Рецензия на книгу Ольги Исаевой «В Новом свете»
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 25, 2009
Рецензия на книгу Ольги Исаевой “В Новом свете”
(Нью-Йорк: :Библиотека журнала “Стороны света”, 2009).
“В Новом свете” – так называется третья книга художественной прозы приметной писательницы русского Зарубежья Ольги Исаевой, вышедшая недавно в нью-йоркском издательстве журнала “Стороны света”. Ей предшествовали сборники рассказов и повестей “Разлука будет без печали” (Нью-Йорк: “Слово”, 2000) и “Мой папа Штирлиц” (Спб.: “Пушкинский фонд”, 2004), а также многочисленные публикации в русскоязычных изданиях США и Европы (“Новый журнал”, “Слово/Word”, “Интерпоэзия”, “Время и мы”, “Новый берег”, “Альманах Панорама” и др.) и на ее бывшей родине, откуда автор в 1988 году эмигрировала в Новый свет (журналы “Октябрь”, “Вестник Европы”, “Новая Юность”, “Кольцо А”).
Критики говорили уже о подкупающей искренности произведений Исаевой, поражались присущей ей замечательной бытописательской точности деталей, позволяющих погрузиться в мир фабричной девчонки из Орехово-Зуева, волею судеб оказавшейся по ту сторону океана. Отмечалось и то, что читатель здесь не только сопереживает, но и проживает вместе с сочинителем множество жизней героев ее рассказов, столь неповторимо разных. В рецензируемой книге эти особенности творческой манеры и литературного дара автора предстают в новом свете. Исаевой как будто удается воспарить над жизненным материалом: осмысливая и оценивая человеческие коллизии из американского “далека”, она обладает счастливой способностью проникнуть в сокровенные уголки российской жизни, и этот эффект присутствия автора подкрепляется щемящими душу осязаемыми образами.
И в фешенебельном Нью-Йорке она не хочет забывать, что родом из СССР, а потому во многих ее произведениях настойчиво бьет в глаза советская атрибутика. Однако навязшие в зубах социалистические клише и реалии под ее пером неожиданно преобразуются, обретая художественный смысл. Героиня одной повести вспыхивает от радости, “как лампочка Ильича”. Лесные цветы “шумят, как на первомайской демонстрации”, а подсолнухи на поле “мордатые”, как отъевшиеся райкомовские аппаратчики. “В ткацких фабриках гуляет призрак коммунизма и шныряют крысы”. И вот уже слова “партийная, принципиальная, мстительная” становятся синонимами. А приподнятые “ситцевые зады” бабок в подмосковном автобусе до боли одинаковы, ибо cей жалкий наряд сварганен по одному типовому лекалу. И одинаков он даже в дни “всенародных” торжеств, когда выставляется напоказ все лучшее, что есть в убогом гардеробе. А вот такой образ: “Обычно скучные поселки заулыбались, как умытые старушки, приодевшиеся к празднику”? И уверенно маршируют “вереницы теток в мохеровых шапках и мокрых сапогах, по виду все до одной члены месткома”. Ну как не вспомнить здесь Ивана Бунина, сказавшего об СССР, что это “лаборатория по унификации человека”!
Но, показывает Ольга Исаева, как бы ни тщились вылепить единый тип – Homo Soveticus, носители которого должны были мыслить и чувствовать одинаково и в едином порыве, однако люди, попавшие под жернова коммунистического молоха, не утратили яркую индивидуальность и своеобычность. Кажется, Лермонтову принадлежат слова, что история одной человеческой души интереснее и поучительнее, чем история целой страны. Писательнице удается воплотить, спрессовать неповторимые характеры, людские искореженные судьбы в историю державы, воссоздать ее в лицах.
Поучителен рассказ “В жизни всегда есть место подвигу”. В стране, где, по словам Александра Галича, “слово не только не дело, но даже не слово уже”, эта крылатая фраза “буревестника революции” стала настолько штампованной и избитой, что вообще потеряла какой-либо смысл. Сюжет незатейлив. Девочка совершила отважный поступок: когда беспечный водитель отлучился из заведенного автобуса, она перелезла через окно кабины (благо была маленькая и юркая) и остановила движение – тем самым спасла пассажиров от неминуемой аварии. Но проходит совсем немного времени, и в “подвиг” никто не желает верить: учительница и однокашники уличают героиню (в буквальном смысле этого слова) во лжи, и ее бескорыстный порыв “покрылся липким налетом насмешек”. И в обществе, где мифологизирована история и непредсказуемым становится даже прошлое, где на пьедестал возводятся доносчики-отцеубийцы вроде Павлика Морозова, и изо всех стен и щелей, как пишет автор, “подло уставились…портреты вождей”, понимаешь, что это не случайно, и все могло произойти именно так, и никак иначе. И хотя краснобаи и пустозвоны корчили геройские рожи, они настолько ничтожны и безлики, что гражданам давно уже обрыдло “демонстрировать свою любовь и преданность пустой правительственной трибуне”. “Тема героизма во мне еще долго булькала”, – говорит автор, нарочито сопрягая слова высокого и низкого стилевого ряда. И в самом деле, геройство в застойные времена оказывается не только эстетически-сниженным, но и заболтанным, повседневно-обыденным, как вода в кипятильнике.
