Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 25, 2009
Старые дедовы часы тикали, ежесекундно напоминая о своём существовании громким щелчком. Свет из окна, жёлто-красный свет восходящего солнца падал на обшарпанную поверхность и давал часам несколько минут наслаждения, а после скользил выше, к потолку, и дедов антиквариат погружался в привычный полумрак.
Дед любил эти часы, гордился ими, частенько сидел рядом в кресле-качалке и курил трубку, разглядывая римские и арабские числа на циферблате, или просто стирал с них пыль, разговаривая о наболевшем. И часы слушали, внимали хозяину.
Мне тоже нравились дедовы рассказы. Дед, которому сейчас стукнуло девяносто девять, ребёнком застал рождение Советского Союза, служил на флоте, воевал в Великую Отечественную войну, дошёл до самого Берлина, поставив фашистов на колени, сеял поля в пятилетки, пережил Хрущёвскую оттепель и самого Хрущёва. Дед пережил многих.
— Когда-нибудь, внучок, — говорил он, делясь мыслями, — я останусь последним, кто воевал в Великую Отечественную. Ко мне будут приходить журналисты и репортёры, станут просить об интервью, а я откажусь. Дайте денег, скажу, тогда расскажу. Всю жизнь без денег живу, а в старости вот захотелось. Путешествовать поеду.
Дед собирался путешествовать. От моих денег отказывался; когда я предложил ему крупную сумму на поездку в Грецию, потухшие было карие глаза вспыхнули тем самым огнём, в своё время пугавшим многих врагов, стоящих на пути.
— Чтобы я, ветеран войны, подачки принимал! — рассердился старик. — Не дождётесь!!!
Ушёл к себе, хлопнув дверью – громко, показывая характер. Обиделся, оставив меня на долгую неделю без интересных историй и воспоминаний, сидел в комнате, и слушателем снова становились любимые часы. Часы шли, дед рассказывал. Я не вмешивался в установившуюся идиллию, знал, что рано или поздно старик отойдёт, вернётся прежним: лысым, забывающим про вставную челюсть во время еды, но родным человеком.
Мы познакомились с ним недавно, три года назад. Мне исполнился двадцать один, и родители отправили отпрыска в столицу. Поступать в институт и помогать по хозяйству деду. Дед, как выразились они, на самом деле был уже прадедом, но мама предложила не нарушать семейных традиций и не обижать старичка.
— Всё-таки ему девяносто с лишним, — сказала она. — У людей такого возраста чувствительная психика и расшатанные нервные клетки. Будь с ним поласковее, пожалуйста.
С чувствительной психикой мама не ошиблась. Дед встретил правнука холодно и негостеприимно, не протянув руки, — расстроился, что его покой потревожили, нарушили установившийся порядок. Подбоченился, разглядывая меня с ног до головы.
— Займёшь дальнюю спальню, — пробурчал он. — Там тихо, мешать некому. Учи уроки или слушай музыку.
Развернулся, оставив меня с сумками в коридоре, проковылял через зал к себе и закрылся. Вздохнув, я скинул кроссовки, взмахнул на плечо баулы и поплёлся осматривать новое жилище.
Дед удивил меня в первый же день. Открывая дверь, я надеялся увидеть комнату с потёртыми обоями и древними антресолями и искренне удивился, когда моё зрение зафиксировало удобную книжную полку с современными авторами, компьютер с пятью колонками и сабвуфером и пару пыльных гантелей в углу, — дед подготовился к моему приезду. Подготовился на отлично.
Вечером ужинали. Старик приготовил замечательную курицу с майонезом и приправами, откупорил бутылочку вина с этикеткой 1942 года.
— Трофейная, — похвалился. — С Берлина храню. Французское, Бордо.
Сели. Глотнули, — вино густое, как кровь. Дед видел кровь в 1945-ом; для него Бордо вкуса крови.
После ужина дед включил телевизор. Глядел в горящий экран, но, когда я проходил мимо, всё внимание перешло на правнука.
— Артёмка, ты куда? В компьютер рубиться?
— Да нет, почитать хотел.
