Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 28, 2010
Евгений Витковский
Стихотворения Альфреда Гонга
ОДИССЕЙ
Будешь ты спать на траве, купаться во влажных туманах.
Ни дней не должен считать, ни годов герой легендарный.
Ветер – это твой жребий. Он бродит в твоих карманах.
Глядя на Южный Крест увидишь ты Ковш полярный.
В пепле холодном – очаг. Ненастьем изгнаны лары,
где, у кого их искать – нынче попробуй-ка, вызнай.
Старший твой битвы просил – допросился заслуженной кары,
младшие – то же, что ты: дети бури капризной.
Холодно на чужбине. Ну, поскули негромко,
если не все истратил – тряхни костями в стаканце.
Вечером – танцы, пьянка; наутро кафар и ломка;
всюду – дороги, границы, всюду одни иностранцы.
Ни в каких корнях не нуждается разве что перекати-поле;
воруй себе, попрошайничай, если еще не бросил.
Крылья б – да ты не птица: вот и держат ноги в неволе,
лишь рыбам не нужно для плаванья ни парусов, ни весел.
*
Десятилетия вянут. В газетах ты ищешь хоть что-то,
только на полосах этих нет ничего для изгоя.
Ты все гадаешь на картах – но лживы намеки тарота,
там то слезы то смех – а на родине все другое.
Ветер следы заметет; отдохни-ка в корчме придорожной;
рядом с тобою присядет не каждый – не то, чтоб со страху,
нищий, что был королем – такого и выслушать можно,
только потом придется отдавать в вошебойку рубаху.
Ты порою от окон чужих не отводишь взора,
там варвары что-то поют и веселятся в гостиных.
Все твои мысли в прошлом. Злобно гонят тебя от забора.
Ветер – это твой жребий, ветер в сердце и ветер в сединах.
За столом путешественник, из страны какой-то неблизкой,
хвалит тебя, расспрашивает, над шуткой смеется меткой.
“Ну ты и врешь, старикан! Давай-ка, еще потискай!..”
За рассказы твои непременно заплатят ржавой монеткой.
*
Вот наконец и корабль! Ты больше в чувствах не волен:
“Боги позволили мне домой возвратиться счастливо!”
Мягкий поднимется ветер, звон поплывет с колоколен.
Усталый от золота купол горит над зерцалом прилива.
Чайки на фоне луны, песнями полнится воздух,
флаг золотой над тобою, над юношей, плещет.
Ночи из меда с вином… И пальцы мечтают о звездах
предков: ты их коснешься, и сердце уже трепещет.
Сходишь по трапу, хромаешь – проулком, тебе незнакомым:
дети боятся тебя, собаки хрипнут со злости.
Кто здесь припомнит тебя? Ты забыт даже собственным домом,
в нем – дешевые шлюхи, а с ними – пьяные гости.
Нитку судьбы узлом никто завязать не сможет.
Ты никому не нужен, ничьею не призван властью.
Забвение – участь того, чей век безусловно прожит.
Новое поколенье шумно учится счастью.
ГОРОСКОП
Мне пришлось кричать – я был обязан
вырваться из материнской крови, словно знал,
то ждет меня в мире. (Шабат,
етырнадцатое августа тысяча девятьсот
двадцатого, ровно шестнадцать часов).
Клото, прикинувшись пауком, свешивалась с потолка,
Лахесис, закутанная как попугай Лора,
раздавала жребии из шарманочного мешка
расшитого звездами и планетами по всей обшивке
согласно писаньям еще популярного
господина Зарембы. (Для меня, натурального Льва,
луна и солнце находились в хорошем
асцеденте, а Марс в Скорпионе
обещал неординар –
ную судьбу).
Не забыть про Атропос: ее звали
фрау Шерер, она была повитухой,
а диплом в этом деле не главное.
Что могла знать моя юная мама
о мойрах? Первенец ее кричал,
в хате, наполненной паром, а она рыдала
от гордости.
Меня швырнули в мир словно вопль,
как случайность, как травму, как голод,
в год слишком поздний, в год слишком ранний,
в год девятьсот двадцатый.
Камни запомнили…
грецкий орех во дворе. Ночью,
если сверкала молния, возникал на ветвях
уждый Бог со стигматами
и венцом из железных колючек.
