Текст
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 29, 2010
Андрей Бычков
ТАЙЦЗИ
новелла
На каменных горах, в зеленых лесах и полях, у голубых рек. Ты не знаешь, ты и не должен знать. Но ведь небо было? Пропадать – странное слово. Как рот.
И тогда снова обнаружишь себя, как на восьми реках. Яркое солнце, слепящие маки по берегам, весло…
Ганс вышел. Ганс закрыл дверь. Смокинг, ботинки. Он сел в карету. Не педали, не сцепление и не газ. Не нажимать. Тронуть кучера тростью. И выбросить из петлицы розу, чтобы не уподобиться.
Каждый раз, когда ты начинаешь эту игру, проходя первую четверть дороги, избегая ловушек, обманывая сам себя (или спасая?). На кухне плачет жена. Она говорит: “У тебя нет будущего”. Но ведь Ганс уже сел в карету. Если это все так и будет, то чем это кончится? Дождь, чешуя тротуаров, линзы воды. Или солнце? Да, лучше солнце. Нет, лучше солнце. Сухое солнце с ломающимися волосинками слез. “Почему ты не отвечаешь?” — спрашивает она, маленькая девочка, большая медведица, полярная звезда, цветок, капля воды. А что ты можешь сказать? А что бы сказал Ганс? Карета отъезжает в консерваторию. В Большой зал. Там на стене портрет русского композитора. Варшава в составе империи. До свидания. “Почему ты молчишь?” — она плачет. Ее плач некрасив. Твоя жена, которую ты когда-то к себе прижимал. Не из твоего ли ребра эти красные глаза, тушь ресниц? Ганс любит музыку, моя дорогая. “Ты мне изменяешь, я знаю!” “Всего хорошего”. Он приподнимает котелок и снова выходит из комнаты. Лайковые перчатки, трость… “Ты просто не имеешь права вот так уйти!” Пока Ганс заводит машину, она кричит, высунувшись в окно, какая ты сволочь и гад.
Каждый раз нужно только слегка обмануть себя, чтобы не попасть в ловушку. Не раскрывай карты, Ганс. Прикройся веером. “Я выброшусь с балкона, если ты сейчас не вернешься!” Ключ зажигания поворачивается легко. Впрочем, он всегда поворачивается легко, это мотор заводится трудно, когда на улице минус двадцать с лишним. Значит, все же зима, а не лето. Ганс любит зиму? Внезапно выпадает снег – все покрывается белым. Белые дома, белые деревья, белые тротуары. Осень исчезает под снегом, умирает и просыпается: “Где я?”
Как она входила в твою комнату и поливала цветы. С той стороны окна на карнизе лежал снег, а в комнате было жарко. А всего-то два стекла. Два прозрачных стекла. Какое имя у беды, Ганс? Имя ветра, снега, воды? Ерунда, это просто ночная Москва такая красивая. Елочные гирлянды через дорогу и фонари, яркий свет. Праздник Нового года самый лучший праздник на свете. Все меняется вдруг в двенадцать часов. С первым ударом на башне. Только не оступиться, не попасть в ловушку, не застрять на пороге, как Вий…. Во всем есть что-то механическое, даже в рассвете. Но пока еще, слава Богу, ночь, точнее вечер. А что я должен был ей сказать, что я никогда ее не любил, и что это была иллюзия?
На переднем ряду сидел человек, чем-то похожий на птицу. Он ел из холщевой сумки, разложив бутерброды. Играли Баха, исполнители были со скрипками. Скрипки теплого цвета, длинный черный рояль.
Когда-нибудь, на заре, высоко в долинах гор, где так много солнца и льда, где так много голубого неба и реки шумят так весело…
Он ел бутерброды в антракте. У него было лицо идиота. Сломанные крылья, они выдавались из-под его пиджака, как из-под холщевого плаща в бело-голубую клетку. Человек ел.
“Ты не сможешь без меня жить!”
“Зачем ты это сделала?”
В проруби плавают сонные рыбы. Холодная густая вода и они спят, как цветы. А что, собственно, произошло? Ганс повернул ключ зажигания и машина поехала.
В гардеробе всегда душно, много интеллигентов, публичный дом, номерки. В шерстяных перчатках вешает на вешалку пальто пожилая красивая женщина с желтым лицом. Скорее всего у нее рак. А на небе звезда. Черное небо с яркой полярной звездой и Москва.
