Фрагменты романа
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 28, 2010
Публикуя отрывки из нового романа лауреата “Русской премии” 2009 года Сергея Юрьенена “Диссидентство, моя любовь”, “Новый Берег” предваряет скорый выход книги в издательстве “
Franc-Тireur” (http://tinyurl.com/bmouxl).В основе многофигурного и многогранного романа — впечатления молодого московского писателя, порвавшего с Союзом, переживания первых опытов жизни на свободе во Франции.
Сергей Юрьенен
DISSIDENCE MON AMOUR
ДИССИДЕНТСТВО МОЯ ЛЮБОВЬ
Перед вами fiction, продукт воображения. Некоторые персонажи, однако, появляются под своими собственными именами.
“Издали раздался гудок пароходного буксира; его зов перешёл мост, ещё одну арку, и ещё одну, шлюзы, ещё один мост, далеко, ещё дальше…
Он звал к себе все баржи реки, все, и весь город, и всё небо, всю деревню и нас, он всё увозил с собой, и Сену тоже, всё, чтобы и разговору больше не было о них”.
Луи-Фердинан Селин.
“Путешествие на край ночи”
( В первом русском переводе 1934 года, подписанным Эльзой Триоле)
*
Маркиз забрал нас на площади Бастилии, где мы изнывали, разнообразия ради, не втроем, а вчетвером, включая кота, который ходил ходуном в большом пластиковом мешке из-под Лолиных сапог: жара и скука, и оклеенный афишами забор, из-за которого еще не выросло здание новой оперы.
В отличие от маркизы он к нам подъехал. Но тоже не на “роллс-ройсе” — на синем большом “пежо”. Королевски-синем, как называется колер на языке, не игнорирующем нюансы. Подъехав, выходить не стал, махнул изнутри, чтоб я садился.
Но вперед к нему посадил я Лолу — для облегчения контакта.
Заднее сиденье было широким, как диван.
— Ненавижу пятницу. — Маркиз, наконец, вклинился в карусель вокруг колонны с Гением Свободы на одной ноге. — Вы — мадам..?
— Лола.
— Долорес?
— Лучше Лола.
— А меня зовут Нюша. А это Масик, — дочь подняла белобрюхого кота так, чтобы маркиз смог его увидеть в зеркале заднего обзора. — Масик родился в Париже, но он сибирский по своим родителям.
— Надеюсь, мне машину не описает. — Бросив заодно взгляд на меня.
В перспективе отдыха Лола сделала стрижку под тиф, что придало ей крайне радикальный вид, поэтому маркиз, на всякий случай, осторожничал:
— Супруг ваш, мадам, кажется, иностранец?
—
Русский писатель.— Mais oui, mais oui[1].
Как будто бы моя жена выпускает его роман? Гениальный, и все такое? Она мне что-то в этом роде… Вы можете опустить щиток, мадам. Прошу прощения, но в романах ничего не понимаю. Зачем их сочиняют? От незаполненности жизни, думаю. Есть, правда, еще люди, которые все это покупают… Нам, мадам, предстоит неблизкий путь. Я глава совета моего собственного банка, мог бы вас развлекать рассказами о трансакциях и денежных потоках, но не думаю, что это вас интересует. К тому же, с понедельника наговорился. Поэтому, может быть, мы просто помолчим? Но, на всякий случай, зовут меня Луи.На Этуаль снова завязли в карусели вокруг Триумфальной арки, и от выхлопных газов меня с Нюшей начало подташнивать. Маркиз выругался как сапожник, газанул и вырвался.
После чего извинился…
Мы выехали из Парижа на национальную 10.
— Зовут вас, кажется, Александр?
— Да.
— И вы, действительно, русский?
— Русский.
Маркиз осенил себя крестным знамением, я было обиделся, но, взглянув по направлению его взгляда в окно, увидел справа на горизонте силуэт собора — Шартрского.
— Один мой предок был послом в Санкт-Петербурге.
— Давно, наверно, было.
— О да. Задолго до Бонапарта…
Перез закатом остановились. Воздух закружил мне голову. Сели за деревянный стол у станции обслуживания.
—
Вина?— Il n’y a pas de refuse[2].
— Но вы говорите по-французски?
Маркиз был не похож на парижанина. Даже на провинциала — разве что глубокого. Мужик мужиком — несмотря на пиджак и приспущенный галстук. И все равно я не мог себе представить, что когда-нибудь придется пить с маркизом ронское из пластмассовых стаканчиков. Все равно как если с Львом Толстым, который, впрочем, был титулом ниже.