О чем бы ни писала Ольга Исаева, о ее персонажах можно сказать, что все это сплошь “типические характеры в типических обстоятельствах”. При этом автору удается ухватить самую нутряную суть рассматриваемого характера. Показывается общество, которое плодило ханжей и фарисеев, низких угодников, отравленных “сдобным духом зависти”. Вот журналист, бодро пишущий разоблачительные статьи о загнивающем Западе и зверином оскале капитализма, тайно провозит через границу антисоветскую литературу и зачитывается ей. Но не слишком привлекательно выглядят и те, которые бравировали своим диссидентством и аполитичностью, пили горькую и проповедовали свободную любовь. Никакой симпатии не вызывают ни Андрейка-Держихвостбодрейка, “маменькин сынок, аккуратист-невротик”, ни Кеша, “художник, как потом выяснилось, — абстракционист, без денег, без квартиры, зато с передовыми взглядами и очень грязной мастерской”, любитель группового секса и другие лица с “душами сухими и скудными”.
Перед читателем проходит череда старух из подмосковной коммунальной квартиры барачного типа, казалось бы, столь похожих (“у них были редкие гнилые зубы, седые волосы, глубокие морщины, раздавленные жизнью тела”), и столь на удивление разных! И каждый характер не только выразителен, но и социально маркирован.
К примеру, Максимовна, “твердая, безрадостная, как сухарь”. Соседи звали ее за глаза “кулацкое отродье”, а все потому, что в годы коллективизации всю ее зажиточную деревню от мала до велика выслали в Восточную Сибирь и под конвоем заставили строить бараки. На тяжких работах надорвалась Максимовна, осталась вековухой и детей не завела – вот откуда ее душевная черствость.
Или Фокевна, “очень носатая старушка, сгорбленная, похожая на Бабу Ягу, только маленькая”. В голодные военные годы она, чтобы прокормить детей, хотела вынести с хлебозавода буханку ржаного, но была поймана и получила год лагерей. Отсидела, вернулась домой, но здесь ее ждало наказание пострашнее: дети, ее дети, ради которых она пошла на такое “преступление”, не только не посочувствовали Фокевне, но презирали ее, изгалялись над ней, и всю последующую жизнь она старалась хоть как-то загладить перед ними (!?) свою “вину”.
А вот престарелая баба Соня. Она казалась нудной и часто ругала эту жизнь, да и было отчего недовольство выказывать: любимый муж, которому она хранила верность до конца дней, погиб в первые же дни войны; не вернулись оттуда и ее пятнадцать единокровных братьев; а единственную оставшуюся в живых сестру Иру контузило так, что та оглохла и не говорила – беспомощно выла, наводя на окружающих ужас. Баба Соня была чистюля, в ее комнате было “светло и вкусно пахло яблочным пирогом, кисло-сладким мясом и флоксами”. А какой волшебный садик разбила она под окнами – “надменно взирали начальственные гладиолусы, серебром отливали яблоки, сверкали агатовые вишни”. И эту-то аккуратистку бабу Соню соседи почему-то называли “грязной жидовкой”! Это представлялось маленькой рассказчице обидным и несправедливым. Тогда Ольга еще не ведала, что юдофобия, с которой ей довелось тогда столкнуться впервые, – это нечто, не поддающееся разумной логике.
Еще один персонаж – Антонина Григорьевна, “лучистая, симпатичная старушка, с вечной книжкой в пятнистых от старости руках, похожая на портрет Крупской”. Автор говорит о ней с горечью: “Она никому не была нужна и всем мешала”. Изведав в жизни немало бед и лишений, старушка на закате дней признается: “Жизнь моя, как грязный снежный ком, слиплась и катится под гору…Все-таки человек не должен жить так долго, если он никому не нужен”. Но Антонину Григорьевну всегда вдохновляли воспоминания о детстве и ушедшей молодости, прошедшие во времена “проклятого царского режима”. Их она поверяла бумаге. Идиллический мир ее ранних лет, когда она, гимназистка Тошка, грелась в лучах родительской любви, кружилась в вальсе на школьном балу, впервые поцеловалась со своим женихом Петей, которого проводила потом на фронт 1-й мировой (“патриотизм был в обществе чрезвычайный”), властно встает перед нами. “Там-то, в детстве-то ее ни войны, ни голода, одна любовь”, – говорит об этом незадачливая соседка Дуська. И глубоко выстраданы слова Антонины Григорьевны: “Я часто думаю: кому понадобилось уничтожить любовь в людях к родителям, к дому, к собственному детству и заменить ее страхом и фанатичной выдуманной страстью к совершенно абстрактным ценностям: к вождю, которого они знали лишь по портретам, к правительству, к партии”.
