обратного счета! Ты, товарищ, надейся и верь. Пробирается к нам недосчитанный кто-то, отодвинув зеркальную дверь. Так когда же поедем? о Господи! едем! – как вращается мир за стеклом! Как блуждающий луч освещает соседей – три лица за железным столом!.. Подстаканников звон всё сильнее и ближе. Документы, билеты, постель. За окном – то кусты, то блестящие крыши, листопад, затемненье, метель…
…Обнаружив себя на невнятном бульваре в трудноопределимой стране (где не только мы все никогда не бывали — никогда не видали во сне), покупающим ткань в лавке колониальной (Боже мой! для кого? почему?) – вдруг почувствовать запах – ванильный? миндальный? – и податься навстречу ему. И мерещится – то ли аллея магнолий, то ли пачка московской халвы, то ли девичий локон с рыжинкою, то ли – на секунду замешкались Вы. Речь распалась на звуки — и кажется: сбоку, опершись на прилавок, стоит с ироничной улыбкой писатель от Бога, пожилой, но спортивный на вид.
Отразиться в витрине, столкнуться с разносчиком, опрокинуть лоток с чепухой. Дрозд на это глядит нестерпимо заносчиво, как дурак в постановке плохой. Добежать — и спастись в бедный рай меблированный, и на два оборота ключа защититься от этого темно-лилового, выливающегося луча. Отдышаться. Проветрить две комнаты. Что еще? Придавить неумолчный висок. Развернуть полотенце и вынуть сокровище – паровозный огромный свистокъ.
***
Тогда было много брошенных домов. Я нашел три. Вещи к тому времени уже растащили. Осталось: так, лоскуты обоев, плакат на двери, принадлежавший другому мужчине.
Помню, я долго смотрел на плакат. На крутое бедро и холодное лицо дивы. Женщины, которых берут напрокат. Действия, которые влекут рецидивы.
Упадок нравов – так рассуждал я тогда, ища между тем окно, удобное для прицела. Падали листья. Близились холода. Шатались устои. Карабкались цены.
Эти года потом назовут лихими. Вот и они отошли туда, где вечно журчит вода. Время, Павел, — это какая-то едкая химия. Остается: улыбка, немного грусти, немного стыда.
Всё могло быть иначе – вот девиз окаянных дней. Но что-то щелкает внутри – и меняется состав крови. Знаешь, многое отсюда видней. Но что-то видней вблизи, когда глаза вровень.
Я тогда подошел вплотную к плакату и заглянул этой бляди в глаза. А она невозмутимо просветила мой мозг до задней черепной стенки. И ее глазами я увидел то, о чем тебе не сказал. Все затемнения, их цвета и оттенки.
И я пошел по мелким делам, а потом домой. Чуть дальше от дома, чуть ближе к дому. Сперва окольной дорогой, потом прямой. И все получилось так, и не могло по-другому.
***
Черноволосая женщина за столом была худа и нервна. Ее пальцы теребили чайную ложку. Ее голос тревожно звенел. В ней, казалось, вот-вот надорвется струна. Но потом она отвлеклась немножко от своих невеселых дел.
Посмотрела в окно – а за ним метель. Посмотрела в тарелку – а там всё то же, что было. Заглянула внутрь себя – бардак, канитель. Заглянула куда-то еще, а куда – забыла.
Стоило столько жить, чтоб вот так себя потерять. Просто людям на смех, честное слово. А эти двое о чем-то спорят опять, да так корректно, взвешенно и толково.
Живи настоящим. Настоящее – класс. Вино прекрасно, а мясо вообще запредельно. Барыня изволит отдыхать сейчас, и пущать к ней не велено.
Барыня мнет сигарету, лущит, потрошит. Всё здоровей, чем курить, на самом-то деле. Даже отсюда видно, как палец дрожит. Что ли, действительно на пределе…
— Даша, а как ты считаешь насчет гражданских свобод? что первично – права или всё же понятия?
— Я считаю, что всё понемногу пройдет.
Может, погладить, может, обнять ее?.. Нет, наверно, неверно поймет.
Черноволосая женщина нервна и худа. Копит под кожей года – потом раз! – и выйдут наружу. Что ж, бывало и хуже, бывало и хуже, и ты оставалась тверда. Подумаешь, муж, проживем и без мужа.
Снег за окошком несется, снизу завалы лежат.
Чайник кипит и трясется. Пальцы почти не дрожат.