— Айда сюда, историю расскажу. Я много историй знаю, как-никак сто лет почти прожил. Какую хочешь? Про Ленина? Про Сталина? Про Хрущёва?
— Расскажи последовательно, с рождения.
— Ну, можно и с рождения.
И дед начал.
— Родился я в 1910-ом. Отец – обычный крестьянин, мать – обычная крестьянка, перспектив никаких: весной засеивать поле, осенью собирать урожай, всё лето с тяпкой и вёдрами. Но батька хоть и неграмотным мужиком был, но разумным. Как семь лет стукнуло, отправил меня в школу, а там и бардак начался: революции, гражданская война, отца и мать убили, я отправился прямым рейсом в детский дом, который закалил твоего деда, научил стоять за себя и за друзей. Дрались каждый день, иногда по нескольку раз, но и про учёбу не забывали, — пятёрки и четвёрки не за красивые глазки получали. Вот вам сейчас чего не хватает: книги не любите и не уважаете, а мы за литературу кулаки набивали. Собирались человек по десять и отстаивали честь любимых авторов. А вы за что бьётесь? За «Спартак» и ЦСКА? За группировки? Эх. — Старик потянулся за трубкой, зажёг спичку, и комнату начал заполнять ядрёный аромат табака. — Ну и бардак в те времена тоже творился страшный. Толпы беспризорных, фарцовщики, шулера, царя свергли, к власти рвётся Временное правительство, а мы маленькие, безотцовщина, бегаем по рынку, как торговка зазевается, воруем у неё батон или медовые соты, вечерами жарим картошку на кострах, лузгаем семечки, а старшие рассказывают истории о любовных похождениях, вычитывают интересные отрывки из журналов. Всем хорошо, все довольны.
— А воспитатели как?
— А воспитатели-то что? Им не до нас тогда было, воевали. Кто красный, кто белый, кто в партизаны подался. Мы в войну играли, делились и по детскому дому прятались, из палок стреляли, а картофель нам гранаты заменял. Жили не тужили, учились, игрались, мечтали, верили, что будущее принесёт нам счастье. Не принесло, Артёмка, не принесло.
— Счастливое детство было?
— Нет, — сказал после минуты молчания дед. — Счастливое детство у тех, у кого есть родители. Вот так вот, внучок.
Старик отвернулся, но я успел заметить в уголках глаз застывшие слёзы. Губы задрожали, однако он отыскал в себе силы сдержаться, улыбнулся и предложил ложиться спать:
— Завтра у тебя экзамены. Надо выспаться. Голова должна думать, а не спать. Завалишь и останешься на всю жизнь неучем.
Позже, когда я уже лежал на новой кровати, изучая светящиеся в ночи обои с полумесяцами, и находился в шаге ото сна, в зале неожиданно послышался скрип, а потом дверь отворилась, и дед поразил правнука снова.
— Заведи будильник на час раньше, я отвезу тебя на машине.
— Зачем раньше? — спросил я, хотя следовало спросить: «Ты и на машине катаешься?».
— Ну, ты даёшь, Артёмка, — хихикнул старик, сверкнув золотым зубом. — Пробки. Мы в Москве, а не в Оренбурге, шутник…
Если вы думаете, что следующее утро после знакомства с дедом я провёл, вжавшись в пассажирское кресло, то думаете правильно. Девяностодевятилетний водитель, сидевший за баранкой чёрного джипа «Мерседес», давил на педаль газа уверенно и иногда через меру, обгоняя нерадивых шофёров, попавших в пробку, кричал и ругался, когда пытались обогнать или подрезать, и никак не напоминал древнего старика. Я был рядом и не дал бы деду больше семидесяти, — столько ярости и адреналина не выплёскивал никто, а у него получалось. Даже в таком возрасте.
Я ожидал, что мы будем плестись со скоростью десять километров в час, но, видимо, мой родственник с Арбата решил играть в игру «Удивляй каждую секунду»: зуб сверкал, глаза блестели, а спидометр редко опускался ниже цифры «90». К Московскому институту права он подрулил лихо, круто развернулся, распугав толпу будущих студентов, курящих последние сигареты перед экзаменами, похлопал меня по плечу и пожелал удачи.