“Ты меня разлюбил…”
Кончать в глину, как тот одинокий бог. Какую историю должен ты рассказать и чего ты избегаешь? Москва, это ночная Москва. Черное небо. Все, что тебе остается – откалывать по частям, как киркой. Как в забое — рабочий. Здесь нет воды, здесь все черное и твердое. Чумазое лицо с грязью пота, белые зубы, глаза блестят. Как негр, говорят дети. Как электрическая кровать. Конечно же, как кровать.
Ганс выезжает на проспект, широкий проспект с пальмами и роялями, здесь пусто, как на полосе взлета, как в океане. Машин почти нет, только разноцветные фонари. Шоферы давно сидят за Новым годом, как за столом, пьют и слушают радио, смотрят телевизор. А ты все никак не можешь им рассказать…. В этих балконах рамы и они открываются вбок, как в купе поезда, или такие сейчас делают и в шкафах. “Что б ты разбился, понял?! Разбился!” — кричала она, глядя сверху, как отъезжает твое авто, твоя черная карета…
Какие бывают лекарства – парамедол, анальгин, аспирин? От кашля – календула. Нет, календула – это от горла. Та узкая складная полячка, ты трогал ее, когда вы лежали на ковре, она была в голубых джинсах, и ты трогал ее через джинсы, а она смотрела, не отрываясь, тебе в глаза, она ждала, что ты останешься. Ты приехал поздно, привез торт, и сначала вы сидели на диване. Ты спросил, где ей нравится? И она опустила шею. Она сказала, что ей нравится, когда трогают шею, затылок, она сказала, что ей там хорошо. Она не хотела раздеваться и вы слушали музыку на ковре, какой-то эйсид-джаз, и курили траву, расслаблялись, двоились, и она раскрыла колени, оставив правую на ковре. Она распоряжалась собой, как хотела, раскрывая или не раскрывая, плотная ткань голубых джинсов, ты положил ей ладонь… Горячая плотная ткань и двоящийся лед в глазах этой женщины, которую хватали за руки и приглашали сниматься в рекламе, как потом она написала в своем дневнике для всех. Она медлила, последний поезд должен был отойти. Без марихуаны трудно, а с марихуаной еще трудней. “Женщин нельзя сравнивать”, — смеялась она на кухне, зная, что ты женат, разрезая торт длинным ножом. Она хранила в холодильнике бычьи пенисы для своей собачки, похожей на мокрую мочалку. Ее фотографию она тоже выложила в блог. Она – создание Божье. Красивое лицо и худые, слегка кривоватые ноги в голубых джинсах. Ты поднимался, пыхтя, с ней по лестнице на пятый этаж. Вы возвращались с лекции, из фойе театра, с вокзала, из города, с полей и лесов, из Большого зала консерватории, где на стене русский композитор Шопен, и она положила палец тебе на запястье, случайно, еще когда вы ехали в метро. У нее были клубы, велосипед, разбившийся на мотоцикле муж, праздник ее девятнадцати лет, она была легка, вы ехали в поезде и она рассказывала, слегка картавя, про своего двоюродного брата, который занимается тхэвондо, где бьют только ногами, и еще что-то про свою шизофреничку мать и про отца, прячущегося в свою комнату, у нее были красивые васильковые глаза, она оборачивалась в Мак’Доналдсе, как кинозвезда, и говорила: “Посмотри на тех двух совершенно одинаковых девочек”.
Это опять все та же ловушка, Ганс, как будто ты никуда не выходил, и твоя жена плачет на кухне, бьет чашки и кричит, размазывая тушь по лицу, твоя дорогая большая медведица.
Зачем ты вышла за меня замуж?
Балконы, его окружают балконы, ненавязчиво, но все ближе и ближе, как в лесу, никогда не знаешь, что ждет тебя за деревьями. Ты смотришься в зеркало. Кто там еще?
Черные бесшумные шины, протектор, презервативы, а сколько раз ты говорил, просил, настаивал, как на золотом корне? Тебе надо больше молиться одинокому фальшивому богу, Ганс, а не смотреть на ночь всякую дрянь.
