Justitia, Prudentia и… Бедная их родственница Любовь
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 24, 2009
“Справа по борту Кронборг!” Эта команда традиционно возвещает датским морякам о возвращении на родину. Почему же только теперь, ведь за кормой уже лежат датские проливы Скагеррак и Каттегат? Да потому что именно этот форпост олицетворяет в национальном сознании главную веху на пути из Северного моря в Балтийское. Это один из основных символов, как принято сейчас говорить, “датскости”. Недаром и ежегодные международные вседатские съезды соотечественников проходят именно здесь, в Кронборге, под развевающимся на флаговом бастионе двухвостым (военным) Данеброг – самым старинным в мире национальным флагом. А замок Кронборг, вздымая башни-мачты, врезается носом передового бастиона в самую круговерть быстроводного “Зунда” — словно выплывает на перехват скользящих торопливо по проливу судов. Зачем? Чтобы ответить на этот вопрос, придется и самим погрузиться в бурные волны – волны истории.
Не обязательно быть опытным стратегом, для того, чтобы взглянув на карту Северной Зеландии, понять: замок Кронборг расположен стратегически несомненно очень грамотно. – С целью контролировать пролив. Замок построен у самого узкого места пролива Эресунд (4 км). А пролив этот – самый короткий и удобный морской путь, соединяющий два моря – Северное и Балтийское.
Однако первое укрепление возникло все же не здесь, а … на противоположной стороне пролива – в Швеции. Следует, правда, помнить, что в те далекие времена владения датских королей простирались по обе стороны пролива, и Хельсинборг (так называлось укрепление), принадлежал датской короне. Сейчас лишь мощная готическая башня Чернан (Kærnan), возвышающаяся над современным шведским городом Хельсинборг, напоминает о серьезном когда-то укреплении, ядром которого и была эта башня. Однако в 1370 году Хельсинборг оказался в руках Ганзы (лиги немецких купцов). И, возможно, ничего другого датчанам не оставалось, как поставить на противоположной стороне пролива другую крепость, чтобы удержаться в этом стратегически важном пункте. Во всяком случае, старейшие остатки фундамента восходят именно к этому периоду – последней четверти четырнадцатого века, времени правления датской королевы Маргареты 1, известной тем, что она объединила Данию, Норвегию и Швецию в одну Скандинавскую или Кальмарскую унию (1397). — Вместе было легче противостоять немецкому проникновению в Скандинавию.
В 1420-х годах внучатый племянник Маргареты король Эрик Померанский расширил эту крепость до размеров мощного замка. Он же ввел в 1426 году знаменитую Эресундскую пошлину, которая взималась со всех иностранных судов. Пошлина отменена была лишь в 1857 году. Более четырехсот лет легального пиратства! – казалось бы на первый взгляд. Однако все было не так просто. Датские проливы кишели пиратами. Плавание здесь было делом чрезвычайно опасным. А сторожевые корабли Эрика Померанского держали пиратов на почтительном расстоянии от Эресунда. Поэтому взимавшаяся плата была как бы компенсацией за безопасность.
Сто пятьдесят лет спустя другой датский король – Фредерик 2 – увидел, что замок изрядно устарел, особенно его фортификации. – Окружная стена и ров – маловато, чтобы противостоять пушкам второй половины шестнадцатого века. Нужны были укрепления нового типа – бастионы. И король построил первые четыре непосредственно вокруг замка, вобрав в них, так сказать, окружную стену. Поначалу, возможно, лишь фортификации и интересовали короля. Однако Фредерик не мог не заметить, что место это не только стратегически удобное, но и на редкость живописное. Здесь можно было дать волю своей архитектурно-художественной фантазии. Стимулом послужила также женитьба Фредерика 2 на молодой принцессе Софии, прибывшей в Данию из княжества Мекленбург, известного своими красивыми замками-дворцами. Как бы там ни было, но к 1585 году замок получил этот и поныне существующий архитектурный облик. Средневековая крепость осталась практически внутри. Некоторые ее фрагменты проступают в отдельных местах то в виде готических сводов, то заостренных окон или узких крутых винтовых лестниц.