— Ни пуха ни пера, Артём Геннадьевич. Если поступишь, получишь подарок от деда.
— Не надо подарков, — отказался я заранее, понимая, что становлюсь для старика чем-то вроде нового увлечения. — Если я поступлю, это и будет подарком.
— Как знаешь. Забрать тебя после экзаменов?
— Спасибо, не надо. Хочу прогуляться по Москве, подышать арбатским воздухом. Без обид, ладно?
— Какие тут обиды! — замахал дед руками. — Разве я не понимаю! Молодёжь, прогулки, девушки, поцелуи. Сам таким был тысячу лет тому назад.
— Пойду я.
— Иди. Позвони на мобильник, как освободишься. Чтоб я не переживал.
— Хорошо.
Я выполз из джипа и уверенным шагом направился к входу в институт. Подходя к крыльцу, услышал позади визг стирающихся об асфальт шин и рёв мотора. Дед уехал. Уехал красиво.
Экзамены продолжались четыре с половиной часа. Сначала расправлялись с историей России, потом с русским языком и правом, а после час ждали, пока вывесят список поступивших абитуриентов. Седовласая женщина в роговых очках неторопливо прошла мимо нас, прилепила листок на стенд, и я, кое-как протолкавшись сквозь толпу, с радостью и бьющимся сердцем обнаружил фамилию Макаров в числе студентов Московского института права. Поступил, — и сразу камень с души упал, полегчало: недели подготовки не прошли даром. Смог. Не оплошал.
Позвонил деду, порадовал, и мы галдящей толпой отправились в ближайшее кафе отмечать поступление. Познакомились, напились пива и разошлись до сентября месяца, пообещав друг другу не затеряться в московских джунглях. Я спустился в метро, доехал до Охотного ряда и вышел на первую прогулку по столице.
Москва сверкала. В институт я уезжал ранним утром, а сейчас на улице смеркалось, и повсюду зажигались фонари, включались неоновые вывески рекламных щитов; где-то взрывали фейерверки, — и было непривычно видеть яркие вспышки в обычный будний день. Будний день переходил в праздник, и он ощущался: Первопрестольная дарила его безвозмездно.
Я гулял по Арбату, заглядывая во все магазины подряд, знакомился с девушками, приглашая их на ужин или на мороженое, но девушки отказывали, и скоро я прекратил это занятие. Просто шёл, впитывая московский смок, и удивлялся, осознавая, что наша сумасшедшая столица становится родной, а я становлюсь частичкой её.
Домой вернулся ближе к полуночи. Вошёл потихоньку, стараясь не шуметь, однако остерегался зря – дед не спал. Сидел в кресле-качалке, ноги укрыты пледом, а в руке незаменимая трубка.
— Явился, гуляка. — Старик улыбнулся, показывая, что настроение у него отличное. — А я тебе подарок приготовил. Как и обещал, если поступишь.
— Что за подарок?
— Переоформил джип на тебя. Мне он больше не нужен, а тебе пригодится. Девок покатаешь по кольцевой. Держи ключи.
— Не возьму, — отказался я. — Это слишком дорого, а у меня пока нет работы, чтобы содержать такого проглота, как твой «Мерседес». Да и не заслуживаю я ещё машины. Обратно переоформи.
— Обратно, значит?
— Обратно.
Дед густо покраснел, вдохнул горького дыма, и я подумал, что он расстроился от отказа, но ошибся.
— Ты мне нравишься, внучок, — произнёс он тихим голосом. — Нравишься, и всё тут. Отказываешься от джипа стоимостью четыре миллиона — и делаешь правильно. Надо всего в жизни добиваться самому, а не принимать подачки в виде таких бонусов. Здесь я с тобой согласен. Но раз не хочешь так, давай сделаем по-другому.
— В смысле по-другому?
— Подарок я тебе обещал, а обещания я свои всегда выполняю. Поехали на Кипр, отдохнём три недельки до первого сентября, развеемся, а потом обратно вернёмся. А? Сделаешь старику приятное?
На Кипр мы с ним не полетели. Дед, уже собравший вещи в чемодан, неожиданно захворал и слёг с температурой под сорок, заставив меня изрядно поволноваться. Врач скорой помощи, примчавшийся по звонку, поставил диагноз грипп и велел из дома никуда не выходить.
