Запись свидетельств военных лет
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 27, 2010
Лариса Солодченко
Война
Запись свидетельств военных лет
***
Привезли нас в город Вольск, расположенный ниже по течению Волги. Здесь переформировывался двадцать второй отдельный батальон воздушного наблюдения, оповещения и связи (ОБ ВНОС). Идея переформирования заключалась в том, чтобы заменить как можно большее число мужского личного состава девушками-связистками, а высвободившуюся “мужскую силу” направить на оборону Сталинграда. Так вот началась наша учеба и общая строевая подготовка. Здесь впервые встретила я тех друзей, с которыми прошла потом всю войну, а с некоторыми и всю оставшуюся жизнь.
Клавка
Девчонки были грамотные, с неполным высшим, или средним образованием, смекалистые и на язык острые. А командиры наши по строевой подготовке — мужики простые, дай бог с пятью классами за плечами, да с языком, как говорится, таловым. Но муштровали они нас нещадно. Даже на обед отводили считанные минуты, меньше положенного по уставу. Этакий педагогический прием, чтобы маменькины дочки-неженки жевать учились побыстрее.
Вот, во время одного такого обеда и раздается вдруг команда: “Выходи строиться!” Это старшина решил перед командиром взвода нашей выправкой похвастаться. Досадно! Мы только-только еще ложку ко рту успели поднести. Ну, что тут поделаешь?!
Вскочили, кто-то на ходу кусок хлеба за пазуху засовывает, кто-то баланду прямо из миски отхлебывает. Выбежали, построились.
“Ровняйсь! Смирно!” Все вытянулись и замерли. Только Клавка Красукова продолжает, стоя в строю, чавкать и облизываться.
— Рядовой Красукова, — язвительно-молодцевато спрашивает старшина, — шо у Вас в роте?
А та ему также молодцевато отвечает: — У нас в роте четыре взвода, товарищ старшина!
Молоденький лейтенантик (командир взвода), для которого все это затеяли, так и покатился со смеху.
А старшина наш незлобивый был и тоже с юмором. Оценил шутку и, подпустив в усы улыбочку, скомандовал: “Вольно! Разойдись!” И мы дружно бросились обратно к столу.
А ведь мог бы и другое скомандовать: “Кругом!” да “Бегом!”
Валуйки
Самое “беспокойное” время было у нас в городке Валуйки, что в Белгородской области. Немец бомбил там через каждые два-два с половиной часа. Всем нам только и дел было, что бегать в укрытия и обратно. Кроме тех, конечно, кто на дежурстве, или еще каком боевом задании. Остальные же обязаны были во время бомбежек находиться в укрытии, чтобы лишних потерь не было.
Вот, помню, как-то раз пошли мы взводом в баню. Только успели воды в шайки набрать да намылиться, как он, паршивец, летит: завывает, грохочет. Тут дневальный, а ну в банную дверь барабанить:
— В укрытие! — орет.
Да какое там укрытие!
— Что нам, — кричит в ответ одна из девчонок, — нагишом выскакивать?!
— Чтобы фриц на нашу красоту любовался? – со смехом подхватывают другие.
— Ваша правда, девчата, — соглашается дневальный, — так-то он, может, отбомбит побыстрее — да обратно к себе, а то, не ровён час, задержится да спикирует. Вот уж задаст нам тут на бреющем-то…
Так мы и остались домываться. Водой плещемся, хохочем, песни поем, чтобы заглушить вой самолетный, да свист и грохот бомбовый, а заодно и страх наш. Однако, налеты были такими частыми, что страх постепенно испарился. Перестали мы бояться бомбежек. Единственное, чего мы действительно боялись – не выспаться.