Внешний вид замка во многом остался с 16-го века, а вот интерьер практически почти не сохранился. И тому был ряд причин. Одна из них – пожар 1629 года. Мощные стены (местами достигающие четырех метров) выстояли, а вот внутри пожар мало что пощадил. Сын Фредерика 2 король Кристиан 4 восстановил Кронборг. Ему он был дорог не только как форпост. Кристиан вырос здесь. На его глазах замок строился и перестраивался. Возможно, именно в эти детские годы в Кронборге и была привита ему любовь к строительству, которую он пронес потом через всю жизнь. Король решил восстановить замок вопреки “здравому смыслу” — т.е. государственному совету, отказавшемуся субсидировать проект. Было найдено простое и гениальное решение: Кристиан удвоил на год эресундскую пошлину и получил необходимые средства. К 1635 году замок был восстановлен. Внешний его вид король постарался сохранить неизменным, а вот внутри – не резон было восстанавливать старомодный интерьер. Внутри Кристиан отделал Кронборг в соответствии с последней модой своего времени.
В 1658 году другое несчастье обрушилось на замок. В результате одной из многочисленных датско-шведских войн Кронборг был захвачен шведами. При отступлении они основательно разграбили его.
После этого замок у Эресунд перестал представляться королевской семье привлекательной резиденцией. Кроме того, провинции на противоположной стороне пролива отошли к Швеции, и Кронборг оказался на самой границе королевства. Потом именно это обстоятельство способствовало его развитию как крепости – самой сильной крепости Северной Европы после крепости Копенгагена. Когда во время наполеоновских войн английским генералам был отдан приказ взять замок штурмом, они ответили, что это безумие, так как он слишком хорошо укреплен.
Военно-стратегическое значение Кронборг имел вплоть до второй мировой войны. Конечно же, уже не сам замок, а его местоположение. Есть сведения о том, что немецкое командование отдало приказ взорвать Кронборг, в случае, если в проливе покажутся советские подводные лодки.
Итак, замку на этом месте более 600 лет. Однако расцвет его и те архитектурные формы в которых он застыл для потомков, принадлежат, безусловно, эпохе Возрождения.
Как художественный стиль Возрождение появилось в Дании вскоре после 1536 года, однако вначале только в интерьере. Это период так называемого раннего Возрождения. Высокое же, или зрелое Возрождение, а Кронборг – обзазец именно зрелого Возрождения — достигло берегов Дании только ко второй половине 16-го века, проделав при этом долгий путь из Италии через центральную Европу и Голландию. Именно в таком вот — переплавленном, причудливом, “заломленном” на голландский манер — виде и распространился этот стиль по всей Северной Европе.
На первый взгляд голландское Возрождение не имеет ничего общего с итальянским. Действительно, голландский вариант изрядно напоминает готику. Те же ступенчатые торцы, правда теперь слегка оплывшие; те же норовящие проткнуть небо шпили, но теперь уже не сплошные, а перетянутые поясом этажности; те же узкие головокружительные винтовые лестницы. Однако колонны, пилястры, античная скульптура и обилие античных украшений в виде гирлянд, путти, декоротивных масок и бюстов в треугольниках над громадными прямоугольными окнами и — что особенно характерно — четкие, подчеркнутые карнизами горизонтальные как бы приземляющие линии – не оставляют сомнения, что перед нами архитектура эпохи Возрождения.
Архитектура – это последняя художественная форма познания, запечатлевающая эпоху. А предшествует всему — мысль. В эпоху Возрождения — гуманистическая, земная, дерзкая, легко перетекающая во времени и пространстве: из настоящего в пошлое и будущее, из высоких сфер религии и философии в науку и бытовую суету. Но зарождалась эта мысль в глубине позднего средневековья, под готическими еще сводами в схоластических диспутах. Последующие поколения поборников свободомыслия презрительно заклеймили их, однако именно в ходе этих диспутов возникла острая потребность в отточенности высказываний. Именно тогда некоторые пытливые схоласты стали вдруг обращать внимание на то, что античные тексты изобилуют примерами такой отточенности. И именно они заново открыли науку, имя которой – Риторика.
Именно ради нее – Риторики – началась массовая “охота” за античными рукописями, с целью отмыть, отскоблить их от позднейших наслоений и добраться до первоначального классического латинского текста, чтобы затем поучиться у него красноречию. Но вскоре выяснилось, что не только этому можно было поучиться у древних римлян – и не только римлян! Отмывая и отскабливая рукописи, Европа открыла для себя культуру, предшествовавшую римской – греческую. И в этом открытии решающая роль принадлежала Италии, а точнее Венеции, имевшей тесные связи с Византией. В Венецию начинают проникать древне-греческие рукописи и предметы искусства. Особенно много их и других ценностей было захвачено после разгрома крестоносцами Константинополя – разгрома, к которому приложил руку завистливый сосед – Венеция.