“Если бы я знала, что мой муж… Господи!”
Она закрывает лицо и ты видишь, как она плачет там, за своими пальцами, за своими ладонями. Но разве ты не любил ее? Ты не любил ее, Ганс? Скорее всего, все было, как у всех, и хорошо, и на троечку. А иногда было так волшебно скользить…. Счастливый брак шуршит под колесами, как ночная Москва, как бандаж, небо чем-то похоже на антрацит, а может быть, и нет. Раскалывать, как рабочий…
О, леопард, поднимающийся из болот, ты проплываешь, как облако!
В старинных романах, длинных комнатах, при свечах, с тенями, прячущимися по углам, тебе просто захотелось попробовать. Молодой человек, который попросился к вам на месяц, его выгнали из университета, философ, неудавшийся аспирант, предпочитающий мужскую туалетную воду, легко разговаривающий об антиязыке и прячущий линзы на ночь в свой чудесный флакончик. Вы никогда не слышали, как он выходил из своей комнаты, как будто бы жил в папке своего элегантного ноутбука, где вел яростную борьбу с ханжеством философии, с неустранимым промежутком между мыслью и языком, пытающимся играть на опережение. У тебя было подозрение, что он мочится в раковину в вашей ванной, потому что вы никогда не слышали и не видели, чтобы он заходил в туалет, когда вы сидели на кухне. Он маскировался, мочился под звуки воды из под крана, розовые пухленькие щечки, пушок, он брился бритвой
Gillette раз в три дня. Как все, что делаешь в первый раз, кажется дольше, чем обычно,… но ты сосредоточился на удивление легко, а он все не мог расслабиться и робко попросил тебя о креме, который лежал на полочке. “Как с каким-нибудь двоюродным, троюродным братом”, — подумал ты. Монахи или бабочки, наверное, больше знают об этом — волосы, очень много волос, и это слегка смущает. Так же, как клизма. Когда он съехал и ты постирала его (наше) постельное белье и ничего не заметила, а как ты думаешь, почему? Кровать, кровь, разные корни одного и того же дерева, там, в нашей деревне, где мы купили дом с чистой белой поленницей, которую ты так часто фотографировала на камеру мобильного телефона, и это не помешало мне быть с тобою счастливым.Я просто не хотел казаться одномерным, мне никогда не было по пути ни с кем, даже с тем молодым философом, потому что я никогда не задумывался об изначальных запаздываниях.
Стеклянные лоджии выступают из домов, как балконы, пространство, прозрачное, видное всем, по телевизору говорят, если провести мощные лампы, можно выращивать огурцы даже зимой в тридцатиградусный мороз, как всегда все отравлено пошлостью, которую послушно едят из кормушки, чтобы утром пойти на работу, порок чище, как пытался рассказать нам еще тот одинокий бог.
Вам было хорошо ужинать вместе, ты знал, что у тебя есть дом, и твой дом тебя ждет. Когда ты приходишь откуда-то, и она прискакивает в прихожую, как маленькая девочка, на одной ноге и говорит, что испекла твой любимый брусничный пирог и ты ощущаешь себя, как инженер, хотя никогда и не был никаким инженером, ты просто честно обманывал других, как те, что живут за счет обмана, и приходил, оставляя за порогом свои исследования.
Они стояли на Ярославке, они могли стоять где угодно. Лица, нарисованные поверх, тревога, ведь клиенты могут убить, но ты никого не убивал. За стеной всегда прячется что-то другое, это только тела общие, и никто никогда себя не отдаст, сколько бы не унижать и сколько бы не унижаться, мера денег, как выясняется, не самое главное, потому что чем больше даешь, тем больше тебя ненавидят, даже если ты и ничего не просишь взамен, разве только что заурядный фистинг.
Бар, где в пять часов вечера открывается стриптиз и каждому обязательно хотят показать это, как будто это и есть самое главное в жизни. Скорее всего так и есть, ведь через это зачинается человек, рождается новая жизнь. Лучше бы принесли бы на блюде отдельно, как сказано в меню, вагины молодых коз. Ты закурил, Ганс, ты закурил?
Искатель, правильнее было бы называть тебя искатель, а не исследователь.
