Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 25, 2009
В 1918 году британские войска воевали с турками в Палестине. На 14-е февраля была запланирована атака на турецкую деревню Михмас. В ночь перед атакой майор Вивиан Джильберт читал Библию. Прочитав 14-ю главу Первой Книги Царств, майор бросился к командиру полка, тот созвал экстренное совещание и план атаки был полностью изменен. О чем же говорится в 14-й главе? Там идет речь об отважном Ионафане, который во главе небольшого отряда евреев сражался против филистимлян. И однажды Ионафан хитростью захватил деревню филистимлян. А называлась деревня… Михмас.
14: Между переходами, по которым Ионафан искал пробраться к отряду Филистимскому, была острая скала с одной стороны и острая скала с другой: имя одной Боцец, а имя другой Сене; одна скала выдавалась с севера к Михмасу, другая с юга к Гиве… И сказал Ионафан: вот, мы перейдем к этим людям и станем на виду у них… Когда… они стали на виду у отряда Филистимского, то Филистимляне сказали: вот, Евреи выходят из ущелий, в которых попрятались они…
Англичане с успехом повторили хитрость Ионафана: небольшой отряд пехоты прошёл по ущелью между скалами Боцец и Сене, а турки, как когда-то филистимляне, решили, что они окружены и поспешили сдаться в плен.
“В ту ночь в Михмасе мы убили или взяли в плен всех турок и таким образом, спустя тысячи лет, британские войска успешно применили военные хитрости Саула и Ионафана…” – так спустя 5 лет написал в своей книге майор Вивиан Джильберт.
Этот забавный случай показывает, что узнавание цитат важно иногда даже в военном деле. Естественно, узнавание цитат очень важно при переводе поэзии. Более того, в стихотворении скрытая цитата иногда может поменять весь смысл. Скорее всего, именно это происходит в одном на первый взгляд простеньком стихотворении Альфреда Хаусмена.
Мне было год и двадцать,
Мудрец мне говорил:
“Дари и гинеи, и фунты,
Но сердце не дари;
Дари рубин и жемчуг,
А чувства – придержи”
Мне было год и двадцать,
Я глух – что ни скажи.
Мне было год и двадцать,
Я слышал мудреца:
“Вздохами дорого платят
За отданные сердца.
Печалью бесконечной
платить за них потом”.
Теперь мне два и двадцать,
То правда; правда то.
(перевод Александра Шапиро)
Выглядит стихотворение вполне однозначно, идея прозрачна и банальна. Но в этом стихотворении есть одна небольшая деталь, полностью меняющая его смысл. Дело в том, что слова в последней строчке – цитата из «Гамлета». Эти слова произносит Полоний:
Полоний
Принц, ваш сын, безумен:
Безумен, ибо в чем и есть безумье,
Как именно не в том,
чтоб быть безумным?
Но это пусть.
Королева
Поменьше бы искусства.
Полоний
О, тут искусства нет. Что он безумен,
То правда; правда то, что это жаль,
И жаль, что это правда;
(перевод Лозинского)
После чего Полоний зачитывает любовное письмо Гамлета к Офелии. Ситуация крайне похожа: знающий жизнь пожилой мужчина рассуждает о любви молодого человека. Но параллель с Полонием и Гамлетом меняет смысл стихотворения Хаусмена на противоположный. Точка зрения “мудреца” оказывается близка к ханжеству, а способность юноши любить, даже зная о возможных невзгодах – достойным качеством.
Возникает вопрос: а вдруг это лишь совпадение, а не цитирование Шекспира? Это весьма маловероятно по двум причинам. Во-первых, параллель с Гамлетом очень точна. Во-вторых, Альфред Хаусмен был не только замечательным поэтом, но и профессором-филологом в Кембридже.
Оригиналы
A. E. Housman
When I was one-and-twenty
I heard a wise man say,
▒Give crowns and pounds and guineas
But not your heart away;
Give pearls away and rubies
But keep your fancy free.’
But I was one-and-twenty,
No use to talk to me.
When I was one-and-twenty
I heard him say again,
▒The heart out of the bosom
Was never given in vain;
’Tis paid with sighs a plenty
And sold for endless rue.’
And I am two-and-twenty,
And oh, ’tis true, ’tis true.
Polonius
Your noble son is mad:
Mad call I it, for to define true madness,
What is’t but to be nothing else but mad?
But let that go.
Queen
More matter with less art.
Polonius
Madam, I swear I use no art at all
That he’s mad, ’tis true, ’tis true ’tis pity,
And pity ’tis ’tis true