А не высыпались часто. Дежурили по двенадцать часов, но иногда дежурства растягивались и до четырнадцати часов в сутки. За оставшиеся десять-двенадцать часов надо было успеть массу других заданий выполнить и себя, как говорится, образить. На сон оставалось мало. Сидишь, бывало, в наушниках с распухшей от недосыпа головой у радиостанции, а из нее (радиостанции) музыка опереточная, джаз, белиберда всякая на иностранных языках так и лезут в уши. А тебе надо уловить единственное, еле слышное, комариное – ти-ти, ти-ти-ти…., поймать и держать ту волну, на которой прорывается к тебе сквозь “мусор” эфира закодированная морзянка другого радиста. Хорошо еще, если вокруг тихо. Хуже, когда все под обстрелом, под бомбежкой. Штукатурка от взрывов на голову сыплется, осколки жужжат. Один такой “жучок” клок волос у меня выдрал. Я его подобрала – маленький, сантиметра три, но до чего острый! Долго хранила потом, да затерялся куда-то.
А в небе над тобой воздушный бой идет. Летчики матерятся напропалую, заглушая “Сказки венского леса”. Наушники просто раскалены.
— Семен, е… тя, жми, жми его – ничё, я прикрою!
— Да он, б…, выворачивается.
— Куда ты? О…ел! Они тебя, б…, сейчас зажарят!
А эфир стаккатит в это время фокстротом “Три поросенка”.
— Сашка, мать твою, смотри, мессер тебе в хвост заходит…
— Никак не могу оторваться. П…ц пришел!
— Сашка, Сашка … мессер…
— Эх, достал он меня, ребята…горю… а как пожить-то еще хотелось…
Горло от этого сжимается, не продохнуть. А уши, знай себе, заливают немецкие марши. Голова словно раскалывается на тысячи частей. И вот уже оно, заветное, ти-ти, ти-ти-ти. Рука начинает рефлекторно записывать морзянку, но тут в мозгу рождается леденящая мысль: а не сон ли то, ни бред ли от усталости? Мы этого больше всего боялись. С ужасом думали, что вот, померкнет в мозгу, отключишься и рухнешь в черную сладкую пропасть забытья. А в это время как раз – срочное донесение придет!
Так что выспаться перед дежурством было важнее всего, важнее чем выжить. В буквальном смысле. В каком? Нередко в те драгоценные часы сна беспардонно врывался вой и грохот воздушных налетов. Ну, что тут делать? Обидно же в укрытие бежать. Вот мы, чтобы дневального перехитрить, и приспособились: подушку — хвать и — юрк с ней под койку. А чтобы тебя не видно было там, одеяло слегка вниз приспустишь. Дневальный вбегает, смотрит – в комнате никого нет – и дальше бежит. А ты спишь себе! А немец бомбит! А если убьют? Убьют, так убьют – думали мы. Главное – выспаться.
Вот сплю я однажды так под койкой сладко-пресладко среди воя и грохота. Вдруг сон как ножом прорезает крик: “Где моя нога?! Где моя ногааааааа……..!” Выкатываюсь из-под койки. Прислушиваюсь. Это ж Варькин голос, она сейчас в штабе напротив дежурит. Я – туда. Крыльцо разворочено, дверь выбита, горит что-то по сторонам. Навстречу мне из радистской дежурный офицер выбегает. Весь в крови. Я к нему. А он мне: “Нет, нет это не моя кровь” и в радистскую тянет. А там Варька на полу лежит, кровища кругом! Мы к ней, чтобы перевязать, а она вертится и визжит: “Где моя нога?!” А нога ее растерзанная в углу валяется. Перевязали мы ее как могли и в медпункт бледную бескровную потащили. По дороге она сознание потеряла. Не надеялись, что выживет.
Вернулись с дежурным опять в штаб, и я села за рацию – связь-то надо держать. Да и сон все равно прошел. Ох, и вздрючил меня командир потом за то, что в укрытие не пошла.
А за Варьку и за то, что связь подхватила, благодарность объявил – перед строем.
А Варька выжила. Когда в тыл ее отправляли, мы все с ней попрощаться пришли. Помню, лежит она на носилках, лицо по-прежнему бескровное:
— Ну чё, девчонки, вот и отвоевалась я.
— Да не волнуйся ты. Мы тут за тебя довоюем. Главное — выздоравливай. Домой приедешь, своих увидишь. В институте доучишься. — Подбадриваем мы ее наперебой.
— Да….. Только кто меня теперь такую замуж возьмет?!
Увиделись мы с ней только через двадцать с лишним лет. Жизнь ее, слава богу, сложилась. И замуж вышла, и двоих детей родила. Сыскался-таки и ей жених.
