Окончание
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 25, 2009
Окончание
Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я…
VI
Закатные годы
| Счастлив, кто долго жил и дожил до того, Что празднует он день рожденья своего Пред собственным судом и ближних не краснея; Кто днями, как плодом обильным, тяготея, Дать промыслу готов отчёт в прошедшем дне… |
В 1853-м году началась Крымская Война. Внимание всей России было приковано к героически обороняющемуся Севастополю. Не исключением был и Вяземский. Ещё ранее, будучи в Константинополе, Пётр Андреевич был хорошо знаком с английским послом Стратфордом Редклифом, внёсшим очень существенный вклад в развязывание войны. Спустя годы, уже выйдя на покой, он напишет князю в письме: “Мы с женою хорошо помним время, ныне столь отдалённое, когда вы навестили нас на берегу Босфора. Жить долго стоит труда, дабы иметь ещё возможность наслаждаться столь приятными воспоминаниями”.
Несмотря на эти вполне приятельские отношения, Вяземский ликованием встретил Синопскую победу. Он пишет стихотворение в честь Нахимова и посылает восторженное письмо великому флотоводцу. К стихотворение это не сохранилось до наших дней. Зато известен ответ Павла Степановича Вяземскому: “Ваше сиятельство! Письмо ваше из Карлсруэ от 31-го декабря я имел честь получить 24-го января и спешу принести вашему сиятельству глубокую признательность за тёплое, родное участие и истинно русское приветствие, которым вы, один из старейших поэтов наших, почтили русских воинов, удостоившихся быть исполнителями велений нашего царя-отца. Молю господа, да продлит он дни ваши ещё на многие года для прославления драгоценной Отчизны нашей. С глубоким уважением и признательностью имею честь быть вашего сиятельства покорнейшим слугою Павел Нахимов. Корабль “Двенадцать апостолов”, в Севастополе. 26 января 1854”.
Катастрофу Севастополя Пётр Андреевич переживал тяжело, он был одним из самых ярых противников заключения мира и всеми способами пытался донести до нового Императора, что подобный мир будет позором для России. Посредницей между ним и царской семьёй стала фрейлина Императрицы Анна Тютчева, дочь знаменитого поэта, также не принимавшая и самой возможности унизительного мира. Однажды на обеде у Вяземских, супруга Петра Андреевича предостерегла её: “Умоляю вас, будьте осторожны и не выдавайте своей точки зрения при дворе, это могло бы повредить вам и всем тем, с кем вы близки”. Но князь возразил: “Наоборот, если она сколь-нибудь честна, она скажет правду: обязанность всех тех, кто к ним приближён, быть выразителями общественного мнения, чтобы правда могла дойти до них; молчание в таких случаях – это недостаток гражданственности. Вы можете сослаться на мой авторитет; подо всем, что вы скажете, я подписываюсь”. На другой день Анна Фёдоровна отправилась к Императрице и говорила с ней, но это ни к чему не привело. Мир был подписан…
При Александре Втором Вяземский был назначен товарищем министра народного просвещения, фактически главой цензурного ведомства. И хотя Пётр Андреевич всячески способствовал ослаблению цензуры и расширению гласности, всех собак за те или иные “недопущения” вешали именно на него. Не доверяли ему и консерваторы, привычно видя в нём “вольнодумца”. Сам князь вспоминал об этом времени: “Хотя я довольно долго промышлял делами цензуры, хотя в проезд мой через Берлин одна из наших заграничных непризнаваемых знаменитостей, проходя мимо меня, и пробормотала про себя: “вот идёт наша русская цензура”, но я до цензуры не безусловный охотник. Не безусловный поклонник и безусловных льгот свободной печати. Впрочем, желаю им здравствовать и процветать, но с тем, чтобы этот цвет приносил зрелые и здоровые плоды. Не следует забывать, что льготы, дарованные печати, не всегда ещё открывают путь истинным успехам литературы. Бывает и так, что они только развязывают руки самонадеянным посредственностям…” Покинув “расстрельную” должность, Вяземский целиком посвятил себя литературе. Он писал воспоминания о своих современниках, коих становилось с каждым днём всё меньше. “Простой рядовой, который уцелел из побоища смерти и пережил многих знаменитых сослуживцев” — так называл себя Пётр Андреевич. Действительно, с каждым годом князь становился всё более одинок. Один за другим уходили его друзья, умерли восемь из девятерых его детей, а он оставался старожилом, пережившем свою эпоху. Ушедшим друзьям Пётр Андреевич посветил прекрасные стихи, положенные впоследствии на музыку и ставшие известными нам, благодаря замечательному фильму Э. Рязанова “О бедном гусаре замолвите слово…”:
Немногих, но верных друзей,
Друзей, неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.
Я пью за здоровье далёких,
Далёких, но милых друзей,
Друзей, как и я одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.
В мой кубок с вином льются слёзы,
Но сладок и чист их поток,
Как с алыми чёрные розы
Вплелись в мой застольный венок.
Мой кубок за здравье немногих,
Немногих, но верных друзей,
Друзей, неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.
