Опубликовано в журнале Новый берег, номер 24, 2009
| …Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать. И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет, Как сутулого учит могила И воздушная яма влечет. (Осип Мандельштам) |
Писать о Лермонтове трудно. За более чем полтора столетия, прошедшие после его гибели, никто так и не понял, кем был этот странный юноша. Пробыв в нашем мире неполных 27 лет, он быстро достиг вершин в разных областях знания и на военном поприще. Гениальный поэт, мыслитель, художник, он уже в двадцать лет знал о себе больше, чем другие могли предполагать, хотя знакомые и критики часто восхищались им и уже начиналась его известность. Именно в двадцать лет он заговорил о своем особом предназначении, повторял это в письмах, в стихах и в романе. Как-то так случилось, что его не услышали и позже не постарались уберечь, да и сам он, как известно, себя не щадил, будто искал смерти. Почему-то Лермонтов приобрел множество врагов, хотя мог бы этого легко избежать, ведь был он тонким психологом и людей знал хорошо. Едва повзрослев, он уже не искал равных или близких. Юношеский максимализм и умудренность старика плохо уживались в нем. Над теми, кто оказывался рядом, он хохотал беспощадно. Один из современников написал о нем: “Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами”.
Какая-то неистовая сила разрывала его и принуждала постоянно существовать как бы в двух разных мирах, мыслить и поступать так, будто мыслит один, а действует другой. Он твердо знал о своей высокой миссии и о том, что нужен России, но почему-то неистово стремился к самоуничтожению — то в бою, то на дуэли. И другое – так ясно видел он ничтожность и низость многих окружающих его людей, понимал же, что он гигант рядом c ними, но дразнил и донимал насмешками малых сих, будто нарочно вызывая в них ненависть и злобу. И от любви он всегда бежал, хоть любил страстно. Уходил надолго.
В 9 лет он написал стихотворение “Осень”. Если вчитаться в эти строки, войти в них, как в особый мир, то скоро картина, описанная автором-ребенком, начнет представляться совершенно отчетливо. Выписаны такие тонкости, такие детали, что уже с первых строк становится понятно, например, даже то, что осень эта не совсем поздняя, но уже набравшая силу. Слова точны, и музыка хороша, полная природных осенних звуков, шуршанья — до шепота, круженья – до ворожбы.
Осень
Листья в поле пожелтели,
И кружатся и летят;
Лишь в бору поникши ели
Зелень мрачную хранят.
Под нависшею скалою
Уж не любит, меж цветов,
Пахарь отдыхать порою
От полуденных трудов.
Зверь отважный поневоле
Скрыться где-нибудь спешит.
Ночью месяц тускл и поле
Сквозь туман лишь серебрит
Уже в этих детских стихах виден и Лермонтов-художник (в буквальном смысле – мастерски работающий красками), и замечательный поэт. А это по-детски удивленное замечание: “Зверь отважный поневоле скрыться… спешит” — вот как, даже отважный бежит, ведь так холодно и жутко. Смысл этой строки может быть и шире: у Лермонтова ведь нет запятых и можно прочитать и так, что зверь, отважный поневоле, скрыться … То есть, поневоле будешь отважным в такую пору. Но не ради всех этих размышлений я привожу здесь эти стихи, хоть, правда, их и не грех лишний раз перечитать – они редко публикуются теперь даже в детских хрестоматиях, а раньше — никогда. Если вы всмотритесь еще раз в эти стихи, то возможно заметите, что третья строфа очевидно указывает на странную позицию автора по отношению к описанной им картине: он, похоже, смотрит на все как бы сверху и оттуда, с высоты, ему видны и убегающий зверь, и поле, которое серебрится сквозь туман. Геометрия, кажется, такая: туман стелется над полем, а выше, над туманом расположена та точка, с позиции которой описана картина. Невероятно, как будто какой-то мощный поток энергии вознес воображение юного поэта ввысь и он описал то, что увидел оттуда.
Творчество Лермонтова изучают уже больше, чем полтора столетия, из тысяч статей, монографий, томов воспоминаний современников поэта сложилась гигантская наука – лермонтоведение. И вот, несмотря на все это, Лермонтов, пожалуй, остается самым загадочным поэтом в России.
Нет, смысл почти всех его произведений вполне доступен даже неискушенному читателю, да и картины Лермонтова-художника, очевидно, загадок не таят, но, кажется, что именно он сам окутан тайной. Тонкий читатель это обязательно почувствует. В работах известных русских мыслителей о Лермонтове, даже только в названиях самих этих работ, часто уже есть указание на загадку или на нечто необъяснимое. Так, программное эссе Дм. Мережковского называется “Лермонтов – поэт сверхчеловечества”, известная статья С. Ломинадзе в “Вопросах литературы” 1977 года – “Тайный холод”. “Миссия Лермонтова – одна из глубочайших загадок нашей культуры”, — писал Даниил Андреев в “Розе Мира”.
Действительно, от многих созданных Лермонтовым вещей остается ощущение, что поэт в им же описанной действительности как будто сам не участвует и никогда ей не принадлежал, он только наблюдает ее со стороны. И здесь вот еще что важно – с какой стороны.
Помните, в “Выхожу один я на дорогу…”, одном из последних стихотворений Лермонтова, там в грандиозном космическом пейзаже, в этой живой объемной картине мироздания присутствие автора и его положение были зафиксированы с самого начала – вот оно, его одинокое Я:
Выхожу один Я на дорогу:
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Все перечисленное – это то, что видит поэт, этот Я. Дорога, по которой он идет, почти сразу переходит в нечто иное – в “путь”, который явно представляется читателю будто бы поднимающимся в гору.
