Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 29, 2010
Игорь Фунт
Дроби жизни
Эссе
П.А. Вяземский как-то посетовал: “Забавность, истинная и сообщительная веселость очень редко встречаются в нашей литературе. А между тем в русском уме есть чудная жилка шутливости: мы более насмешливы, чем смешливы, преимущественно на письме. Чернила как-то остужают у нас вспышки веселости”.
Где же искать забавность и веселость?
Последуем совету Вяземского: “Мы все время держимся крупных чисел, крупных событий, крупных личностей, дроби жизни мы откидываем: но надобно и их принимать в расчет”.
Примем же в расчет “дроби жизни” – отыщем некрупные, но яркие, типично русские натуры в нашей истории, литературе… И, может, найдем в них “истинную и сообщительную веселость”?
Наш рассказ о Василии Львовиче Пушкине.
“Как скушны статьи Катенина!”
“Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? – пишет А.С. Пушкин Плетневу в сентябре 1830 г. – Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи; очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: “Как скучны статьи Катенина!” – И более ни слова. Каково? Вот что значит умереть честным воином, на щите, с боевым кличем на устах”…
Привязанности В.Л. Пушкина
“Я в Пушкине теряю одну из сердечных привязанностей жизни моей, – жаловался Вяземский. – С 18-летнего возраста, и тому двадцать лет, был я с ним в постоянной связи. Солнцев таким образом распределил приязнь Василия Львовича: Анна Львовна (любимая сестра В.Л. Пушкина), я и однобортный фрак”…
Дополню Вяземского: у Василия Львовича были еще привязанности – литература, его друзья-“арзамасцы”, Анна Николаевна (из-за которой он едва не развелся с женой), добрая ирония и племянник-проказник Александр.
“Их преосвященству В.Л. Вот”
Племянник пишет дяде в канун 1817 г. из Царского Села:
Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт, –
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Вот!
Тебе, мой дядя, в Новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод –
В стихах и прозою посланье.
Александр просит простить “девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов племянников”:
Но вы, которые умели
Простыми песнями свирели
Красавиц наших воспевать,
И с гневной музой Ювенала
Глухого варварства начала
Сатирой грозной осмеять,
И мучить бедного Шишкова
Священным Феба языком,
И лоб угрюмый Шаховского
Клеймить единственным стихом!
О вы! Которые умели
Любить, обедать и писать,
Скажите искренно, ужели
Вы не умеете прощать!
Ну, помилуйте, чье сердце не растопится после таких стихов?
“Писатель нежный, тонкий”…
В 1825 г. Анна Львовна умерла. Проказник Александр Сергеевич с дружкой Дельвигом написали элегию на смерть дядиной сестры (не столь печальную, сколь игривую):
Ох, тетенька, ох, Анна Львовна,
Василья Львовича сестра…
Увы! Зачем Василий Львович
Твой гроб стихами обмочил?
Или зачем, подлец попович,
Его Красовский пропустил!
Вяземский опасался, что если это стихотворение попадет на глаза Василию Львовичу, то он, верно, не перенесет удара. Старик, действительно, вышел из себя от выходки племянника, горестно восклицал: “Э-эх… А она его сестре 15 000 оставила!”
Пришлось молодому человеку опять умасливать дядю: в послании к Вяземскому он хитро воскликнул: “…Писатель нежный, тонкий, острый мой дядюшка…”
Надо полагать, после этих слов (а Вяземский не преминул показать их лучшему другу) Василий Львович снова стал благожелательно смотреть на племянника.
Портрет Василия Львовича
Ф.Ф. Вигель так описывает В.Л. Пушкина: “Сам он весьма некрасив: рыхлое толстеющее туловище на жидких ногах, косое брюхо, кривой нос, лицо треугольником, рот и подбородок, как у Шарля Кена, а более всего редеющие волосы не с большим в тридцать лет его старообразили. К тому же беззубие увлаживали разговор его, и друзья внимали ему хотя с удовольствием, но в некотором от него отдалении”.