За здравие ближних, далёких,
Далёких, но сердцу родных
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
В последние годы жизни Вяземский редко печатался в журналах, подавая голос лишь с целью одёрнуть не в меру ретивых журналистов, “племя молодое, незнакомое”:
Не говорят вам, стой, равняйся,
И в неподвижности замри!
Не говорят, назад подайся
И дверь к грядущему запри!
Но говорят вам: отрезвитесь,
Высокомерные умы!
Первоначальем не хвалитесь
И не твердите: мы, да мы!
Вы так же, как и мы, прияли
Своё наследство от веков.
Вы продолжаете скрижали,
Начатые рукой отцов.
Ваш век, делец неугомонный,
Не выскочкой явился в свет:
Законных предков внук законный –
И он итог прошедших лет.
Одёрнул и Толстого за его роман “Война и мир”, упрекнув автора в искажении истории. “Безбожие опустошает небо и будущую жизнь. Историческое вольнодумство и неверие опустошают землю и жизнь настоящего отрицанием событий минувшего и отрешением народных личностей” — писал Пётр Андреевич. Вяземский, вообще, трепетно относился к исторической достоверности и ещё раньше утверждал: “К событиям и лицам, более или менее историческим, нужно, по мнению моему, приступать и с историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже легкомысленно клепать и добровольно наводить тени на них; но не хорошо и раскрашивать историю и лица её идеализировать; тем более, что, возвышая иных не в меру, можно тем самым понижать других несправедливо. История должна быть беспристрастною и строгою возмездницею за дела и слова каждого, но не присяжным обвинителем и не присяжным защитником”. Бранил князь и либералов, посвятив им в частности следующее стихотворение:
А в сущность глубже загляни:
Свободных мыслей коноводы
Восточным деспотам сродни.
У них два веса, два мерила,
Двоякий взгляд, двоякий суд.
Своим даётся власть и сила,
Своих наверх – других под спуд!
У них на всё есть лозунг строгой
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом!
Когда кого они прославят,
Пред тем колени преклони,
Кого они опалой давят,
Того и ты за них лягни!
Свобода, правда, сахар сладкий,
Да от плантаторов беда!
Куда как тяжки их порядки
Рабам свободного труда!
Свобода превращеньем роли
На их условном языке
Есть отреченье личной воли,
Чтоб выть винтом в паровике,
Быть попугаем однозвучным,
Который весь оторопев,
Твердит с усердием докучным
Ему насвистанный напев!
Скажу с сознанием печальным –
Не вижу разницы большой
Между холопством либеральным
И всякой барщиной другой!
Либералы в долгу не оставались и окончательно записали Вяземского в ретрограды и мракобесы. “Образ мыслей в человеке должен более или менее зависеть от событий и положения, которое он занимает: один образ чувств должен быть неизменен и независим” — говорил Вяземский в 1827-м году. Его собственный образ мыслей потерпел серьёзные изменения: из вольтерьянца он обратился в консерватора. Его литературные заслуги принижались, его имя замалчивалось… Впрочем, Пётр Андреевич мало обращал внимания на это: “На долгом веку моём был я обстрелян и крупными похвалами и крупною бранью. Всего было довольно. Выдержал я испытание и заговора молчания, который устроили против меня. Я был отпет: кругом могилы моей, в которую меня живого зарыли, глубокое молчание. Что же? Всё ничего. Не раздобрел, не раздулся я от первых, не похудел – от других. Натура одарила меня большой живучестью и телесною, и внутреннею. Это может быть досадно противникам моим. Я здоров своим здоровьем и болен своими болезнями. Чужие не могут придать мне здоровья, не могут со стороны привить мне и недуги. Злокачественные поверия и наития бессильны надо мною”.
В 1861-м году отмечался 50-тилетний юбилей литературной деятельности Вяземского. К тому времени в живых не осталось почти никого из друзей юности князя, а потому, обращаясь к собравшимся гостям, Пётр Андреевич заметил с грустью:
— Не мои дела, не мои труды, не мои победы празднуете вы. На литературном поприще я живое воспоминание великой эпохи. Я напоминаю вам, милостивые государи, имена её, имена Карамзина, Жуковского, Пушкина и некоторых других знаменитых её деятелей, сих воинов мирного, но победительного слова. Это не заслуга, но это право на сочувственное внимание ваше. Вы вменяете мне в заслугу счастье, которое сблизило и сроднило меня с именами, вам любезными и с блеском записанными на скрижалях памяти народной.
Надо отметить, что Вяземский всегда смиренно довольствовался ролью поэта второстепенного, не смея претендовать на лавры Жуковского, Пушкина… “Как писал я, потому что писалось: так и жил я, потому что жилось” — говорил о себе Пётр Андреевич, восхищаясь “подвижничеством” своих друзей: “Благодарность к Проведению, которое по пути моему свело и сблизило меня с подобными избранными подвижниками”.