Однако нет худа без добра. В Венеции, собственно, и начинается Возрождение. И хотя термин Возрождение как обозначение исторического периода между средневековьем и новым временем возник только в 19-м веке, само слово возрождение в значении — новое мышление – мы находим уже в 16-м веке в произведениях Макиавелли, Мелангтона, Эразма Роттердамского. Личность последнего представляет для нас особый интерес, хотя бы потому, что с него начинается Возрождение в центральной и особенно северной Европе.
Мыслители и художники позднего средневековья восхищались красотой и гармонией заново открытых, как бы заново рожденных произведений классического искусства. И постепенно приходило понимание, что красоту и гармонию древние черпали в природе, в человеке, который сам есть часть природы. Нет, нет, они продолжали оставаться глубоко религиозными личностями, однако теперь пришло понимание, что игнорировать земное в красоте также неверно и грешно, как и отрицать в ней божественное. И человек – не только создание творца, но и сам творец. Творения его адресованы людям, а значит — должны быть им понятны и отражать их чаяния. Значит, они неизбежно должны были стать гуманистичными, гуманными. Это – главный идеал эпохи.
Однако быть гуманным в мире, где так много несправедливости, трудно. Справедливость –Justitia — вот еще один идеал эпохи. Но как достичь справедливости в обществе с очень размытым представлением о справедливости, где люди замурованы в средневековой иерархии. Просвещение – Prudentia — вот оружие добра в борьбе против зла, за справедливость. Человечное в людях “воспитывается через чтение и образование”. В это свято верил Эразм из Роттердама. Невежество держит людей в темноте и вынуждает творить зло, считал он. А там, где невежество – бесчинствует глупость. “Похвала Глупости” — это полное блистательного сарказма произведение сделало ее автора властителем лучших европейских умов. Роттердамец вряд ли подозревал, какую бурю он посеял. Однако “честь” пожать ее плоды досталась не ему.
Среди восторженных почитателей Эразма был и один скромный августинский монах по имени Мартин Лютер. В те непростые времена если и имелись праведники, то Лютер был одним из них. А времена были, прямо скажем, экстравагантные. Католическая церковь стяжала себе непомерную власть и богатства, и не только праведным путем. В конце 15-го века папа Александр 6 и Юлиус 2, например, могли бы (по способу стяжания) успешно соперничать с современными гангстерами. Правда, совсем уж разнузданные времена миновали. Теперь римскую святыню возглавлял высокообразованный Папа Лео 10, пожелавший подарить правоверным католикам величественный храм – собор Святого Петра. Но вот же незадача – у папы возникли проблемы с финансированием этого грандиозного проекта. Как быть?
И здесь появилась блестящая идея – индульгенция. Выражаясь современным языком, это справка, дающая право на освобождение от покаяния (как то: бичевания, поста, ночного бдения, чтения молитв) и на отпущение грехов. Индульгенции существовали и реньше, но именно папа Лео 10 поставил из, так сказать, на коммерческие рельсы. Это нововведение получило живой отклик в массах, и деньги потекли к папскому престолу. Однако, увлекшись материальной стороной дела, Папа дал в руки своим противникам убийственный идеологический козырь, который они не преминули разыграть.
Хлеще всего это получилось у Лютера. Он в своей борьбе за чистоту веры сумел преподнести индульгенцию как квинтэссенцию моральной деградации всей церковной системы. Правда, Лютер думал, что ему удастся убедить папу, так сказать, перестроить и очистить католическую церковь от коррупции. Напрасно. Многочисленные его призывы игнорировались. Еще бы – у папы были дела поважнее, нежели реагировать на какого-то провинциального монаха. Да! Недооценил папа августинца!
И вот — “грянул гром среди ясного августовского неба”– именно под таким “заголовком” и вошла глава о реформации в историю Западной Европы. В 1517 году Лютер открыто поставил вопрос о пресловутых индульгенциях. Папа вместо ответа послал ему проклятие и отлучение от церкви – Буллу. Теперь уже он думал, что приструнил “заблужденца”. Мыслимое ли дело – быть отлученным от церкви?! Единственный способ избежать проклятия – приползти покаянно к высокому престолу и припасть к папиным стопам. Этого и ждал папа от Лютера.
Но ждал не только папа. Пол-Европы сторонников мятежного монаха ждали от него, Мартина Лютера, решительных действий (из далекой России даже пришел призыв перейти в православие). И действия последовали: в костер полетела папская Булла. От этого дерзкого жеста, словно от удара молнии, раскололся монолит католической церкви. Больше всего не хотел Лютер раскола, но поступить по-другому был не в состоянии: “Вот я стою здесь весь перед вами. И больше этого ничего не могу”, — так ответил он на требование отречься от крамолы. Упрямый был мужик.