Но зато он был человек светский, хорошего тона и вообще приятен в обществе, утверждал М.А. Дмитриев. Он знал языки: немецкий, французский, английский, итальянский, латинский. Любил читать наизусть оды Горация. Путешествовал по Европе, жил в Париже и Лондоне, видел Бонапарта еще консулом, водил знакомства со многими французскими писателями…
Надо ли говорить, что эти достоинства Василия Львовича полностью уравновешивали и перевешивали недостатки его внешности?!
“Дайте зальцвасеру стакан!”
Василий Львович писал басни, послания, эпиграммы; в искусстве писать буриме никто не мог с ним сравниться, по словам Дмитриева. Вот он читает буриме Херсакову (рифмы баран-барабан, стакан-алкоран и пр. заданы были Жуковским):
Чем я начну теперь! – Я вижу, что баран!
Нейдет тут ни к чему, где рифма барабан!
Вы лучше дайте мне зальцвасеру стакан
Для подкрепленья сил! Вранье на алкоран…
Херасков был ошарашен!
“Бегу туда, где рассмеяться не беда”
Читаешь стихи Василия Львовича и соглашаешься с А.С. Пушкиным: его дядюшка – “писатель нежный, тонкий, острый”.
…У пышных богачей, я вижу, все прекрасно,
Но что-то говорить и трудно, и опасно!
Ты оставайся здесь, а я бегу туда,
Где рассмеяться не беда.
(Басня “Медведь и его гости”)
Василий Львович – мастер афористических концовок:
В болезни я – ягненок,
Когда здоров – я волк.
(Басня “Волк и лисица”)
Глупцов встречаем мы и видим их всегда,
Но мудрый кроется и пышность презирает.
(Басня “Мирза и соловей”)
Эпиграммы В.Л. Пушкина резки, остроумны:
Змея ужалила Маркела.
“Он умер?” – “Нет, змея, напротив, околела”.
*
Прославился хозяйством Тит;
Убытку в доме он не терпит никакого:
И ест, и пьет, и говорит
За счет другого.
*
Панкратий, откупщик богатый,
Не спорю, любит барыши;
Зато как он живет? – Огромные палаты,
Французы, повара, турецкие халаты,
Дом чаша полная, нет одного – души.
*
О, как болтаньем докучает
Глупец ученый Клит!
Он говорит все то, что знает,
Не зная сам, что говорит.
*
– Ах, как я рад! Прошу откушать!
Сегодня у меня с дичиною паштет.
– Согласен, мой сосед.
– Еще прошу послушать
Трагедию “Улисс и Фиоклет”.
– Я отобедал, мой сосед.
“Мой брат двоюродный Буянов”
Прославила Василия Львовича сатира “Опасный сосед” (1811 г.). Сосед Буянов затащил героя ее в вертеп, затеял там драку, и пришлось бедному герою бежать, оставив часы, кошелек, шинель. Он рад, что еще дешево отделался:
Блажен, сто крат блажен, кто в тишине живет,
С кем не встречается опасный мой сосед…
Поэма ходила по рукам, ею зачитывались, над ней хохотали от души.
Боратынский ценил “Опасного соседа” за живость, энергию стиха:
Панкратьевна, садись; целуй меня, Варюшка;
Дай пуншу: “Пей, дьячок”. – И началась пирушка.
А.С. Пушкин восторгался дядиной сатирой и вспомнил об “опасном соседе” в “Евгении Онегине”: “…мой брат двоюродный Буянов…”
“Злодея истребить!”
Василий Львович слыл преданным карамзинистом, другом Жуковского и, следовательно, литературным противником А.С. Шишкова. В послании к Жуковскому он пишет:
Я вижу весь собор раскольников-славян,
Которыми здесь вкус к изящному попран,
Против меня теперь рыкающий ужасно.
К дружине вопиет наш Балдус велегласно:
“О, братие мои! Зову на помощь вас!
Ударим на него, и первым буду аз!
Кто нам грамматике советует учиться,
Во тьму кромешную, в геенну погрузиться!