Погрузившись в угрюмое молчание, маркиз мешковато сидел на краю скамьи, свесив меж расставленных ног руки, стаканчик держал за ободок. Большие трудовые руки с набрякшими синеватыми венами. Я отметил неодобрительный взгляд, брошенный им на бутылочку, из которой через соломинку дочь тянула кока-колу.
Она уже спала, и за окнами была непроглядная ночь, когда под колесами захрустел гравий. Дальний свет фар выхватил навесной мост, как из школьного учебника истории средних веков. Переехав его, машина остановилась.
— Владения мои, но мы еще не дома, — предупредил маркиз. — Я сейчас.
В сфере фар удалился к черной громаде замка. Мотор остался включенным.
Стоило приоткрыть дверцу, как кот, который, казалось бы, безмятежно спал, свернувшись на моих коленях, молниеносно вылетел наружу и сгинул во тьме — такой беспросветно черной, что еле различалась остроконечность башен, напомнивших Консьержери. Я осознал нехватку архитектурных терминов, что непростительно для внука архитектора. Донжоны?
Тянуло сыростью и чем-то вроде навоза, но благородного — конского. Слышался всплеск. Будто прыгали крупные рыбы…
— Нашел мерзавца?
— Где там! — захлопывая с осторожностью дверцу.
— Хорошо, что Нюша спит.
— Завтра найдем, никуда ваш сибиряк не денется, — заверил маркиз, садясь за руль. — Этот замок окружен водой. Дверь у вас не закрыта, по-моему.
Я захлопнул.
— У вас их несколько?
— В разной степени разрухи. Жилой только один.
Часа через пол осторожной езды по узким лесным дорогам его владений машина свернула, и я его увидел в промежутке между черными головами маркиза и Лолы — в конце аллеи. Этот замок был без донжонов, и показался огромной плоской декорацией. Поперечная чернота каменных стен, подсвеченных горящими окнами зала первого этажа, на который по мере приближения приходилось задирать голову.
Замок стоял на высоком цоколе.
Через тонкие подошвы парижских туфель ощущались острые углы гравия.
Стрекотали цикады.
— Идите в дом, — сказал маркиз. — Мне надо еще к крестьянам. Решить вопрос канализации.
/…/
Маркиза включила свет в высоком коридоре второго этажа, открыла белую дверь со словами, что определила Нюшу рядом с нами, чтобы не потерялась, если будет ходить по ночам. “Она не ходит”. — “А я была лунатиком…” Я бухнулся с Нюшей на кровать. Маркиза смотрела, как я раздеваю дочь. “Не писается? — Давно отписалась… — А хоть бы и писалась, матрасов много. Надеюсь, будет ей не холодно” — “Нормально будет”. Я накрыл дочь простыней.
— Это ваша, — показала на дверь рядом, — там ночевала Мария-Антуанетта. Прямо по коридору, только нужно пройти через библиотеку, наша рабочая комната, дальше там твоя, так называемая “китайская”. Завтра все покажу. Не запоминай. Не прилагай усилий. Все равно забудешь.
— Почему?
— Американцы у меня постоянно теряются.
— Но я же русский. Вырос, можно сказать, в музеях…
— Тогда тебе здесь будет хорошо.
Музеи не музеи, но по вогнутой стене были развешаны предметы, назначения которых было непонятно, что маркиза, спускаясь, почувствовала спиной. Не оборачиваясь, показала на ряд двуручных орудий пыток с длинным клювом, при виде которых невольно сжимался анус.
— Надувная печка. Запускать горячий воздух под перину.
А я было решил…
Сбруи, седла, многокольчатые охотничьи рожки…
Если бы я не остановился в зале, то с гордо поднятой головой, так бы и вошел в черную пасть камина. Где, возможно бы, исчез, как один из детей, предположительно замученных Жилем де Ре, маршалом-садистом и покровителем Орлеанской, как говорят здесь, Целки.
Пока маркиз решал вопрос канализации, мы вчетвером болтали, поглядывая на включенный телевизор. Единственное инородное тело в зале, который выглядел и пахнул, как музей. Не считая разве что тележки, заставленной бутылками всех сортов. Селестин, как малопьющий, был в роли виночерпия, и виски для меня не пожалел. Заодно налил и в стакан, который маркиза держала наготове для супруга. Появившись, маркиз сел на отдельную кушетку и раскинул по спинке руки. На вопрос, не хочет ли он выпить, ответил моей же фразой:
— Il n’y a pas de refus.
Маркиза подала ему стакан.
Мы выпили.
Никто не разбавлял.
— Луи у нас шуан, — кивнула маркиза на супруга.
Маркиз утвердительно кивнул.