Но ведь ты возвращался не только из публичного дома. “Перестань врать!” Ты не можешь смотреть, как она плачет? Еще одна ложь. Твоя воля бессмысленна, Ганс, она прокладывает себе путь в мире лжи.
Про искателя тебе впервые сказал Серж в раздевалке, когда ты появился там в первый раз. Он сказал, что все, кто рано или поздно приходят сюда, — искатели. И это был не публичный дом, а спортивный зал. В отличие от Ганса, ты всегда хотел умереть, как Миссима, чистой и ясной смертью. Мастер был в белых носках, у него были загорелые икры, он говорил по-американски, проглатывая окончания. Его звали Роберт, ему было шестьдесят четыре, молодое, как у юноши, тело. Он просил, чтобы его называли Боб. Ты хотел, чтобы и у тебя было такое же (
When I’m sixty four, — как это поется в одной старинной песне, как это однажды заметил Серж).За семью печатями другое царство, и ты рад, что она поверила. Она пришла вечером в твою комнату, когда ты, как ни в чем не бывало, вернулся из консерватории и сидел, собираясь посмотреть какой-нибудь фильм, потому что с Шопеном получилось как-то неважно, хотя ты и всегда очень любил его ноктюрны, может быть, даже слишком. Вслушиваться в печаль, заражаясь истерикой, ты втягиваешься в повествование, Ганс, как Шахерезада, но тогда все еще было хорошо, и она вошла к тебе в комнату, как будто бы не кричала из окна, как будто бы и ты был не Ганс, и не было никакого балкона. Ты сидел спиной к двери и лицом к окну, глядя, как где-то там, между ночными силуэтами домов мерцает синий фонарь. Она виновато потерлась, как кошка, собака, и ты тихо спросил: “Что происходит? Что с тобой вдруг случилось? Ты же знаешь, что я не изменяю тебе”. Наверное, это была правда. Правда всегда, как ложь, только она начинается чуть позже, немного запаздывает.
Как все искатели, кто, как сказал Серж, рано или поздно там собираются.
“Ты решил заняться тайцзи?” — спросила она сквозь слезы.
“Да”.
Она помолчала, ты смотрел в ущелья между домами, фонарь мерцал.
“У тебя ничего не было с той польской девушкой?”
“Ничего”.
“И с квартирантом?”
“И с квартирантом”.
“Жаль, а я так надеялась”.
“Ты бы хотела, чтобы было?”
“От этого наш брак стал бы только крепче”.
“И ты бы не выбросилась из окна?”
Выпить вина и посмотреть “С широко закрытыми глазами”, как когда-то… Потом вы легли в постель, и у тебя не получилось, просто потому, что ты перенервничал, но ты сделал ей хорошо, ты бы сделал и себе хорошо, но в этот раз тебя подвело воображение.
Осенью в лесу прозрачно, листьев мало, на болоте голубизна, светло. Нет рек и гор, зато есть деревья с желтыми листьями, чем-то похожие на молчаливых коров, но голубизна не от них. Голубизна от неба, что сквозит. Холодное солнце между деревьями. Змеи уснули, летом ты видел здесь много гадюк, слышен крик птиц. С охоты возвращаются охотники, стуча сапогами по мерзлой грязи. Ты принял их за деревьями за кабанов (рыжие куртки), хотел побежать, но потом, рассмотрев, засмеялся. Ловушки всегда рядом. Они ничего не поймали, охотники. “Есть что-нибудь?” — спросил ты. “Только ноги и время”, — ответил один из них. Они пошли через мост мимо кладбища, а ты остался в лесу. Задыхаясь от своей никчемности…. Как это она сказала: “У тебя нет будущего?”
А у кого оно есть?
“Почему именно тайцзи?”
“Не знаю. Там, говорят, учат, как можно двигаться в разные стороны”.
“А так можно?”
“Ну части тела, как бы не знают друг друга и движутся независимо, будто целого и нет”.
“Ты, правда,… ходил в консерваторию один?”
“Ну, если честно, то с одним идиотом”.
Все появляется из ничего. Все всегда с нами. Но и это тоже неправда. Хотя и не ложь. Трудно удержаться на кончике ножа, на паутинке, на солнечном луче, только тонкие водомерки знают секреты, они бегут по воде, как по земле, это только люди хотят, чтобы небо было твердым, как это кажется ночью.