Опубликовано в журнале Новый берег, номер 28, 2010
Евсей Цейтлин
Сны этих лет
Эссе
Из цикла “Шаги спящих”
Проказа
Все они обнажены. Но не обращают внимания на свою и чужую наготу.
Лежат рядом друг с другом – молодые мужчины и женщины.
Маленький осторов, омываемый океаном.
Чудесный, желтоватый, совсем мягкий, как мука, песок.
Обычно так бывает в минуты смертельной опасности. Голос плоти, как правило, тогда замолкает.
—-
-…Да, каждый из нас думает только о небольших ранках, которые все время появляются на теле.
Почему-то я точно знаю название этой болезни – “проказа”.
У каждого из нас в руках тюбик с мазью. Ранки иногда затягиваются. Но потом открываются снова, увеличиваются вдруг….
Любопытно: все мы почти не думаем о другой опасности. Ведь всем нам угрожает не только болезнь.
Маленький остров уменьшается стремительно, его поглощает океан. Так что смерть нам уготована в любом случае.
—-
Этот сон трудно расшифровать? Только на первый взгляд.
В Торе (в частности, в главе “Тазрия”) много говорится об особой болезни, которая в старину настигала человека за страшный, с точки зрения иудаизма, грех – злословие.
Уточню одно: проказа тогда ничего общего не имела с той болезнью, которую лечат сегодня в лепрозориях.
Красная смородина
Как записываю чужие сны?
Спрашиваю о них невзначай, “кстати”.
Не хочу выдумок и фантазий: к ним склоняет сам жанр снов.
Боюсь ненужного теоретизирования.
Понимаю также, что велик соблазн отредактировать свои сновидения.
– …Во сне я уже много раз ездил на Запад. Только вот сегодня там случилось со мной загадочное. Иду звонить по междугороднему телефону-автомату, что стоит у входа в почтамт. И — на меня нападают… Такое впечатление: меня знают, ждут. Что делаю я? С силой отталкиваю нападавшего, он падает и уже не встает. Я наклоняюсь, с ужасом вглядываюсь: неужели мертв?
Да! При падении неизвестный разбил себе голову, часть черепа даже отлетела в сторону… Никогда не думал, что у меня такой удар. И еще — странно: нигде не заметил крови. Приглядываюсь… Оказывается, голова была пластмассовой. Значит, понимаю, передо мной – не человек, а робот.
—-
Он из Киева. “Семен…. Сижу в одной организации”, – скромно говорит мне. Седой, плотный, розовощекий. Одет в джинсовые шорты и белую майку.
В самом начале девяностых мы вместе стоим в очереди на рынке (в литовском городке Друскининкай) – за красной смородиной. Моя собака – черный пуделек Граф – вдруг начинает облизывать волосатые лодыжки Семена. Перекинувшись несколькими фразами, идем с базара. Душно. Вяло переговариваемся. Вдруг роняет: “А какой я сегодня сон видел…”
Может, красная смородина и напомнила ему кровь, которую Семен искал, но не смог обнаружить во сне?
Весной 1998-го – встреча (дома у Евгения П.) с молодой американкой. Психолог. Некоторое время записывала сны больных СПИДом.
– Есть ли в них что-то примечательное?
– Ничего.
И рассказывает несколько сюжетов:
–…Юноша мчится по скоростной дороге. Вдруг – навстречу ему – вылетает автомобиль. Машина стремительно приближается. В последний момент юноша успевает перейти на соседнюю – к счастью, пустую – полосу.
–…Женщина ест яблоко. Неожиданно чувствует тонкую режущую пластинку: ее рот наполняется кровью. Внутри яблока – лезвие бритвы, которое с трудом удается выплюнуть.
Вспомнил сразу: я тоже записывал подобное.
Сны людей, оказавшихся на самом краю жизни.