— Кто такие, знаешь?
— Naturellement[3]. — Много раз у деда в Питере вынимал я в детстве книгу “Шуаны”, но не смог осилить. — Вандея?
— За короля и веру, — подтвердил маркиз. — Я покажу вам нашу Тропу. Может быть, даже завтра. А сейчас пойду. Устал, как лошадь… Не обращайте на меня внимания. Будьте здесь как дома. Я привык к писателям. Жена постоянно приглашает. Люди, доложу вам, бывают очень странные. Больше всего американцев почему-то, но они странные и не будучи писатели… Русских еще не было. Вы, мадам Лола, француженка?
— Испанка, — сказала Лола.
— Это хорошо. За упокой души генералиссимуса… — Поддержки тосту он не требовал, ни на кого не глядя, выпил до дна, поискал, куда поставить, как бы удивившись, нашел, и поставил стакан на мрамор. — Ну, я пошел. Спокойной ночи.
/…/
Давно не садился я на лошадь — лет с двенадцати. А с седлом — так никогда.
Chouette — шуэт — сова. Заодно с большинством, я так и считал — что слово “шуаны” возникло оттого, что они, шуаны, перекликались в лесах по-совиному.
А разве нет?
Нет! На самом деле возникло слово в 1795 от имени одного из предводителей мятежников западной Франции, которого звали Жан Шуан — местная форма общенационального слова chat—huant, за пятьсот лет до этого возникшего от латинского и обозначающего другую птицу — ночную хищную, в особенности — воющую по ночам и имеющею кисточки на ушах вроде кошачьих…
Еще называют ее hullot.
Филин?
На мой взгляд, та же сова, но для французов птицы разные, раз Луи так раздражается…
Иногда отгибаясь в седлах от задевающей листвы, мы с маркизом бок о бок ехали на лошадях через пронизанный солнцем анжуйский лес. Он вел меня тайными дорожками XVIII века, а именно Тропой шуанов, которая прямо от его владений вела вдоль всей Луары туда, где вспыхнуло знаменитое восстание — в Шоле.
Здесь, в этих лесах, они и боролись, “белые кокарды” — гордо назвавшие себя Католической королевской армией. Сорок тысяч шуанов — и сначала с вилами, косами, дубинами. Оружие добывая в боях с превосходящими силами “красного” Парижа. Массовый исход в Нормандию, предательство англичан и возвращение на верную погибель.
Жгучая ненависть, с которой маркиз говорил о революционном терроре против шуанов, была просто солженицынской.
Эту рану нанесли ему вчера.
Во имя республики Западная армия Конвента под началом генерала Тюрро, разделившись на двенадцать адских колонн, с января до мая жгли дома и посевы, грабили, насиловали, убивали во исполнение приказа — превратить Вандею в национальное кладбище. Центром террора стал Нант. Головы шуан так и летели с гильотин. Других топили в Луаре. С чисто парижской изобретательностью. Попарно связывая беременных женщин с дряхлыми стариками, священников — с юными голыми девицами. Член Конвента Карье, остроумец, назвал такие казни республиканскими свадьбами, плавая среди топимых на своем корбалике с подручными и блядьми.
— У нас подобным топили царских офицеров, — со своего коня ответил я.
— В Санкт-Петербурге?
— В Петрограде, да. Дед мой чудом избежал… Контра! У красных хорошее тогда возникло слово.
— Какое?
Я попытался перевести ему уконтропупить.
— Мы с вами, значит, белые?
— Генетически выходит так.
Мы замолчали, Луи и я.
Заехали мы далеко. Обогнули краем уже неизвестно какую по счету поляну и уже въезжали в тень, когда конь под маркизом зафыркал и попятился.
— Ты чего?
Конь предпринял попытку встать на дыбы.
На фоне веселой солнечной зелени мне померещилось нечто инородное… бля…
Петля!
Всей витой тяжестью свисала вертикально вниз. Распространяя всепроникающую угрюмость.
Маркиз загнал коня под петлю, вынул носки сапог из стремян и бросил мне поводья. По-кабаньему тяжелый, забрался с ногами на седло. Схватившись за петлю, притянул к себе ветку. Достал из кармана крестьянский Opinel, перехватил левой, в которой держал петлю, чтобы раскрыть длинное пятнистое лезвие. Но передумал. Защелкнул обратно и опустился в седло.
— Пусть висит.
Я бросил ему поводья.
— Это с тех самых времен?
Он мотнул головой. Мол, нет…
Я оглянулся на петлю:
— Кто-нибудь покончил здесь с собой?
— Пока что нет.
И пришпорил коня.