Днем разрешалось мне и сестре
играть во дворе с двумя девочками,
их имена я потом позабыл.
“Раз – 2 – три – 4 – пять:
Где бы нынче рифму взять?
Ты, дружок, запомни крепко,
то и луковка и репка
есть на кухне день и ночь!
ёксель-моксель, выйди прочь!”
Я не мог выйти прочь.
Я мог играть с девочками
(я был очкарик), и лишь во дворе,
на улице – никогда.
Там – было царство мальчишек,
соплей и разбитых коленей,
стрельбы из рогаток по грушам
и свадеб собачьих.
Камни помнят меня,
бросаются рифмами, долетающими до сегодня
как все те же загадки (“Где – кто – когда /
эта ерунда / стоит ли труда /
нет – или – да”). Команда Макса,
местного заводилы, за воротами делит
ворованную селедку.
Анна зовет нас выпить какао.
Возле грецкого ореха
тени растут вместе с болью.
Рабби Эзра в окошко прищурился:
он-то знал: сегодня вы – дети,
завтра будете вы – евреи.
БУКОВИНА
Славяне так называли ее. Буковый Край, Бухенланд –
дали ей имя швабские поселенцы, когда
здесь присягали на верность короне Марии Терезии.
необычные звезды над приграничьем мигают:
как плоды, как озимый посев,
как зарытые турками, но никем не отрытые клады –
шепчущие из колодцев.
На юге: румынские крестьяне, выбеленные
дома, божьи коровки в кукурузе. Священники
с головами разбойников, с красавицами-дочерями –
пламенные патриоты. Луна начинала расти,
когда аромат базилика проплывал над страной.
Под иконами затихали вздохи
любви.
Северней, за Карпатами, извивались
овечьи долины, и флейты визжали
под архейской луной. Гуцулы гнулись к лошадкам
уворачиваясь от дождя скифских стрел
У раздорожий волчьи глаза – огни нетерпения:
Сатана играет на скрипке.
Рождество в долине. Волшебный рабби
с бородою заснеженной расплясался в снегах
на снегу и над снегом –
под снегом совсем загрезилась вся Садагура.
ТОПОГРАФИЯ
Каменный бык на Рингплатце еще в восемнадцатом
затоптал монумент с австрийским двуглавым орлом.
Извозчичьим лошадям было на это накласть, как и прежде.
С ратуши нынче свисал трехцветный румынский флаг,
сборщики налогов брали взятки
говоря по-румынски. Все прочие говорили
по-еврейски, по-русински, по-польски и вроде бы на немецком,
на таком примерно: “Пойду-ка съезжу, меня покупаю в Пруту.“
Еще в Черновцах, чего вы, пожалуй, не знаете, был,
университет, где в начале каждого семестра
еврейские студенты румынскими
героически
избивались.
И все же эти Черновцы были уютным городом:
евреи сидели у Фридмана за гефилте фиш и пирогами,
русины пили из фляжек в погребках и шинках,
румыны предпочитали привычный “Лукулл”,
(где, пожалуй, можно было взглянуть, как юный Грегор
фон Реццори пьет по глоточку из четверти котнари)
Незабвенный народный сад, куда на солнышко
в праздник водили солдат и служанок послушать
бодрящие марши. По будням сюда удирали
гимназисты. (При случае можно было встретить ученика –
Пауля Целана с Траклем под мышкой
и с букетом тюльпанов).
Так все это и шло полу-спокойно до сорокового.
Однако Советы прислали мирные танки
и освободили северную Буковину.
Румыны ушли, не прощаясь и не краснея,
в свои аккуратно урезанные границы.
Этнические немцы потянулись в границы Рейха
Евреи подумали да и все же остались.
(Половина подохла под Новосибирском,
другая – позже в угодила в лагеря Антонеску)
Степь шла в наступление, диктуя свою культуру.
Только могилы никто не трогал,
пока не вышел очередной Указ.
ГЕНЕАЛОГИЯ
На форзаце Библии в моем роду каллиграфически не выводили
важные даты, – родословное древо не рисовали для сведения
потомков. Все-таки предки заснуть не дают и буянят
в крови, бушуют, в мечтах заявляясь ко мне, когда устаю.