И аще смеет кто Карамзина хвалить,
Наш долг, о людие! Злодея истребить!”
“Друг юношества и всяких лет”
Василий Львович – близкий приятель Карамзина, И.И. Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, Дашкова и их современников; также тех, кто моложе, “переходил, так сказать, от поколения к поколению; был приятель дедов, отцов и внуков” (М.А. Дмитриев). Вяземский подтрунивал над Пушкиным: “Он кончит тем, что будет дружен с одними грудными младенцами, потому что, чем более стареет, тем все больше сближается с новейшими поколениями”.
И даже племянника Александра Василий Львович называл братом: хотя юному поэту то крайне льстило, он все же не терял головы:
Нет, нет, вы мне совсем не брат,
Вы дядя мой и на Парнасе…
Кто-то очень удачно окрестил Василия Львовича “другом юношества и всяких лет” (по названию издаваемого М.И. Невзоровым журнала “Друг юношества и всяких лет”).
“Я начал жить”
Василий Львович считался очень добродушным человеком и не злился на шутки. Однажды он сказал И.И. Дмитриеву, что едет за границу. Иван Иванович предложил другу описать в стихах его будущее путешествие. Пушкин согласился. И Дмитриев тут же сочинил поэму “Путешествие Н.Н. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия”!
Друзья, сестрицы! Я в Париже!
Я начал жить, а не дышать…
Что герой будет делать в Париже? Знакомиться с актрисами, богатыми семействами, писателями. А в Лондоне? Шляться по Вестминстеру, заглядывать в пабы, рыться в книжных лавках…
А вот и характеристика героя:
Я, например, люблю, конечно,
Читать мои куплеты вечно,
Хоть слушай, хоть не слушай их;
Люблю и странным я нарядом,
Лишь был бы в моде, щеголять…
Я, право, добр! – и всей душою
Готов обнять, любить весь свет!..
…Я вне себя от восхищенья!
Какие фраки! Панталоны!
Всему новейшие фасоны!
Василий Львович уехал…
Надо ли говорить, что он вел себя в Париже и в Лондоне точно так, как предсказывал Дмитриев…
И вот он вернулся на родину. Но в каком виде! “Парижем от него так и веяло, – вспоминает Вяземский. – Одет он был с парижской иголочки с головы до ног, прическа, умащенная древним, античным маслом… В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать голову свою…” – По всему видно, что он в свое удовольствие пожил за границей!
Дмитриев как в воду смотрел: все происходило так, как он предсказывал в своей поэме, которая к тому времени вышла в свет. Василий Львович иногда сам читал в обществе сочинение своего друга и первый заливисто смеялся, сотрясаясь.
Шутки “их превосходительств гениев Арзамаса”
“Арзамасцы” пригласили в свое общество В.Л. Пушкина. Его уверили, что это общество – род литературного масонства, и что при вступлении в ложу надо подвергнуться некоторым испытаниям. Василий Львович, подумав, прикинув что-то, согласился.
Воображение Жуковского разыгралось: чего он только не напридумывал! И много тут было шалости, ума и веселости! – восхищался Вяземский.
Шубное прение
Пушкина ввели в комнату, положили его на диван и навалили на него шубы всех собравшихся (это был намек на поэму Шаховского “Расхищенные шубы”, напечатанную в “Чтениях беседы любителей Российского слова”).
Загробный голос вещал: “Какое зрелище пред очами моими? Кто сей обремененный толикими шубами страдалец? Сердце мое говорит, что это почтенный Василий Львович Пушкин. И лежит он под страшным сугробом шуб прохладительных. Очи его постигла курочья слепота Беседы; тело его покрыто проказою сотрудничества, и в членах его пакость Академических известий, издаваемых г. Шишковым… О, друг наш! Терпение, любезный!..
Потом, лежа под шубами, Василий Львович выслушал чтение нереально огромной французской трагедии!
Таким было первое испытание – “прение под шубами”.
Вдруг грянул выстрел!