В свое время Чехов восторгался непосредственностью ребенка, записавшего в дневнике свое впечатление от впервые увиденного им моря: “Море было большое”. Так и юная героиня рассказа Исаевой понимает вдруг, “что старухи когда-то, как и я, были маленькими”. И этот, казалось бы, очевидный вывод звучит здесь вовсе не тривиально: он вырвался из детской души, а потому воспринимается как откровение.
Рассказы Исаевой проникнуты чувством всепоглощающей жертвенной любви к человеку. По ее словам, “любовь – это единственная причина и оправдание жизни. Однако дается она не всем, а только тем, кто ради нее может пожертвовать собой. Она никогда не покорится ни трусу, ни эгоисту, ни подлецу, ни лентяю. Те так и проживут жизнь, считая, что любовь – это миф, выдуманный слабаками…Между тем, любовь – это единственное в жизни чудо, пережить которое могут лишь те, кто его достоин. Она требует отваги, мудрости, выдержки, самоотверженности, и она никому не дается без борьбы, потому что только в борьбе человек узнает, на что он способен”.
Интересно, что героиней одного из рассказов писательницы становится…собака по кличке Белка. Нет, Исаева вовсе не пытается сказать новое слово в анималистской литературе: рассказ озаглавлен “Сказка”, что вроде бы указывает на его полную нереальность. Но ее Белка наделена честным горячим сердцем и прямой душой. И какими же жалкими тварями выглядят рядом с ней двуногие особи рода человеческого! “Считается, что у животных нет чувства юмора, но, глядя на Белку, в этом можно усомниться. Казалось, она улыбается своим тайным наблюдениям за жизнью и людьми, так как жизнь с ее странностями и люди с их слабостями вполне могли показаться смешными такому чистому и разумному существу, каким была Белка. Однако это не мешало ей их любить”. Белка предстает здесь как философ и праведный судия в решении не только проблем житейских, но планетарного масштаба. На вопрос “есть ли Бог?” она пролаяла такой ответ: “Этого никто не знает. Потому что Бог такой большой, а мы такие маленькие, прям как микробы. Из-за этого мы не можем ни понять его, ни увидеть. Люди могут в него только верить или не верить. Это их личное дело”.
“В той стране, где мы жили, — вспоминает автор, — ложь была норма жизни” и, хотя Родина нередко ассоциировалась с коммунальной квартирой с ее “серостью, грязью, плевками, окурками, бранью и вонью”, она не перестала относиться к ней трепетно. “Только не думай, что я Родину не люблю, — говорит героиня одного ее рассказа, — я лживую эту власть ненавижу, я зажравшихся партийных начальников, подхалимов, наушников, карьеристов, которые, чтоб на ступеньку по служебной лестнице подняться, по головам готовы идти, презираю”. Из Нового света она оглядывается на оставленную Отчизну: “Такая у нас Родина. А все равно меня туда тянет. Не в новую, обалдевшую от бешеных денег Москву, а в ту убогую, застиранную, залатанную, но такую родную. Так и будешь вспоминать о доме, где выросла, о городе, о стране”.
Когда Исаева уезжала из СССР, гардеробщица из ОВИР бросила ей в лицо: “Ну, что ты в той загранице не видела. Дерьма в сахаре? Так оно невкусное, неча и пробовать, дома-то всяко лучше”. Многим же россиянам, напротив, Америка видится неким полем чудес, на котором растут и колосятся вечно-зеленые баксы – протяни только руку и срывай!
На самом же деле эмигрантский хлеб был тягостен и горек, хотя в конце концов Нью-Йорк стал для писательницы “домом и лучшим другом”. Она пишет: “Уезжая с Родины, мы были вынуждены отказаться от гражданства и от надежды когда-нибудь еще туда вернуться. Боль была такая, что, казалось, с меня живой содрали кожу. И все же надо было выживать…Подсознательно я понимала, что залечить свои раны можно, только полюбив ту страну, которая нас приняла…Зачастую не имея ни цента в кармане, мы ощущали себя настоящими богачами, которым принадлежит вся эта роскошь: океан, свежий воздух, синее небо, праздничный роскошный листопад. Но самым поразительным богатством показались люди…, мы с первого дня ощутили добросердечность и отзывчивость…Щедрость. Вот отличительное качество нью-йоркцев, которое нас просто поразило. Совершенно незнакомые люди предлагали нам деньги – небольшие, да ведь и сами они были люди небогатые. Но для нас, приехавших с двумя чемоданами и двумястами долларами, вырученными от продажи всего (!) нашего имущества в Москве, каждый лишний цент был спасением. То и дело знакомые наших знакомых, узнав о нашем бедственном положении, дарили нам свою одежду, кухонную утварь, мебель, помогали продуктами”.