Соня
О том, что началась война, Соня узнала в тот день, когда взяла билет на поезд, чтобы ехать к месту назначения — согласно распределению, полученному после окончания мединститута.
Ехать надо было в один провинциальный украинский городок. И хотя по радио объявили о начале войны, распределения ее никто ведь не отменял. Значит, надо ехать. Распределение было тогда делом очень строгим. А война казалась далекой и почти неправдоподобной – где-то там “за туманами” на западной границе. Да и вообще, она, наверняка, скоро кончится. Вот с такими мыслями Соня и села в поезд.
По расписанию, ехать туда было не больше полутора суток. Но поезд шел медленно, подолгу стоял на запасных путях. На четвертые сутки объявили, что дальше поезд не пойдет. Как быть? Придется на перекладных добираться. Переночевала на вокзале, потом полуторка кружным путем еще в какой-то пункт довезла, затем бабы на телеге подбросили. Короче, в общей сложности через неделю стояла она в пятнадцати километрах от места назначения. И ясно было, что эти километры ей придется пройти на своих двоих – обутых в элегантные босоножки на высоких каблуках. Никакой транспорт в ту сторону больше не шел. Всё двигалось навстречу — грузовики, газики, эмки, телеги и толпы людей.
Так как проезжая часть дороги была занята, ей пришлось идти со своим чемоданом по разбитой обочине в колдобинах. Через два километра у нее сломался каблук. Ковылять дальше стало труднее. С дороги обильно обдавало пылью, а сверху калило июньским солнцем.
Вот, справа вдруг забелел какой-то хутор. Там баба у колодца поила водой беженцев. Завидев поблескивающее в солнечных лучах мокрое ведро, Соня поняла, что хочет пить. Подойдя ближе к группе людей, окружавших колодец, она обратила внимание на старика в белой нижней рубахе, спущенной поверх изодранных штанов, и девочку с одной косичкой – другая расплелась и разметалась по спине. На девочке был какой-то сарафан с узенькими лямочками поперек обожженных солнцем худеньких плечиков.
— Тебе надо что-то надеть. Смотри – плечи обгорели, — начала было Соня, обратясь к девочке, но та молчала и жалась к деду.
— Та нэма в нас нычёго, — ответил за нее старик, — разбомбылы хату!
При этих словах в Соне впервые за всю дорогу закопошилось беспокойство, пробудившее ее, наконец, к неправдоподобной реальности. Замерев на мгновение, Соня бросилась открывать чемодан, достала оттуда свою футболку и надела на девочку.
В пункт назначения она доплелась почти, что к вечеру, босая – искореженные босоножки пришлось выбросить в канаву. Нашла городскую больницу. Но там были, главным образом, военные и раненые. Стала спрашивать, как найти администрацию. Суетившиеся люди отмахивались от нее, как от одуревшей на солнцепеке мухи. Наконец, кто-то сжалился и отвел в кабинет.
— Я приехала по распределению, — обратилась она к человеку в офицерской форме.
— Какому распределению? — недоумевающе спросил военный.
— Ну, после медицинского института.
— Ах… Да они все вчера эвакуировались. Здесь только наша часть, и мы тоже отступаем.
— Но как же мне быть? Кто мне отметит в документах, что я прибыла… может, Вы? – простонала Соня, протягивая свои бумаги.
Офицер взял документы и, откинув со лба седеющий чуб, стал читать: “Шухман, Софья Львовна…”
— Эх, дочка, да тебе с такой фамилией драпать надо отсюда впереди всех! – И тут же задумался. — Знаешь что, нам как раз врач в части нужен. Давай, я тебя к нам в батальон зачислю, на довольствие поставят, обмундирование, сапоги выдадут”, — проговорил он, глядя на ее босые ноги.
Оказалось, что офицер был начальником штаба отдельного батальона ВНОС.
Так вот, и началась Сонина служба. Младшего лейтенанта ей присвоили, а вскоре и в лейтенанты произвели. А сапожки-то выдали хромовые! Не чета нашим солдатским — кирзовым.