— Покой и только покой, — посоветовал он. — Пить таблетки, побольше жидкости, корми деда хорошо, и вместе ещё в футбол играть будете. Береги деда, пусть хоть до ста доживёт.
— Доживёт, — заверил я его. — Он и сто с лишним потянет.
Первая ночь болезни далась мне тяжело. Мой старик бредил от жара, и каждые два часа я заставлял его пить растворимую таблетку, однако это не спасало. Дед погрузился в мир своих фантазий и говорил несусветную чушь, на которую я к утру прекратил обращать внимание.
Когда солнце устроилось на небе, старик наконец-то успокоился и уснул, дав правнуку скромную передышку в несколько часов. Проснувшись, он попросил стакан воды, а я настоял на горячем обеде. Девяностодевятилетний ветеран Великой Отечественной войны запротестовал, но лучшие годы остались позади, поэтому пришлось есть с ложечки. Знаю, что деду было стыдно, — я видел стыд в глазах, и глаза деда не блестели, как неделю назад за рулём. Они слезились.
— Наверное, я тебе в тягость? — задал вопрос дед. — Кому охота возиться со старым пердуном, тратить время? Да, Артёмка?
— Лежи спокойно. Ничего мне не в тягость, не обломлюсь.
— За мной тоже однажды так ухаживали. В конце 1941-ого я дослужился до лейтенанта, участвуя в самых страшных сражениях с фашистами, сидел в окопах, бросал гранаты в немецкие танки и свято верил, что пройду всю войну без ранений. Не повезло, внучок, не повезло. Оборонялись в здании, а сверху бомбардировщик летел. Свист услышали, а потом померкло всё. Очнулся уже в госпитале. Медсестра рядом сидит, по голове гладит, успокаивает. Спрашиваю, что случилось, а она молчит, не отвечает. Понял я, что боится сказать, значит, серьёзное ранение-то.
— Выкарабкался? — поинтересовался я, заметив, как к деду возвращается здоровый румянец.
— Выкарабкался. Оказалось, что осколком ранило в живот, и врачи поставили на бойце Фёдоре Макарове крест, но при операции выяснилось: жить буду, органы не задеты, а осколок лёг параллельно животу, устроившись под кожей. Радовался я тогда, скоро на фронт, к ребятам нашим, — воевать. Нескоро к ребятам попал. Подходили немцы, и всех больных отправили долечиваться на Урал. Погрузили в поезд и даже ручкой не помахали. И так оказался я в славном городе Оренбурге, где и встретил медсестру Тамару, твою прабабушку. Понравился я ей. Она мне сахар тайком таскала, спиртом баловала, чтобы боль легче переносилась, а скоро и я на ноги поднялся. Пообещал, что вернусь обязательно, война кончится, и вернусь, но так и не смог отыскать её после. Уехала куда-то, а в Оренбург вернулась, когда дед твой Женька уже парнем здоровенным стал, семью завёл.
— Не общались с тобой?
— Не общались. В 70-ом у него сын родился, папка твой, но понянчить мне его не дали. Сказали, чтобы убирался в свою Москву и никогда не приезжал.
— Почему так, дед?
— Не знаю, Артём. Не делал я никому ничего плохого, искал Тамару по всему Оренбургу целый год, и не моя вина, что не нашёл, — война-то многих по Союзу раскидала: кто где устроился, тот там и остался. А по её словам выходит, что я во всём виноват.
— Но ты же не виноват?
— Война проклятая во всём виновата. Сколько народу на ней погибло, и сосчитать до сих пор никто не может. Да и я, наверное, в чём-то виноват. Надо было продолжать поиски, не сдаваться, а я годик порыскал, да и бросил.
— Семью почему новую не завёл?
— А зачем? Семья у меня есть, пусть я и чужой для них.
— За столько лет и не приезжал к тебе никто?
— Приезжали. Дед Женька приезжал. Он у кого-то денег в долг взял, машину покупал. Срок подошёл отдавать, а денег нет, — те его к стенке и припёрли. А где денег взять? Негде. Приехал у меня просить. Дал ему четыре тысячи, он рублики взял и ушёл. Даже спасибо не сказал.