Советским людям сытым голосом телекомментатора Валентина Зорина долгие годы втолковывали, что в Америке “все покупается и все продается”, но Ольга Исаева вскоре поняла: “бизнес милосердия не отменяет”. И хотя, оказавшись в чужой стране “без языка”, она поначалу с завистью смотрела на беззаботных трехлетних малышей и даже на бездомных, “вонючих и безумных”, без акцента трещавших по-английски, все же постепенно научилась говорить и жить в Новом свете. Вместе с первыми словами в сознание проникали главные понятия американского общества: толерантность, то есть уважение к людям других культур, рас и религий; и демократизм, то есть глубокое осознание равенства людей в их праве на свободный выбор. Америка, этот гигантский плавильный котел народов и традиций (в коем китайцы остаются китайцами, мексиканцы – мексиканцами, евреи – евреями), дала Ольге Исаевой возможность остаться верной великой русской культуре.
“Настоящая моя Родина – русская литература. — говорит она, — Как другие, оказавшись на чужбине, с нежностью и благодарностью вспоминают своих родственников, так я вспоминаю любимых писателей и точно знаю, что дожила до этого момента, лишь благодаря неразрывной связи с ними”. Пиетет к российской словесности с ее высокими нравственными идеалами и обостренным вниманием к “маленькому” человеку подкреплен образованием автора (она закончила факультет русского языка и литературы московского пединститута). Огромное духовное влияние оказал на Ольгу и недавно ушедший от нас замечательный поэт и филолог Лев Лосев, который, по ее словам, объяснил, “как устроен волшебный мир литературы”, “помог перейти границу, отделявшую от творческой судьбы”. Как это ни парадоксально, но именно в Новом свете, на лекциях профессора Лосева, она по-настоящему поняла безграничные выразительные возможности русского слова.
Образный строй ее произведений ярок и самовит, художественная мысль остро отточена. Так, ржаное поле напоминает ей “заштрихованный простым карандашом тетрадный разворот, по краям обрызганный чернильными каплями васильков”. А голубизна неба едва угадывается, “как синька в забытой на веревке одеревеневшей от жары наволочке”. И даже улыбка какая-то разная: вот в ней расплылись дуэтом двое пуэрториканцев, и “во рту у обоих самоварно блеснуло”; а у дачной хозяйки она “приторная, как у звезды сельхозмузкомедии времен коллективизации”. Сердце взволнованного героя “пожилым воробьем бьется о ставшие тесными стенки грудной клетки”. Старый Рим по ночам “цепенеет, как древний гигантский ящер”. А католические монахини торопливо “семенят пингвиньей стайкой”.
Если говорить о литературной традиции, то в творчестве Исаевой можно найти параллели не только с русской художественной прозой XIX века. Очевидны непосредственные ассоциации с произведениями Куприна и Бунина, короткими рассказами А.Н. Толстого, Зощенко, Шукшина, Ф. Искандера, Евг. Попова, а также с концептуальными новеллами А. Жолковского.
Ольга Исаева не говорит высоких слов о том, что талант – это данное писателю поручение от Бога, а творческое откровение – ниспосланный свыше дар. И хотя она, подобно пиитам, слагает хвалебный гимн вдохновению, которое одушевляет ее жизнь, в нем нет и тени торжественности и напыщенности. Наоборот, тон ее доверителен, и предстает она здесь в самом прозаическом виде: “Вдохновение – сила загадочная, мощная и непредсказуемая, она вселяется в человека, освобождая его от пут сознания, и позволяет совершать поступки, на которые сам он категорически не способен. Без вдохновения я не в состоянии была бы закончить ни одного своего рассказа. Без вдохновения – я всего лишь стареющая женщина, грустная, неуверенная в себе, большую часть дня проводящая, уперев пустой взор в экран компьютера, на котором пульсирует вертикальная черточка, за которую я не в силах переступить, до тех пор, пока меня вдруг не поднимет и не вознесет над страхом это невероятная сила. В результате чего рассказ дописан…и нужно браться за другой”. Вдохновение – действительно сила мощная и непредсказуемая, но художественный результат литературного труда предсказуем, если труд сей согрет искрой Божьей: книга “В Новом свете” дописана, издана…и Ольге Исаевой нужно браться за другую…