Пациент
Не высыпались не только мы, радистки, но и девушки, дежурившие на наблюдательных постах – вышках, с которых они, пристально глядя в небо, определяли по силуэту и по звуку мотора типы немецких самолетов, направление их полета и т.д. Все эти данные надо тотчас же было сообщать в штаб батальона. Служба их была вдвойне тяжела оттого еще, что терпеть приходилось прихоти погоды: летом зной донимает и комары заедают, зимой мороз до костей пробирает, не говоря уже о дожде, ветре, грозе и прочих прелестях переходного времени года.
Так вот, одним прекрасным безоблачным утром жаркого украинского лета стояла ефрейтор Ася на наблюдательной вышке и, выражаясь языком местных здесь жителей, дэвылась на нэбо. Целый день перед этим их отделение добиралось до назначенного им наблюдательного поста, таща на себе снаряжение, палатку, оружие. Потом почти всю ночь девушки оборонительную позицию сооружали. Конечно же, не выспалась Ася.
В спокойном чистом небе совершенно ничего не было, кроме жаворонка, зависшего серой расплывчатой точкой. Утреннее солнышко начало набирать высоту и припекать. А вокруг – лесная сказка. “Эх, вздремнуть бы сейчас на травке, вот хоть под тем дубом”, — думала Ася, потягиваясь, и, запрокинув голову, широко с удовольствием зевнула… Но в этот момент правую скулу словно прострелило. В ней что-то щелкнуло и заклинило. Рот теперь не закрывался. Попытка сомкнуть челюсти вызывала умопомрачительную боль. Из разинутого рта вывалилось округлое оперное “Ааааааааааа” и покатилось эхом над макушками молодых деревьев.
Подруги, взбежав на вышку, ничего не могли с ней поделать. Ася не давала прикоснуться к своему лицу, и девушки боялись, что, обезумев от боли, она просто сбросит их с вышки вниз.
Решено было доставить Асю в штабной медпункт к Соне. Однако, хорошо сказать доставить! Наблюдательные посты находились, как правило, всегда вдали от населенных пунктов и дорог. Их н.п. не был исключением. Кое-как добрались до дороги и на попутке отвезли ее в штаб.
Соня, увидев девушку, пришла, мягко говоря, в замешательство. Она была врачом- терапевтом, не хирургом, но, конечно же, за время военной службы научилась многим хирургическим, так сказать, хитростям: швы накладывать, переломы обрабатывать, суставы вправлять, если это локтевой или плечевой. Но лицевой! А вдруг какой-то мускул, связку или нерв повредишь! И вся физиономия у девушки от этого перекосится. Было решено везти Асю в госпиталь. Но на чем? До поворота подбросили на штабной машине, а дальше надо было останавливать попутки. Все машины, ехавшие в госпиталь, были переполнены ранеными.
— Ты что, спятила? – кричали ей санитары, — у нас тут тяжелораненые кровью истекают. Вот, смотри, штабелями их укладываем – места нет. А ты тут со своей раззявой!
— Но она ведь тоже человек. Ей же тоже больно! – отчаянно кричала им в ответ Соня.
Усадив девушку на брошенный у дороги пустой оружейный ящик, Соня стала метаться от машины к машине: румяная от жары и возбуждения, стройная, в элегантных сапожках, с перетянутой ремнем осиной талией. Тут-то и приметил ее проезжавший мимо на газике, “козелке”, молодой капитан.
— Ну, что, лейтенант, не желают они тебя подсадить? – крикнул он, выйдя из машины и вольяжно облокотясь о брезент “козелка”, направил на нее свой искрометный взгляд. — Садись!
— Да я не одна, — радостно и одновременно смущенно откликнулась Соня. – У меня вон
– пациент. – И кивнула в сторону, где под деревом сидела ефрейтор Ася с распахнутым навстречу всем комарам и мухам ртом, из которого широкой волной лилась на гимнастерку слюна в вперемешку с капающими из распухших глаз слезами.
Взгляд капитана тотчас же утратил искрометность.
— Ну, давай уж, садитесь. Куда вам?