Одна строка
– … Какая чепуха снится людям! Представьте: видел сегодня во сне только что полученное письмо, точнее даже – конверт. Еще не распечатанный. Он возник передо мной крупно, словно на экране… Да нет же: больше ничего там не было. Вчитался. Письмо из Самарканда, от знакомой, с которой и переписываемся-то редко. Но, представьте, я сразу узнал почерк – такие прыгающие, отдельно друг от друга стоящие, крупные буквы. И почему-то приписку она сделала прямо на конверте – вверху, над самым адресом: “Любит ли Вас Дора?”
Он замолкает. А потом вдруг резко глотает ртом воздух.
Я ищу в карманах его потертого замшевого пиджака – среди ключей, монет, карамелек – коробочку с валидолом. И, как всегда, обходится.
Вот уже два месяца (весной 1986 года. – Е.Ц.) мы живем с ним вместе в Доме творчества писателей – в Голицыно, под Москвой. Признаюсь, его еврейскую фамилию, как и русский псевдоним, я впервые услышал только здесь. Совсем не стремясь к близкому знакомству, все же за это время узнал о нем немало: в тридцатые годы он писал “производственные повести”, в сороковые-пятидесятые перешел на очерки о “героях пятилетки”. Теперь – лет двадцать уже – молчит, на мемуары настраивается. Но, понятно, растрачивает пыл впустую – в суетливых разговорах с такими же стариками: то на прогулке, то в телевизионной комнате.
—-
Некоторое время сижу с ним рядом, жду: не повторится ли приступ? Смотрю сбоку на его безволосый череп, на вылинявшие, смешно и одновременно трагически сжатые губы.
Невольно я тоже начинаю размышлять об этой ненужной строке на конверте. Да, так иногда поступают старики или дети, позабыв сообщить о чем-то важном в самом письме. Чепуха, конечно. Но вот схватило же у него сердце.
А Дора? Это его жена. “Единственное, — так он сам выразился, — светлое пятно в океане сплошной фальши”. Она умерла шесть лет назад.
Парижские сны
Наша маленькая гостиница в самом центре Парижа называется громко:
Grand Hotel. По рекомендации друзей мы заказали здесь номер месяц назад – из Чикаго. И неожиданностей почти нет: в меру уютно, чисто. А больше нам ничего и не надо. Мы с женой возвращаемся сюда поздно вечером, переполненные Парижем. И все – спать, спать (после просмотра на подвешенном под потолком телевизоре сводки новостей BBC).Неожиданность одна. Впрочем, и о ней мы были предупреждены: еще Исаак Бабель подробно описал тонкие перегородки парижских гостиничных номеров. Слышно каждое слово соседей, едва ли не каждый шорох.
У нас за стенкой (прямо за нашими головами) живет семья словаков. Они приходят совсем поздно – когда мы уже засыпаем. И тут же начинают громко смеяться. Чему-то своему, нам неведомому.
Тем не менее даже под этот аккомпанемент я вижу сон. Просыпаюсь, тут же снова дремлю. И сон продолжается точно с того места, где прервался.
—-
…Я стою в огромном зале, заполненном людьми. Как и все, держу в руках, подушку. По невидимой команде мы одновременно начинаем снимать с подушек наволочки, а потом ссыпаем пух в центр зала. Куча растет, ее утрамбовывают руками.
Но перья все равно непослушно взлетают вверх…
—-
Ночью я сразу узнаю лица некоторых стоящих в зале людей.
Мой непостаревший “двойник” (я столкнулся с ним случайно, четверть века назад, в железноводском санатории – в павильоне для принятия ванн).
Молодой бурят, изучающий повадки голубей (мы жили вместе в общежии московского пединститута: был я там на какой-то стажировке, он — защищал кандидатскую диссертацию).
Французские евреи, которых мы с женой увидели на второй день после приезда в квартале Маре. Они шли быстро и почему-то настороженно. Шли группами по три-четыре человека — словно поддерживая друг друга.
…Но кто давал команду ссыпать пух? Нежели Тот, кто установил – раз и навсегда – ритм и суть человеческого существования: дни наши похожи на сон; дела наши легки – точно пух. Как потом выдохнул Кохелет: “Все это тщета и ловля ветра”.