Все это – мелкие люди, они не ставили кущей
у магистральных дорог, по которым шагала История
газеты к ним попадали редко, обычно из третьих рук,
Они встречали беду как животные Божьи: не пытаясь понять.
Вот прошел самый ранний предок: галилейский горшечник,
не любил пересуды женщин и рыбаков про Мессию,
он знал лишь гончарный круг и мытарей неизбежных
дни свои кончил он гребцом на римской галере,
да так и гребет вдоль аорты моей будто вверх по реке.
Или еще один, в Барселоне, в подвале
проверял монеты испорченными зубами –
ерез силу, а все же пришлось ему с золотом этим расстаться,
но от Бога отречься его не заставил никто,
так и пел он хвалу Ему, покуда огонь не достиг языка.
Он приходит ко мне в лихорадке и пылает его борода.
Надо еще одного помянуть: рожденного через девять лун
после погрома Киева, извозчика с васильковыми
глазами и золотым чубом, – он пил, по-казачьи ругаясь,
он мутузил жен, своего же сивку целуя. Когда он проснется
во мне, я леплю снежок и пою.
Маленькие люди, анонимные тени в моей крови,
там дрейфует еще и потерянное звено
Для того, чтобы передавать эстафету
Слишком устал я, слишком ослаб,
и мой Бог для меня остается незрим.
МОЙ ОТЕЦ
Ефрейтор имперской пехоты,
отличился в боях на Изонцо – получил
две стреляных раны, оттуда – вернулся в родные края,
ставшие нынче Румынией, женился, лавку завел,
красками торговал; в тяжелое время (случалось, делил с женой
на ужин крутое яйцо), меня смастерил у огня
ноябрьской ночью, пронизанной ветром восточным
Моего отца тошнило от новых хозяев
он звал их “цыганами” и мечтал о грядущей
империи с Отто фон Габсбургом в роли монарха.
Он любовно хранил ефрейторскую портупею, лупцевал меня ремешком
а потом по приказу его я целовал дубленую кожу.
Мы вкалывали по шестнадцать часов, а отец экономил
и вкладывал каждый грош в расширение дела,
он строил его словно храм. Я ненавидел ремень, лавчонку,
отца-силача, и мечтал о реванше.
Советская власть расценила отца как “буржуя”,
в товарный вагон для скота загрузила его,
и летом войны в сорок первом на Дальнем Востоке: руби-ка тайгу!
Он письма писал их никто никогда не увидел
к тому же очки потерял на ветру ледяном
первой зимою за Новосибирском он умер от нервной горячки
“Боже храни императора будь милосерд!”*
*Фрагменты строк официального гимна Австро-Венгрии (1797-1918), текст Л.Хашка, музыка Йозефа Гайдна “Боже храни императора…”
ИНИЦИАЦИЯ
Это было в тот год,
как пошел ему семнадцатый год:
он сбежал из отцовского дома,
и выбрал дорогу на юг,
направился к Черному Морю.
Безымянные полустанки. Крыши
ночных поездов. Сады
между деревнями, где он
ночевал (потому как последние деньги,
то стащил у отца он, – у него утащили).
А потом – на плоту между первыми
льдинами. Костры цыган возле берега,
и кобыла, прикрытая звездами
Греза про запах ванили на кухне у матери.
Как только петух закричал
в сарае, к нему в лихорадке пришел
Агасфер, узнал его, дал ему благословение
и два глотка своего горького вина.
Позже, когда отяжелело плодами молдавское лето,
в камышах он встретил Иляну,
насмешницу, дочку мельника.
Она чужака пожалела, замолвила слово
перед отцом: ему разрешили таскать мешки,
а ночами на них отсыпаться.
Невозвратного не возвратить. Порвалась
темнота между луной и мукой.
Открывалась стыдливая роза девичьего лона,
покуда ворочались жернова, а зарницы
и созвездья кружились взамен шелухи и половы.
Он сбежал этой ночью, оставил мечту о море,
и вернулся домой – со странной усмешкой,
никому не понятной. Но стол для него был накрыт,
и свежий калач засиял, когда он его преломил.