Человек на этом пути как-то невероятно быстро перемещается в пространстве, будто не идет, а уже медленно взлетает, все более набирая высоту. Оттуда, сверху, с этого светящегося “кремнистого пути” видна расстилающаяся пустыня, пространство пустое и потому максимально всему открытое, но, главное, что оно открыто навстречу Богу – обращено вверх. Пустыня Ему “внемлет”, ведь это Его поле для божественной деятельности, для творчества Творца, если можно так сказать. А поэта воздушный путь возносит всё выше, он оказывается “в небесах” и описывает это: “В небесах торжественно и чудно”. Именно оттуда видно, как: “Спит земля в сиянье голубом”. Снова, как в детском стихотворении, какая-то необъяснимая сила вознесла поэта на высоту, теперь уже в космические просторы. Что это, только полет воображения или Лермонтов так описал свой действительный полет? Через столетие Джек Лондон подробно расскажет в романе “Межзвездный скиталец” о своей технике перемещения в пространстве. Позднее Марина Цветаева в “Поэме воздуха” проследит этапы своего пути от Земли — по ступеням, по смене ощущений. Но это голубое сиянье от Земли, которое можно видеть из космоса, его только Лермонтов определил — и безошибочно. Многие помнят, как потрясен был Юрий Гагарин, когда увидел из своего корабля Землю в синеве. Он тогда как-то очень точно определил этот цвет: “…синий цвет, как на полотнах Рериха”.
Это кажущееся ирреальным положение Лермонтова “над” — в духовном или в пространственном смысле — ощущается и в других его стихотворениях, написанных в 1841-ом, его последнем году. В пророческом стихотворении “Сон”, где Лермонтов невероятно точно описал картину своей гибели, он тоже, и это очевидно, находится “над” той долиной и над самим собой, смотрит на происходящее с огромной высоты. Будто душа его видит, как:
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.
Видите, здесь повторение все той же инверсии — “один я”. “Выхожу один я на дорогу” – картина одинокой фигуры на пустынной дороге видна другому наблюдателю, тому, кто с небес увидит “землю в сиянье голубом”. “Лежал один я на песке долины” — и снова тот же наблюдатель словно охватывает сверху взглядом всю картину: “Уступы скал теснилися кругом…”. Можно предположить, что “один я” у Лермонтова не адекватно простому “один”- в смысле без кого-то еще, а один — в значении числительного: Я, один, выхожу на дорогу, а Я, другой….(мое другое Я). Здесь, вероятно, что прежде единую субстанцию разводят, разъединяют два разнонаправленных вектора: внизу – в долине, на дороге – один, а в вышине, с небес смотрит другое незримое Я. Помните, как говорит Печорин: «Во мне два человека, один живет в полном смысле слова, другой мыслит и судит его». Это какой-то особый лермонтовский дуализм – его душа может жить лишь в своем закрытом духовном мире, где царствует его Я. Поступки же совершает материальная фигура, такая же, какими являются все остальные люди, каждый из которых и есть тот самый “один”.
Получается, что в двух последних стихотворениях, “Выхожу…” и “Сон”, Лермонтов дважды вводит себя в пейзаж. Вот если бы это была его живопись, а не словесные картины, то, возможно, Лермонтов-художник мог бы обозначить на холсте расположение своего духовного центра особым знаком.
Кстати, интересно, что режиссер Дмитрий Крымов в Москве поставил уникальный спектакль “Демон. Вид сверху”. Там глазами Демона увиден весь этот “божественно прекрасный мир с подсолнухами, снежками, застольями в пиросманиевском духе и парящими в воздухе любовниками Шагала”. В одной критической статье об этом спектакле, которую я уже начала цитировать, дальше написано: “Кажется, это все же взгляд другого летающего существа. Ведь у Лермонтова мир вообще часто увиден сверху, и отнюдь не только глазами Демона. «По небу полуночи Ангел летел,/ И тихую песню он пел», — эти ранние стихи 16-летнего гения подходят спектаклю «Демон» куда больше, чем строчки одноименной поэмы”. (Ольга Фукс)
В свой последний год Лермонтов мало занимался живописью, но и те немногие его кавказские пейзажи лишь подтверждают то, что поэту был всегда предпочтительнее верхний ракурс, взгляд сверху, и он, возможно, писал, сидя на вершине горы, или с холма. Удивительно, но его картины действительно напоминают горные пейзажи Рериха, но не цветом, конечно, а такой же невероятной духовной мощью.
Каждый раз, когда перечитываешь Лермонтова, стихи и прозу, особенно, “Морскую царевну”, “Княгиню Лиговскую”, “Маскарад”, чувствуешь, как вновь прикасаешься к его мощной и непостижимой тайне. Это волнует, но потом забывается, а через время приходит снова. И, наконец, наступает понимание того, что это все в конечном счете почему-то важно и для себя самого, и крепко связано со всеми другими. Философ-мистик Даниил Андреев, завершая свои размышления о миссии Лермонтова, написал: “… теперь он – одна из ярчайших звезд в Синклите России, … он невидимо проходит между нас и сквозь нас, творит над нами и в нас, и … объем и величие этого творчества непредставимы ни в каких наших предварениях”.