— Дела. Ты, дед, не устал? Как себя чувствуешь? Полегче?
— Да вроде нормально. Отпустило.
— Поспи чуть-чуть, я в душ пока схожу. Потом ещё расскажешь.
— Хорошо, — не стал сопротивляться ветеран. — Расскажу.
Я принял лёгкий душ, смыв с себя грязь бессонной ночи, пообедал и вышел в комнату. Старик спал, положив под морщинистую голову руку, и шевелил губами, продолжая и во сне делиться интересными историями. Я укрыл его пледом и долго смотрел на долгожителя, отказываясь верить, что мой родственник прожил на свете девяносто девять лет. Прабабка Тамара на небесах, дед Женька и бабка Светлана давно умерли, отец разбился в автокатастрофе. Они умерли, а прадед живёт. И никто не знает, в чём его загадка.
Никто.
После обеда деду снова стало плохо. Температура поднялась до тридцати девяти и опускаться ниже не собиралась. Позвонил 03, и медсестра вколола ему антибиотик.
— Надо бы дедушке в больницу, — посоветовала. — Заберём?
— Обидится, что без его ведома.
— А если умрёт ночью? Грех на душу возьмёте?
— Не возьму. Увозите. Скажите только куда поедете, чтоб я не искал потом по всей Москве.
— Конечно, — кивнула девушка. — Продиктуйте сотовый, я вам позвоню.
Так я познакомился с будущей женой Ларисой. Благодарю деда за неожиданный поворот судьбы, потому что такой умницы я не найду больше нигде. Спасибо тебе, дед Фёдор, спасибо громадное.
Через две недели мой старик поправился. Двусторонняя пневмония, мучившая его на протяжении шестнадцати дней, осталась позади, но выглядел дед неважно. Бледный, похудевший, — обнял меня словно родного, уселся на заднее сиденье такси, и мы поехали домой, на Арбат.
Сюрприза дед не ожидал. Лариса, девушка-спасительница приготовила любимые дедовы пельмени с картошкой и мясом, поставила перед стариком тарелку, облила сметаной и посоветовала съесть всё, чтобы стать здоровым.
— А то до праправнуков не доживёте. Кто с детишками играть будет?
Старик оглядел нас: меня, красавицу Ларису, и по щекам закапали слёзы. Дед сидел безмолвно, не произнося ни слова, — плакал, и вытекало из глаз то одиночество, которое копилось с 1942-го. Мы не трогали его, просто стояли рядом, позволяя ветерану выплакаться.
После больницы мы с дедом стали ещё ближе. Лариса пока не желала оставаться у нас, хотя ни я, ни старик не были против, но девушка показывала, что воспитана правильно, да и на Тверскую в ближайшее время не собирается, поэтому проводили вечера вдвоём. Я искал работу в журналах и газетах, а дед Фёдор предавался воспоминаниям, загружая в мой мозг тысячи историй из легендарного прошлого Советского Союза.
— Артёмка, что творилось в 53-ем! — восклицал он, выводя правнука из задумчивости. — Вождь умер! Отец всех народов СССР покинул мир! В Москве толпы людей, все ревут: что со страной станет? А я не плакал тогда, стоял на балконе, натянув на лицо маску безразличия, хотя и не безразлично было – интересно, что со страной дальше станет. А Сталина в мавзолей закупорили, вынесли, правда, потом. Тиран, видимо, не прижился.
— Сильно тиранил?
— Тиранил, внучок, ещё как тиранил. Я в 37-ом насмотрелся на репрессии. Мужиков под одну гребёнку гребли, — сколько друзей моих сгинуло в небытие, и не нашли никого, — пропали с концами. Загребли бы и меня, но репутация уж слишком хорошая, не придрались.
— Приходили?
— Да. Время за полночь, заявились двое в кожаных куртках, корочки предъявили, квартиру обыскивали до утра, компроматы какие-то искали, а я брякнул, что в ВКП(б) состою, комсомолец, да и в армии три года отслужил. Отстали. Не сразу, конечно.
