Опубликовано в журнале Новый берег, номер 30, 2010
Ефим Гаммер
Иронические рассказы
Хвост
Наблюдая год за годом за тем, как ящерица отращивает свой хвост, доктор биологии Иерусалимского университета Яков Борисович Вельский любил приговаривать:
— А вот нам, евреям, слабо. Сколько поколений подряд у нас это самое отрезают, а нарастить новый кончик не получается.
— Не ящерицы, — хихикнула лаборантка Олечка.
— Малышка, не срами родную науку биологию. Мы крокодилы.
— Гены?
— Генные, крошка! Так точнее будет, — ученый муж усмехнулся, сознавая, что Израиль, помимо других свобод, дает новым репатриантам законное право титульной нации: потруднивать над своим еврейством, не боясь конкуренции со стороны природных антисемитов. — У нас в генах крокодильность: пасть большая да зубастая, мозгов много. Под водой не дышим, но живем. Над водой дышим, но не высовываемся. Только пуговка носа торчит, как приманка, для глупых тварей, годных на обед. И что делает? Правильно, привлекает! — Яков Борисович отстранился от стекла, за которым ящерица отращивала хвост, и внезапно спросил у девушки: — А ты знаешь, крошка, как выглядит закон обманного времени?
Олечка тут же вытащила из накладного кармана белого халатика маленькое зеркальце, тырк взглядом разок, тырк другой. Думала что-то с лицом, но обошлось — ничего.
Убедившись, что розыгрыша нет в наличие, вопросительно посмотрела на седовласого наставника.
— Мы про обманное время не проходили.
— Вот и лягушки не проходили, пока не оказались в пасти змеи.
— Как это?
— А так, Олечка, что, допустим, гремучая змея свернулась на травке сдобным бубликом и держит над собой соблазнительно подрагивающий хвост-погремушку. А он, хвост-погремушка, представляется в полумгле лягушке лакомым кусочком чего-то вкусненького, чем и закусить писклявых комариков в самый раз. От столь приятных мыслей в голове нашей лупоглазой красавицы колобродит в ажиотаже победительное время. Тут она и кидается в прыжок к сытной и здоровой пище. Однако – фигушки! В одно разящее мгновение победительное время оборачивается… Каким? Правильно, обманным! И по пути к лакомому кусочку мяса внезапно вырисовывается неаппетитная змеиная морда с оскаленными зубами. Щелк — и поминай, как звали.
— А как звали? — машинально поинтересовалась Олечка. Еще минуту назад ее никак не волновала судьба вовсе незнакомой лягушки, родичами которой скармливали ящерицу, ту самую, что на ее глазах регулярно отращивала хвост, аккуратно отрубаемый Яковом Борисовичем.
— Лягушку, допустим, звали Кваква. Но ведь нельзя сбрасывать со счетов, малышка, что она, допустим, могла быть царевной-лягушкой и, следовательно, сказочной невестой для Иванушки-дурачка.
— Что же теперь будет с Иванушкой-дурачком? — загоревала Олечка, услышав заветное слово «невеста».
— Женится на другой.
— На ком?
— Олечка! А ты согласилась бы выйти за него?
— Я? — растерялась девушка. — А… а где Иванушка-дурачок? У вас, Яков Борисович, есть адрес?
— Там, где и был прежде, Олечка! В сказке.
— Чего же разыгрываете?
— Я не разыгрываю, Олечка! Выходи за меня.
— А Иванушка-дурачок?
— Что Иванушка-дурачок?
— Он же…
— Стал царевичем? Это?
— Не то, доктор.
— А что?
— Закон обманного времени. Вот что!
— Не понял.
Олечка снова вынула карманное зеркальце.
— А вы взгляните. И увидите ваш закон в действии.
Яков Борисович взглянул на себя, взглянул на Олечку и повернулся к стеклу, за которым ящерица, невзирая на собственный возраст, год за годом отращивала отрубленный во имя науки хвост.
Мысль в конце туннеля
Исследуя мозг блохи, Яков Борисович Вельский обнаружил интересную мысль. Если изучать ее под микроскопом, то она виделась как бы в конце туннеля – очень уж далеко и недоступно. Если смотреть на нее близоруким глазом, то она мало-помалу растворялась в сером веществе, не выдавая место тайного своего присутствия даже намеком. Но стоит подключиться к ней при помощи сверхновой установки, заковыристо названной Циклохронотрон, и – пожалуйста: любуйся, более того, слушай, чего она такое непознанное травит из глубин блошиного мира.