Вяземскому не раз предлагали написать свои мемуары. А профессор Московского университета пошёл дальше: “Дайте мне средства быть вашим биографом! – пишет он князю. – Вы теперь старшее звено, связующее всю нашу литературу. Около вашей биографии скуётся почти вся наша словесность за исключением разве Ломоносова и Кантемира”. Вяземский ответил отказом. Своё нежелание писать о себе объяснял он следующим: “Теперь поздно и рано. Поздно – потому, что железо остыло, а должно ковать его, пока оно горячо, пока не развлеклось оно новыми именами, новыми предметами. Рано – потому, что не настала ещё пора, когда старое так состарится, что может показаться новым и молодым…”
Однако, когда в 1874-м зять Вяземского начал готовить к изданию полное собрание его сочинений, Пётр Андреевич взялся написать к нему предисловие в форме краткой биографии. Поражает та откровенность и самоирония, с которой писал о себе князь: “Странное дело: очень люблю и высоко ценю певучесть чужих стихов, а сам в стихах своих нисколько не гонюсь за этою певучестью. (…) Когда Вьельгорский просил у меня стихов, чтобы положить их на музыку, он всегда прибавлял: только, ради Бога, не умничай; мысли мне не нужны, мысли на ноты не перекладываются. Вьельгорский именно в цель попал. В стихах моих я нередко умствую и умничаю. (…) Я никогда не пишу стихов моих, а сказываю их в прогулках моих; это не вполне импровизация, а что-то подобное тому, импровизация с урывками, с остановками. В этой пассивной стихотворческой гимнастике бывают промахи и неправильные движения. После выпрямлю их, говорю себе, — иду далее, а когда окончательно кладу надуманное на бумагу, бывает уже поздно; поправить, выпрямить не удаётся: поправить лень да и жар простыл. (…) Не продаю товара лицом. Не обделываю товара, а выдаю его сырьём, как Бог послал”.
Пётр Андреевич Вяземский скончался 10 ноября 1878 года в Баден-Бадене, не дожив всего несколько недель до выхода первого тома своего собрания сочинений – “выставки жизни своей”. Когда-то он написал: “…моя речь ещё впереди: стоит только дождаться удобного часа, а он пробьёт уже без меня, но пробьёт”. Мне кажется, что час этот пробил, и всем нам пора вспомнить забытые имена из далёкого нашего прошлого, среди которых и имя князя Вяземского…
Приложение
Князь Вяземский был очень остроумным и наблюдательным человеком, многие его изречения и выдержки из стихов стали афоризмами. Их-то и хочу привести я в данном разделе:
“В нас ум — космополит, но сердце – домосед”
Которые, другим указывая путь,
Не в силах за порог ногой перешагнуть
И, сидя на своём подмостке, всенародно
Многоглагольствуют обильно и бесплодно…”
“Весь расчёт, вся мудрость века –
Нуль да нуль, всё тот же нуль,
И ничтожность человека
В прах летит с своих ходуль…”
“Не выжмешь личности из уровня людей.
Отрекшись от своих кумиров и властей,
Таланта и ума клянём аристократство;
Теперь в большом ходу посредственности братство:
За норму общую – посредственность берём,
Боясь, что кто-нибудь владычество ярём
Не наложил на нас своим авторитетом;
Мы равенством больны и видим здравье в этом.
Нам душно, мысль одна о том нам давит грудь,
Чтоб уважать могли и мы кого-нибудь;
Мы говорить спешим, а слушать не умеем;
Мы платонической любовью к себе тлеем,
И на коленях мы – но только пред собой.”
“И всё, что мило нам, и всё, что русским свято,
Пред гением с бельмом темно и виновато!”
“Новые порядки – дело хорошее и естественное явление в ходу и постепенном развитии общества. Но есть люди, которые хотят и требуют новых порядков во что бы то ни стало и не справляясь, есть ли под рукою материалы и зачатки для устройства новых порядков. Это лица такого рода, что они не усомнились бы взять на себя формировку конных полков в Венеции.”
“Иные боятся ума, а я как-то всё больше боюсь глупости. Во-первых, она здоровеннее и от того сильнее и смелее; во-вторых, чаще встречается. К тому же ум часто одинок, а глупости стоит только свистнуть, и к ней прибежит на помощь целая артель товарищей и однокашников.”
“Есть люди, которые переплывают жизнь; ещё есть люди, которые в ней купаются. К этому разряду принадлежат преимущественно дураки. Одним приходится выбирать удобные места для плавания, бороться с волнами, бодро и ловко действовать мышцами. Другие сидят себе спокойно по уши в глупости своей. Им и горя нет: им всегда свежо.”
“Глупый либерал непременно глупее глупого консерватора. Сей последний остаётся тем, при чём Бог создал его: его не трогай, и он никого и ничего не тронет. Другой заносчиво лезет на всё и на всех. Один просто и безобидно глуп; другой из глупости делает глупости, не только предосудительные, но часто враждебные и преступные.”
“Что есть любовь к Отечеству в нашем быту? Ненависть настоящего положения. В этой любви патриот может сказать с Жуковским: “В любви я знал одни мученья”.