Слова эти сказаны им были в 1521 году на знаменитом соборе в городе Вормсе, где он отстаивал свои убеждения перед самим императором Карлом 5. И не сносить бы ему, Лютеру, буйной головы, если бы не… Реформатор наш был попросту похищен и спрятан в замке одного могущественного курфюрста – Фридриха Мудрого. Этот курфюрст имел свои счеты с папой. Однако, говорят, что прежде чем решиться на такой шаг, Фридрих посоветовался с одним уважаемым человеком – Эразмом из Роттердама. Надо же было князю удостовериться, что не проходимец этот Лютер, не шарлотан какой, недоучка. И стоило Роттердамскому тогда хоть одно слово неодобрительное бросить, или даже просто губы изогнуть в саркастической усмешке… Но нет – сказал честно, что думает о сопернике, и спас… А заодно спас Реформацию, которая закружила по Европе вихрем религиозных войн.
А что же гуманист наш, Эразм? Лютер предложил ему союз. Принять это предложение — значило открыто вступить в войну, и не только на словах, но в прямом ее кровавом смысле – против католической церкви на стороне Лютера. Нет, и на сей раз наш гуманист не смог поступиться принципами. Dulce bellum inexpertis – Войной может восхищаться только тот, кто ее не испытал. Тот же, кто пережил ее, знает, что от войны чаще и больше всего страдают не противоборствующие стороны, а те, кто вокруг – невинные и непричастные. А это не справведливо. Значит война – уже сама по-себе несправедливость и противоречит главному идеалу Возрождения – Справедливости.
Фанатизм Лютера также претил Эразму. По Лютеру спасение души лишь в безоглядной вере, и при этом не имеют значения ни дела, ни помыслы. Но разве мог он, Эразм, отказаться от разумного? От разума, который он почитал за свет?! А если человеку не дано совершенствовать душу свою при помощи разума и любви, благородных деяний, то суть христианства исчезает. Суть христианства по Эразму – любовь к людям, понимание, прощение, терпимость, созидание – т.е. гуманизм и гуманность. А главные противники христианской сути – нетерпимость, вражда, фанатизм. И чем сильнее свирепствовало фанатичное христианство, тем рьянее проповедовал он христианство гуманное. Однако толпе всегда легче было идти за фанатизмом, чем за разумом. Вот и остался наш Роттердамец в драматическом одиночестве посреди моря крови. Но себе не изменил. От предложенного папой кардинальского звания отказался, и никого не предал, чем августинец похвастаться не смог бы. Изменил он народу в угоду князьям. С князьями выбрал дружить. А о восставших крестьянах сказал: “Убивайте их как бешеных собак!” — и это о тех, кого он сам, так сказать, сбаламутил.
До берегов Дании волна Реформации докатилась, утратив свою штормовую силу, и кровавый оттенок ее заметно поблек. Однако без войн все же не обошлось. Все началось с того, что один король – Кристиан 2 – задумал провести экономические реформы, подсказанные одной голландской негоцианткой, вошедшей в историю под именем матушка Сигбрит. Она же и возглавила реформы. Феодальная знать, разумеется, не могла с этим смириться. В результате последовала цепь столкновений короля со знатью, которые закончились “стокгольмской кровавой баней”. Мы напомним здесь, что Швеция входила тогда в Скандинавскую унию, возглавляемую фактически датским королем, в данном случае Кристианом 2. Стокгольмская кровавая волна буквально смыла его с трона. “Кристиан-тиран” — так заклеймила история короля-реформатора. Потерпев сокрушительное поражение в войне со знатью, Кристиан бежал к своему могущественному шурину – самому императору Карлу 5. И тот уж точно мог дать родственнику войско, с которым король легко справился бы с упрямой знатью. Однако этого не произошло в силу одного обстоятельства. Кристиан познакомился с Мартином Лютером, и, попав под обаяние великого реформатора церкви, порвал со старой доброй католической верой. Это стоило ему короны. Она перешла к его дяде – Фредерику. Отсюда и пошло чередование Кристианов и Фредериков на датском престоле. А задумано, очевидно, было чередовать Кристианов и Хансов. Имя Ханс носил отец Кристиана, этим же именем назвали и его сына, которому не суждено было стать королем Хансом 2.