На экране диковинного агрегата мысль рисовалась полноценно, будто ее мама лишь вчера родила. Она щерила рот и попутно издавала доступные восприятию звуки – “у-а, у-а!”
Яков Борисович прочистил пальцем ухо, чтобы лучше внимать при контакте с нечеловеческим разумом. И что-то сообразив на уровне профессорских знаний, догадливо улыбнулся.
— Подойди-ка сюда, — подозвал лаборантку Олечку поближе к своему научному эксперименту. — Слышишь?
— А не обманываете техникой?
— Тебя обманешь!
Удовлетворенная комплиментом, девушка подалась впечатлениям от свидания с непознанным.
— Ишь ты! — восхитилась. — Разговаривает!
— Не молчит, — согласился научный наставник. — А на каком доступном языке излагает эта тварь? Как думаешь?
— Каком? Никаком! — отмахнулась Олечка. — Младенческом. У-а, у-а! — передразнила блоху.
— Иврит, крошка!
— Скажете, Яков Борисович! Бегите за Нобелевской премией. Надо же, блоха и иврит.
— Именно иврит, дорогая моя! Почему? Все очень просто. Если блоха выходит на связь с человечеством у нас в Израиле, то не русский же ей, право, нужен для сношения.
— Для сношения язык не обязателен, — поправила его Олечка, машинально задумавшись на тему, чрезвычайно далекую от проводимого опыта.
— Не будем, малышка, спорить о сексуальных предпочтениях, — веско сказал доктор биологии Иерусалимского университета. — Но что касается научных…
Олечка еще не вышла из мечтательно состояния, она примирительно подняла руки, будто готова сдаться под натиском неоспоримых доводов.
— Ладно, Яков Борисович! Будем считать, переубедили. В Израиле, пусть так, без иврита не обойтись. При сношении. Но почему, собственно, вы считаете, что бездоказательное “у-а” — это иврит?
— Чего проще! В нашем алеф-бет, то бишь алфавите, согласных и с огнем не сыщешь. Это блоха и учла, используя для контакта только гласные – “у-а”.
— А из этого следует… — напряглась студентка-заочница, как на экзамене.
— То же самое, что и при усвоении иврита. Берем предложенные нам гласные и подставляем к ним самостоятельно согласные.
— И что в результате?
— Слово, девочка! Вспомни: “сначала было слово”.
— Какое, Яков Борисович?
— О-леч-ка! А вот это открытие я доверяю сделать тебе, моей ученице.
— А как его сделать?
— Обратись к чужеродному разуму с приветственной речью.
— И получится?
— Получится! Начинай!
Девушка поморщила лобик и начала:
— Здравствуй, блоха! Надеюсь, ты не кусачая, не заразная. И даже, если ты мужского пола, то под халат мой все равно не метишь. Чего же ты хочешь? Думаю, ты хочешь поделиться со мной продвинутым своим знанием биологии, чтобы я, наконец, сдала зачет.
— У-а, у-а, — ответила блоха.
— Что она сказала? Или это все-таки “он”? — Олечка повернула лицо к Якову Борисовичу. И увидев в его глазах свет далекой звезды, притягательный, зовущий к любви и близости, поспешно добавила: — Надо думать, это насекомое, в отличие от вас, руку и сердце мне не предлагает?
— Ей и не надо, малышка. Она и без ходок в ЗАГС способна разделить с тобой постель.
— Хамите, доктор!
— Не буду, не буду, — умиротворенно откликнулся экспериментатор.
— Тогда расшифровывайте ее донесение.
— Что ж, поехали. По логике вещей к двум блошиным гласным напрашиваются на свидание две согласные. В первый слог буква “д”, во второй – “р”.
— И что мы имеем? — нетерпеливо переспросила Олечка.
— А ты поупражняйся самостоятельно.
— Но тут, как ни крути, все одно получается – “дура”.
— Чего же ты еще ожидала услышать, если отказываешься идти за меня замуж?
Олечка внимательно посмотрела на университетского наставника, затем с какой-то нерешительностью в голосе поинтересовалась:
— А если я передумаю?
— Тогда и блоха передумает, и мы по-другому расшифруем ее потаенную мысль.
— Расшифруем?
— Расшифруем, Олечка, расшифруем! Выходи за меня замуж, и мы отыщем в науке пути, чуждые сегодняшним намекам этой твари. И при некотором напряге мозгов получится у нас “Муза”.
— Я согласна! — сказала Олечка. — Что ни сделаешь ради науки…