Опубликовано в журнале Новый берег, номер 25, 2009
На мне было стеганое атласное одеяло,
Напомнившее чапан, в котором я когда-то женился,
И, словно в дополнение к этой синей памяти,
Два пушистых зверька с белыми животами —
Я и моя жена — сопровождали процессию до поворота,
Где начался встречный поток автомобилей,
Где начался встречный поток жизни.
Незнакомые люди забывали, куда шли до встречи со мной,
Они выходили из машин,
Они говорили детям: “Ты иди, я догоню”,
Они пристраивались спереди —
В единственную на земле очередь,
Начинавшуюся не с хвоста, а с головы, —
Чтоб хотя бы метр пронести мои носилки,
Чтоб хотя бы на минуту приобщиться к шествию.
Мы двигались вдоль пустынных трамвайных путей,
Которые через месяц разберут:
Уже теперь они напоминали йодистую сетку
На спине вчерашнего пневматика,
Однако ни один из моей свиты
Не пересек границу мелкого гравия.
Через час мы прибыли на место
И возблагодарили Бога, что путь окончен,
И возблагодарили Бога, что путь — был.
Никогда еще мы не были такими зрячими, такими чуткими.
И хотя я не мог приложить ладони к своим ушам,
Я видел, как это сделали все до единого
Мои попутчики, мои советники, мои незнакомцы.
Потом подходили к крану и полоскали руки.
И не было полотенца. И стряхивали капли,
Пробуждая мириады чертей, бесенят,
Которые — кому могли повредить?
Наконец, меня поднесли к моей келье (землянке),
И человек — кажется, мой сын, кажется, мой старший сын —
Помог мне в нее спуститься.
Он придерживал мое почти невесомое тело,
Покуда оно занимало место в выложенной кирпичом нише,
Он бережно меня посадил, приобняв напоследок,
Он сказал: “До свидания, папа”
И оставил меня с моей мыслью — один на один.
А еще он сказал: “Бандалик” — или это была моя мысль?
Бандалик, дорогой мой.
Бандалик, мой самый счастливый день.
Бандалик, мое пешее солнце.
На-най, на-най,
Бандалик!
БЛИЗОСТЬ
— Я думать хочу: как слюна набегает
на риф, и откуда берется…
Бывает, когда
во мне подготавливается среда,
и всё, что запомнено — ветер ли, солнце —
становится… кем? И уходит за ним,
который с нуля
любовь запускает, как тот механизм
внутри корабля:
его называют машиной, когда обращаются “стоп!”;
а если вот-вот
завертится, что до сих пор не вертелось,
его зовут — тело.
— Крути, нажимай, я хочу посмотреть,
как он поплывет;
как будет гореть, перемалывать лёд,
крушить звукоряд…
Вот пара зрачков на крылатой машине,
а вот результат
того, что твои на меня только шире
(как будто пред ними сгущается тьма);
мои на тебя только уже.
И тут, надо думать… нет, думай сама.
Ты вновь не моя, словно вера немая,
О, женщина, чуже!.. Чужая земля.
Вопрос: за кого ты меня принимаешь?
Ответ: за себя.
* * *
она знает — и не один —
способ правдой любить и верой;
метод стервой убить и курвой…
Что похерил, то породил.
Да, ни в лад с ней, ни в ад. И свет не
пропускают ее мехи.
Но и сам: был ахилл, был veni
vidi vici, а стал — nihil.
Да, пупа нет на ней. Ни четьи,
ни минеи в такой любви
(ухом ухо ласкают, черти,
водят носом нос, vis — à-vie).
…То чадит, то кровит ни к селу, ни.
То старуха, то немовля…
Впрочем, что ни продлишь, то — втуне.
Помоги же ей, умной дуре.
Огради ее от себя.
ЭЛЕГИЯ
Я в контрах с контрой, я с борьбой в борьбе.
Два верных стражника, два кормщика тебе
На полную отверженности ночь,
В которую ты нам замыслишь дочь…
Войди в мой дом — не в тот, что летний парк
Подпер спиной, а в тот, что хной пропах
Ташкентской осени. Я двадцать лет его
Не навещал, ты видишь — никого
Теперь в нем нет, и значит — самый срок
Глотать творящей пустоты комок.