В полевом госпитале врачи оперировали беспрерывно. С большим трудом Соне удалось подстеречь одного из хирургов во время перекура и подсунуть ему своего пациента. Хирург посмотрел на измученную девушку. Сдвинув папиросу-самокрутку в угол рта, он одной рукой обхватил Асин затылок, а другой взял Сонины пальцы и прижал их к скуле пациента.
— Чувствуешь? – спросил он.
— Да, — ответила Соня.
— А теперь нажимаешь здесь. Вот так. И закрываешь рот.
Ася было опять вступила со своей кантеленой… “Аааа…”, но ее бель канто тут же было прервано захлопнувшейся челюстью.
— Уловила? – спросил хируг Соню.
— Уловила.
— Следующий раз сама будешь своим девчатам рты закрывать.
— Теперь кому угодно закрою! – звонко по-пионерски воскликнула Соня.
Хирург устало улыбнулся и, сплюнув в траву папиросу, пошел опять к операционному столу.
Соня наложила Асе на скулы как положено тугую повязку, обмотав бинт вокруг головы. Теперь девушка выглядела действительно тяжело раненой, и им легче было остановить попутку.
Курская дуга
На Курской дуге некоторые наши наблюдательные посты оказались прямо на передовой линии, и девушки там попали в самое пекло. Вокруг танки, а над головой истребители с бомбардировщиками.
Так вот, с одного поста девушки вдруг увидели кружащий над ними самолет со звездами на крыльях. Что-то с ним не то – подумали. И точно, через несколько секунд из хвоста самолета потянулась струйка черного дыма. Делая неровные витки, самолет снижался и, наконец, рухнул в сосновый бор в 50-70 метрах от поста. Две девушки, Женя и Тоня, бросились в сторону упавшего самолета. Подбежав, они стали вытаскивать из задымленной кабины раненого летчака. Он был крупным парнем. Обе ноги и рука у него оказались сломанными, так что он никак не мог содействовать своему вызволению из искореженного самолета. Девушки напрягались изо всех сил, а летчик при каждом резком движении вскрикивал и со стоном твердил одно и то же:
— Ой, бросьте, девчата! Бегите. Ой, рванет сейчас, ой, рванет – тогда всем крышка!
Наконец, парня удалось извлечь. Самолет же начало не на шутку охватывать пламя. Девушки поволокли раненого к случившемуся по близости пологому овражку. Завалились туда все втроем, и в этот момент ухнул взрыв.
— Лёшка! Лексей! – закричал летчик, — взорвался Лёха! – причитал он, лежа на дне овражка.
— Какой Лёха? – спросила Тоня.
— Ну, Лёшка – штурман мой. Ой, Лёха-Лёха!
Девушки переглянулись.
— Да никого, кроме тебя, в кабине-то и не было, — удивленно проговорила Тоня. – Ни-ко-го, — снова протянула она медленно, нараспев, как бы прокручивая в голове картину только что случившегося.
— Нет, слышь ты? Никого! – решительно подтвердила Женя.
— Как так никого? А куда ж Лёха подевался?
— Может, выкинуло его при “мягкой”-то посадке, — иронично спросила Женя.
Тут Тоня с Женей бросились бегать вокруг, крича: “Лёшка! Лёшка!” Почва под ногами была – сплошной сыпучий песок. Местами девушки прямо по колено в нем вязли. Вдруг Женя увидела, что в одном месте песок вздыблен, словно крот-великан ход-нору себе вырыл. Подошла ближе, глядь – а из “норы” сапог торчит. Хвать за него, а в сапоге нога брыкается.
— Сюда, — крикнула она подруге.
Та подбежала и другую ногу в песке отрыла. Ухватились они одна за одну ногу, другая за другую, тянут, потянут и – вытянули “репку”. А ею совсем молоденький парнишка оказался, чуть ли не подросток. Сел, стал кашлять и песком отплевываться.
— Вот он, Лёха твой! Живой! – закричали девушки летчику и стали мальчишку по спине колотить, чтобы откашлялся, как следует, приговаривая:
— Эх, и повезло же тебе, парень, что ты так удачно в песок нырнул.
— А я в него как в Волгу с крутого берега сиганул.
— Как еще не задохнулся!
— Да уж, песок не Волга-матушка, обратно не вынырнешь, не пускает. Еще б чуток, и точно – хана мне.