Опубликовано в журнале Новый берег, номер 26, 2009
В мире, где никто никого не любит, она плачет, обижается,
почему ты не любишь меня, именно меня?
Да он как-то не любит, и все, а она раздражается.
В школе после второй смены, когда за уроками не вспомнишь дня,
он искал пальто в раздевалке, а его вытоптали и куда-то дели,
или вывернули наизнанку − и этого не вспомнить и не найти −
старое, вобщем, пальто, но было холодно, в самом деле,
и не очень понятно, это стыдно или можно и так идти.
Он пришел домой, где никто никого не любил ни зимой, ни летом,
плакал, почему спрятали именно мое, именно мое пальто?
И мать кричала, где ты там его потерял? Где там?
Почему именно ты теряешь? Или кто-то еще?
Нет, больше никто.
***
Девочка-переросток влюбилась в водителя трамвая,
утром ждет его на кругу, теплая, живая, стоит, зевая.
Крупная, голос сильный − печаль да косы,
едет в трамвае-поет-задает вопросы.
А сколько тебе кукушка лет нагадала?
А с любовью сколько? А кого я во сне видала?
Полюбишь − задушишь, забодаешь меня головою,
а я тебя утолю, приворочу корнями, травою.
А как высадишь меня у школы − не надо школы,
а как разденусь, заглядишься − и руки и ноги голы.
Грызет яблоко, дает ему укусить, когда остановка,
водителю неловко, и пассажирам неловко.
***
Чувствую, виновата, кругом виновата,
сердце уходит в пятки, ноги как вата.
Пальцы дрожат, тянутся к горлу, чтобы сказать −
надо бы расстегнуть воротник, шарф развязать −
надо бы сказать прости − толкнула и обманула,
не придвинула стул, не углядела − упал со стула.
Не доварила суп − оставила на плите,
не включила свет, оставила в темноте.
***
После обеда после солнца явился дед,
сначала вздох, а за вздохом дед − след в след.
Дед − старый покойный сосед, деда давно уже нет,
то есть, не так давно − всего несколько лет.
Явился и просит порошочков, чтоб не болеть;
когда жив был − покупала в аптеке деда жалеть,
он их то ли терял, то ли горстью ел − сейчас уже не понять,
просил еще порошочков, чтоб боль унять.
Где, спрашивала у деда, болит, а везде болит,
говорил, в органах по пенсии инвалид,
я, говорил, никого не убивал, а живу, как убил.
Мне бы, говорил, порошочком кто пособил.
Жалела его по соседству. Возвращалась домой,
а у ворот ждал меня дед нехороший мой
с орденом на груди. Кто его наградил?
За что? Прости ему, Господи, чтоб больше не приходил.
***
У санитарки крепкие руки −
такими только топить котят.
У ее подруги тоже крепкие руки.
Целые сутки
санитарки выносят “утки”.
Из детского отделения выносят “утят”.
Новому лежачему больному
тяжело облегчить пузырь и желудок,
больному легче это сделать дома,
без подкладного судна, без всяких “уток”,
но порядок требует надзора,
и чтобы не умереть от позора
больной делает то, что ему говорят,
и бессмысленно улыбается − не навредите,
и смотрит, как “утки” выстраиваются в ряд.
− Давайте,− требуют санитарки,− ходите,
а они − оглядывают новичка − видишь ли, не хотят.
Смеются, выключают свет, уходят топить котят.
***
Пионерский лагерь оказался вшивым,
это выяснилось вскоре после отбоя горниста −
у пионерки Светы зашевелились самым паршивым
образом самые длинные волосы задолго до Windows Vista.
Неведомая жизнь самостоятельно обозначилась за ушами
и поползла по линии партиии, профсоюза, путевочного комитета.
В пионерском лагере дети заразились вшами.
Особенно заразилась пионерка Света.