Пришли. Продолжим. Тут вот, под стеклом,
Стоит за красным томом — черный том…
Сними-ка аккуратно первый ряд;
Да, то, что нужно. Умница. Я рад,
Что тень от этих букв всеядный свет
Не сжег за столько затворенных лет;
Что лица двух моих учителей
Он пропитал; и типографский клей…
Нет — дух древесный, как лесной орех,
По ним — то сверху вниз, то снизу вверх.
Тебя встречают капитан Смоллетт
И доктор Ливси. Опоздавших нет.
Я с контрой — в контрах, я в борьбе с борьбой.
И ты, и я — нам не бывать собой,
Затем, что непреложность — не закон
В любви; игрой уравновешен сон.
Твой свет — на мне, и тень моя тебя
Ведет туда, где мы играем — спя.
Где на любом борту, в любом дому
Себя не знаем мы — и потому
Уберегут нас там от многих бед
Смоллетт и Ливси, Ливси и Смоллетт.
Еще не рождена, пусть наша дочь —
Двойной портрет их повторит точь-в-точь.
Пусть унаследует — избави Бог,
Не твою верность, не мою любовь, —
Ум с простотой (две стороны лица):
Честь сильного и смелость мудреца.
Когда прочтет — как книгу ли, клавир —
Вот этот мир или… не этот мир —
В какой бы ни вошла — с ней будут там
Мой смелый док, мой честный капитан.
А мы себя, найдя с таким трудом
Друг в друге, — отдадим за этот дом.
ДВЕ ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ ДАЙВЫ ЧЯПАУСКАЙТЕ
(С литовского)
* * *
Организм закрытых пор,
вещь-в-себе: зрачок и вид;
снег — и черный nevermore
(у дерев — тромбофлебит);
сам себе — благая весть,
друг и недруг, да и нет;
сам себе — тревога; весь —
явь и тайна, ночь и свет.
Сам мишень себе курок.
Сам — лиса и воротник.
Сам белок себе желток.
Слово — сам, и сам — язык.
Тромбы черные ворон…
В добрый путь, молчун и враль!
Корни в руки, Старый Клён —
сам себе февраль.
ОСЕНЬ
Ветер пинает баклажку, словно
собаку гонят с насиженного места, —
всё дальше и дальше, и горлышко сломано,
или пробка проткнута — или вместе.
Пустота пустотой отвечает
пустоте. И вдруг — рождается тема:
вот бы тару собственного тела
обменять на рислинг зеленого чая;
а после залечь у реки таким молчаливым
чертополохом и сквозь отверстие
наблюдать детишек, ковыряющих соты — либо
сосущих мёд из ногтей, по версии
Отца, что стоит на пороге,
ухмыляясь, жуя зубочистку (а дело — к ночи)…
Вот за ним бы, за ним, таким родным и строгим,
пока он видит нас, сосущих ногти,
наблюдать — одним на всём белом свете!
Пусть опять поругает: мол, в голове моей каша.
Потому что потом всё равно будет ветер
по дорогам стукать дырявой баклажкой.
ИЗ ИГОРЯ РЫМАРУКА
(С украинского)
Сорок — стыдоба; на грядке лопух,
в Киеве — дядька…
Посередь ночи берет на испуг
проза, как дятел.
Тут не сморозить сладчайшей из мов
милую глупость —
тут, как братва, наезжает письмо,
тёрит и лупит.
В сорок — мечтай: кабы воля моя —
вечер, брусчатка,
цок каблучок… Ан в иные края
лопасть вращай-ка.
В морось галицкую (будет письму
чем поживиться):
врезался Львову в кофейную тьму
локоть больницы.
Под сороковник поэт и маньяк —
одно и то же.
нервно подмигивает, как маяк,
внутренний Боже:
олух, пока ты кроил и кропал,
грезил и ёрзал —
золото инков, поди, откопал
“крендель” с Привоза.
Ну же, на рикше во все поспешай
сороконоги!
Пешие чудики жмутся пущай
к краю дороги.
Проза щедра, как песочный запас.
Сороковины
празднуй в пути: будешь дома как раз
к пасхе ослиной.
Сорок — клин клином; не ад, и не рай —
сено-солома.
Не безграничье, но стертая грань
часа и слова.
Послелюбовь без греха и гроша…
Вот ведь какая
хрень: и стекло, и сургуч — а душа
вон вытекает.
* Слово соболезнования, сочувствия, сопричастия (узб.).