Василия Львовича с завязанными глазами долго водили с лестницы на лестницу и, наконец, привели в комнату. Сняли повязку, подали ему лук и стрелы и велели поразить чучело, стоявшее посередине, – “Дурной вкус”. Пушкин натянул лук и выпустил стрелу – и вдруг грянул выстрел! (Это спрятанный за простыней мальчик выстрелил холостым зарядом из пистолета.) Бедный Пушкин от неожиданности упал… его подняли, поставили за занавеску, и снова раздался мрачный голос Жуковского:
– Не страшись, любезный странник, и смелыми шагами путь свой продолжай. Твоему ли чистому сердцу опасаться испытаний? Мужайся!.. Ты пришел, увидел и победил… Настала минута откровений. Приближься, почтенный “Вот”, новый любезный собрат наш!
В руки Василию Львовичу дали неимоверно мерзлого арзамасского гуся, которого он должен держать, пока говорилась длинная-предлинная приветственная речь.
– …Прими же из рук моих истинный символ Арзамаса, сего благолепного гуся, и с ним стремись к совершенному очищению… Гусь наш достоин предков своих. Те спасли Капитолий от внезапного нападения галлов, а сей бодрственно охраняет Арзамас от нападения беседных халдеев и щиплет их победоносным своим клювом…
Липецкие воды
Василию Львовичу поднесли серебряную лохань и рукомойник, он помыл руки и лицо (намек на комедию Шаховского “Липецкие воды”).
– Есть средство спасения. Оно в этой лохани, – заупокойно продолжал изобретательный Жуковский. – Взгляни – тут Липецкие воды; в них очистились многие. То же будет с тобою.
Новому члену “Арзамаса” были представлены его сотоварищи, “убийцы, разбойники, чудовища”: Асмодей (Вяземский), Старушка (Уваров), Красная девушка (Жуковский), Чудак (Дашков), Кассандра (Блудов), Очарованный челнок (Полетин), Резвый кот (Северин), Ивиков журавль (Вигель), Эолова арфа (А. Тургенев), Громобой (Жихарев). Василий Львович получил прозвище “Вот”.
Звучат заключительные слова: “Приди, о мой отче! О, мой сын, ты, победивший все испытания, переплывший бурные пучины вод… займи место свое между нами”.
Пушкин, вконец измученный, сел.
Как все это выдержал несчастный Василий Львович?! Ведь так в “Арзамас” принимали только его одного!
…Скорее всего, предвидя плутовство, просто лукаво посмеивался про себя над “истязателями”.
Вот я вас!
Своим членством в “Арзамасе” Василий Львович дорожил, а прозвищем “Вот” необычайно гордился.
Однажды написал эпиграмму на станционного смотрителя и мадригал его жене (с ними он познакомился на одной из станций, когда ехал из Москвы). Прислал свои стихи в “Арзамас”. Но они были найдены плохими, и Пушкина разжаловали из имени “Вот”: ему выдали другое – “Вотрушка”!
“Василий Львович немало огорчился, – вспоминает М.А. Дмитриев, – и упрекнул общество в дружеском послании:
Что делать! Видно, мне кибитка не Парнас!
Но строг, несправедлив ученый Арзамас!
Я оскорбил ваш слух: вы оскорбили друга!..”
Члены “Арзамаса” прочитали послание и нашли его хорошим, а некоторые стихи – даже смелыми и прекрасными – и Пушкину возвратили прежнее “Вот” с прибавлением “я вас”: “Вот я вас”!
Василий Львович находился в таком восхищении, что ездил к знакомым и с трепетом рассказывал об этом!
Закончу мои небольшие заметки о Василии Львовиче Пушкине словами М.А. Дмитриева: “Так забавлялись в то время люди, которые были уже далеко не дети, но все люди известные, некоторые в больших чинах и важных должностях. Никто не почитал предосудительным в то время шутить и быть веселым, следуя правилу: делу время, и потехе час. Тогда не считали нужною педантическую важность, убивающую природную веселость, и не любили педантических споров, убивающих общественное удовольствие”.