Воспитательница Веранда повела отряд в солдатскую баню,
всех раздела, у девочек из ушей повыдергивала сережки.
Все комменты Веранды я по прошествии лет забаню.
Но, честное пионерское, она называла нас “мандавошки”.
В бане подавали кипяток, и у Веранды было серое мыло,
дустовое – намыленные головы складывались в угол,
потом поливались кипятком, и пионерское сердце щемило,
и душа уходила в пионерские пятки задолго до Google.
После солдатской бани мы стали чаще бывать в уборной,
вечером после отбоя мыли руки и ноги мыли.
И вот еще − никто уже не боялся черной руки в комнате черной −
ведь раньше как говорили:
будто черная рука схватит за волосы и тащит в нору,
а как притащит, оборачивается черной крысой.
Но пионеров побрили налысо, и это пустые все разговоры,
ну как, как черная рука ухватится за череп лысый?
ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ
Маршрутное такси остановилось напротив дома,
где в окнах второго этажа
пытался повеситься человек в трусах.
В гараже водителя маршрутного такси называли Сёма,
Сёма два часа как выехал из гаража −
можно свериться по часам − у Сёмы принято при часах.
В милиции Сёма скажет, что ничего не видел,
но дамы в его салоне упали валетом,
и та, что полнее, кричала: “Уже! Уже!”
В гараже подтвердят, что Сёма мухи с утра не обидел,
бескорыстно пользуется авторитетом
и никого не сталкивал со стула в трусах на втором этаже.
УБОРКА
Каждый раз, когда он уезжает, она убирает в дому,
выбрасывает старые вещи, бумаги, книги.
Зачем, спрашивается, столько книг ему одному,
зачем ему атлас мира и путеводитель по Риге?
Каждый раз, когда он приезжает, чтоб ничего не найти,
он вверх дном перерывает дом.− Где моя черная папка?
Ты выбросила ее, выбросила?− Выбросила, прости.
У нее в голове веник, в руках − мокрая тряпка.
Она хлопочет на кухне, муж сидит на полу,
суп уже остывает, а муж не идет к столу,
ползает среди старых фото, выпавших из альбома −
вот девочка с мишкой, вот дедушка в кителе,
а где мои родители? Господи, где родители?
− Совсем сошел с ума. Твои родители умерли, Шлёма.
***
Доктор, ты ведь доктор?
У меня (берется за голову) здесь муть.
Гудит, как трактор.
Раньше (берется за грудь) было не продохнуть.
Вот такой характерный фактор.
Откуда оно берется? Доктор, наморщив, нос,
слушает до конца без конца вопрос.
Ну, да, у меня умерла жена, ну, да, ну, да.
Это доктор не какая-нибудь ерунда.
Можно, конечно ее извинить,
но вот так уйти… Доктор, слушай сюда,
я хочу спросить, мне принимать тавегил?
Я этого лекарства еще ни разу не пил −
купил исключительно для нее, а она…
Ну, разве должна умирать любящая жена?
А, знаешь, доктор, ну его, тавегил, ну,
помнишь, как в том анекдоте, где он похоронил жену,
а таблетки остались, и что им пропадать понапрасну?
Вдовец говорит, женюсь, но к невесте подайте мне астму,
потому что осталось лекарство (берется за живот). Умора.
Мне тоже, похоже, скоро…
***
Заверни сюда, посиди со мной,
покачай замшелой своей головой,
до чего же все-таки ты иной,
а говоришь: Я свой.
Седина в паху и блесна в руке,
и за пазухой, что еще за напасть,
круглый карась поплавком к реке −
ни дать, ни взять, ни украсть.
Ну давай, стяни теперь сапоги,
или хочешь, оба пойдем ко дну?
На блесну не ловят таких, не лги,
иначе я обману.
И ты будешь в тине речной сидеть,
ягодицами в иле, глазами в муть,
а забьешься-забудешься − сразу в сеть.
Как еще мне тебя вернуть?