— Дед, — перебил я его, — что ты о Лариске думаешь?
— О Ларисе-то?.. Плохого ничего, девушка хорошая, правильная, да и медсестра к тому же. Дома, когда медик есть, все здоровые ходят. Жениться надумал, да?
— Не знаю. Рановато вроде. Восемнадцать лет. А вдруг ошибусь?
— Ошибаться не страшно. Все ошибаются. И я ошибался, ой сколько ошибался! И в молодости, и в юности, и в старости. Особенно с друзьями. Всегда считал, что их много, крутятся-вертятся вокруг, а на деле оказалось и нет совсем. Ездил на рыбалку, попал в переделку, — местные докопались, угрожать начали. Я корягу схватил, думал, что за спиной прикрывают, оглянулся — никого. Отобрали корягу, чуть не убили. С тех пор в дружбу не верю.
— Дед, ты всё отступаешь от темы. Что с Лариской делать?
— Ей-богу, ты что как маленький?! Нравится – женись, не нравится – не женись! Сомневаешься – подожди немного, присмотрись. Рановато, конечно, я согласен, а вдруг она именно та, которую искал всю жизнь.
— Как ты бабу Тамару?
— Ну да. Я потерял своё счастье. Ты можешь не повторять моих ошибок. Но мой тебе совет: приглядись, Артёмка. Женитьба не убежит.
Решил последовать совету старика. Месяц мы с девушкой налаживали отношения, встречались, целовались, скрываясь в тени деревьев, посещали кинотеатры и спектакли, поедали килограммы мороженого, мечтали о будущем, и я понял, что медсестра Лариса станет второй половиной Артёма Геннадьевича Макарова и родит ему наследника или наследницу.
Дед Фёдор предложил сыграть свадьбу, обязавшись взять расходы на себя. Отказываться мы не стали.
Двадцать седьмого ноября Лариса Артемьева вошла в нашу семью, стала Макаровой, разбив вдребезги холостяцкий дуэт прадеда и правнука, принесла в дом уют и спокойствие, и жизнь снова стала налаживаться. С утра я уходил в институт, слушал две-три лекции и мчался на работу в издательство, куда я недавно устроился, редактировал, забирал домой пару рукописей, и вечером мы ужинали втроём: я, жена и дед Фёдор. Шутили, смеялись, старик травил байки из молодости, и столько счастья и радости выливалось на наши черствеющие души, что разом очищалась вся московская грязь, накопившаяся за долгое время. Мы стали для деда Фёдора семьёй, родными и близкими, и он изливал, дарил нам любовь, отдавал всё, что имел.
— Эх, Артёмка, — говорил старик, дымя трубкой, — смотрю я на часы и осознаю, что столько лет прожито зря, что девяносто девять страниц книги Жизни я просуществовал, а жить по-настоящему я начал сейчас, когда появились вы. Да-да, именно так, не смейся! Вы – моя семья, и в этом году я живу, а не выживаю! Квартира, машина, деньги – это ничто. Родные и близкие – вот чего мне всегда не хватало! А теперь я получил подарок от Всевышнего; Бог послал вас, чтобы скрасить моё одиночество. Знаешь, как тягостно проходят года в одиночестве? Не знаешь. А я знаю… Береги семью, внучок. Береги жену и детей. Это подарки от Бога, и их нужно хранить и оберегать…
Деда не стало после нового года. Москва взрывала салюты, веселя горожан и гостей столицы, а мы с Ларисой стояли у могилы старика и не скрывали слёз. Падал снег, рабочие забрасывали яму землёй, а я прощался с дедом Фёдором. Вспомнил его слова просемью и пообещал, что сохраню брак и воспитаю праправнуков, за которых ветерану Великой Отечественной войны и долгожителю Фёдору Савельевичу Макарову будет не стыдно.
— Земля тебе пухом, дедушка, — выдавил я, бросая горсть в могилу. — Земля тебе пухом.
— Я в тебе не сомневался, — пронеслось над ухом.
А в следующий миг всё стихло.
Каркали вороны, звякали лопатами рабочие, снег падал мягкий и пушистый.
Дед ушёл…
2009, Москва — Орск