***
Я тогда был юн и увлечен собой. Не знаю, можно ли к этому что-то добавить. Шел куда-то упруго, пробуя мир ногой. Чешуйки мира осып
а
лись в память.
И теперь я помню то, на что не смотрел тогда. Как желтый цвет дома в тени переходил в черный. Как многотонно качалась в реке вода. Как флаг без ветра висел тяжело и покорно.
Как ты посмотрела бегущему парню вслед – а парень был я, ну и как мог я это видеть? А дальше тянулись цепочки раздельных лет, и вот я перед тобой, в таком, извините, виде. Не суди слишком строго – просится на язык. А еще говорят – увольте меня ради Бога. Что-то подобное мы помним из детских книг. Дети выросли. Книг осталось немного.
Какая-то пазуха жизни. Мгновение, длись и длись. Оно и длится, и длится, запнется и снова длится. Это, пожалуй, неплохо, но не похоже на жизнь. И наши лица не очень похожи на наши лица.
Пазуха, пауза, снег за белым окном. Гость и гостья за белым столом на кухне. Все Тушино будто накрыто белым сукном, и сугробы чудовищные набухли.
Я помню то, чего не было, — бедную нашу любовь. Робкую нашу любовь, притворившуюся крепкой дружбой. Внутрисонную, промелькнувшую, затерянную нашу любовь…
Да, разумеется, всё получилось, как нужно.
***
Я сидел в НИИ, пока его не закрыли, я жил в стране, пока ее не закрыли, я оставался в доме, пока он не пошел под снос. У одних отрастают крылья, у других — корни. Впрочем, и здесь неплохо: шлюзы, тоннель, мост.
Знаешь, мне никогда не хотелось много прошить собой. Чужие звезды на небе, обрывки туземной речи. Скрытый в тумане берег лижет морской прибой. Сверху на фоне прерий скачет лихой ковбой. Зябкий вечер. Френч укрывает плечи.
Как бы тебе сказать. Конечно, занятно, но есть дела поважнее под самым носом. Вот, к примеру, кофе чуть не сбежал. Иногда живешь, как будто смотришь кино, но тогда возникают вопросы, например: кто это кино снимал.
Мне временами снится, что я все еще в НИИ, всё изменилось ужасно и бесповоротно, я как статуя скорби возле чахлой струи, вода уходит в линолеум, кадры мелькают в окнах. Ваза, пока цела, никому не была нужна, но вот разбилась – и черепки печальны. Я просыпаюсь – утро, больше того – весна. Солнце щупает щеки слепыми своими лучами.
Один из шести миллиардов – что твои зыбкие сны, если даже ты сам забываешь их через минуту? Ветер качает форточку. Запах сырой весны не бодрит, а тревожит меня почему-то.
Ветер идет по периметру. Ветер находит брешь. Гуляет по лабораториям и отделам. Ветер разносит гибель, но остается свеж.
Все мы погибнем, только не в этом дело.
***
Мы с вами становимся фигурами эпилога. Машем руками, отступая в тень. Легкая дорога лежит полого. Над ней висит долгий прохладный день.
Творог, домашний сыр, мята и вишни. Слабая улыбка на добром толстом лице. Заходи, здесь никто не лишний. Не забудь поставить точку в конце.
Круглое солнце отражается в ставнях. В ведре морщится колодезная вода. Здесь мало что изменилось со времен таких давних, что никто из нас толком не жил тогда. А вон тот мужик точно так же переставлял ноги – ну не тот, а точно такой. А в его глазах я – один из многих: городской, остроносый, другой. Я на том крыльце отстаивал земство, я учил чумазых детей, но немного устал от этого действа, от этих ошеломляюще прекрасных затей.
Я читал, но забыл: про культуру кухонь, про эзопов язык без костей, про голодное брюхо и чуткое ухо. Сквозь туман я видел вершины духа и учил, всё учил неизменно чумазых детей.
И осталось только сформулировать.
Например:
И с тех пор кровь и грязь этой бурной эпохи…
Нет, лучше так:
И с тех пор в его дом никто не затаскивал пыльных идолов с окрестных мусорных куч. Он жил мирно, долго и счастливо и не то чтобы видел луч меж тяжелых лиловых туч, а как-то привык обходиться домашним светом. Говоря фигурально, возделывал личный сад. Иногда гостей поражал обедом. Иногда в картишки играл с соседом. А иногда все-таки задирал голову и на небо глядел невпопад.