Опубликовано в журнале Новый берег, номер 24, 2009
Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я…
I
Поэт-старожил
Пока живётся нам, всё мним: ещё когда-то
Уж не за мной ли дело стало? |
Он вошёл в нашу литературу при жизни Державина и покинул её за два года до рождения Блока, и при этом всю жизнь обречён был оставаться в тени своих более даровитых друзей: Пушкина, Жуковского, Языкова… А, между тем, Пётр Андреевич был замечательным поэтом, мемуаристом, публицистом. В наше время мало кто уже помнит его, а если и помнит, то исключительно как одного из друзей А.С. Пушкина. Автору пришлось приложить немалые труды, чтобы восстановить почти занесённый пылью времени образ забытого поэта, по крупицам выгрызая сведения о нём из самых различных источников.
Н.В. Гоголь, пожалуй, один из немногих по достоинству оценил талант Вяземского: “Его стихотворения – импровизация, хотя для таких импровизаций нужно иметь слишком много всяких даров и слишком приготовленную голову. В нём собралось обилие необыкновенное всех качеств: наглядка, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, ум, остроумие, весёлость и даже грусть – пёстрый фараон всего вместе…”. К слову сказать, сам Вяземский со свойственной ему иронией отнёсся к столь чрезмерным похвалам, но, когда прогрессивная общественность набросилась на самого Гоголя за публикацию его “Переписки с друзьями”, Пётр Андреевич почти в одиночестве взял сторону Николая Васильевича и высоко оценил правильность многих замечаний, сделанных в указанной книге…
Надо заметить, что многое из написанного Вяземским звучит злободневно и сегодня. Вот, хотя бы одно из стихотворений его:
Наш век нас освещает газом
Так, что и в солнце нужды нет:
Парами нас развозит разом
Из края в край чрез целый свет.
А телеграф, всемирный сплетник
И лжи и правды проводник,
Советник, чаще злой наветник,
Дал новый склад нам и язык.
Смышлён, хитёр ты, век. Бесспорно!
Никто из братии твоей,
Как ты, не рыскал так проворно,
Не зажигал таких огней.
Что ж проку? Свесть ли без пристрастья
Наш человеческий итог?
Не те же ль немощи, несчастья
И дрязги суетных тревог?
Хотя от одного порока
Ты мог ли нас уврачевать?
От злых страстей, от их потока
Нас в пристань верную загнать?
Не с каждым днём ли злость затейней,
И кровь не льётся ль на авось,
В Америке, да и в Гольштейне,
Где прежде пиво лишь лилось?
Болезни сделались ли реже?
Нет, редко кто совсем здоров,
По-прежнему – болезни те же,
И только больше докторов.
И перестали ль в век наш новый,
Хотя и он довольно стар,
Друг другу люди строить ковы,
Чтобы верней нанесть удар?
И люди могут ли надежно
Своим день завтрашний считать,
От правды отличать, что ложно,
И злом добра не отравлять?
А уголовные палаты
Вложить в ножны закона меч?
От нот и грамот дипломаты
Чернил хоть капельку сберечь?
Нет! Так же часты приговоры,
Депешам так же счёта нет:
И всё же не уймутся воры,
И мира не дождётся свет.
Как ты молвой ни возвеличен,
Блестящий и крылатый век!
Всё так же слаб и ограничен
Тобой вскормлённый человек.
Уйми своё высокомерье,
Не будь себе сам враг и льстец:
Надменность – то же суеверье,
А ты – скептический мудрец.
Как светоч твой нам ни сияет,
Как ты ни ускоряй свой бег,
Всё та же ночь нас окружает,
Всё тот же тёмный ждёт ночлег.
Уж не о нашем ли веке эти строки? Как, однако, похоже… Видимо, прав был современник Петра Андреевича, утверждавший, что хорошо там, где нас нет…
II
Детство. Отрочество. Юность.
Нет равновесья в нашей доле:
Как ни держись, не ровен час,
А волей, иль скорей неволей
Куда-нибудь да клонит нас.
Князь Пётр Андреевич Вяземский родился 12-го июля 1792 года в Москве. Мальчик рос угрюмым, редко принимал участие в играх сверстников, казавшихся ему скучными. Благодаря знатному роду и состоятельности семьи, он ни в чём не имел недостатка. Профессора Московского университета читали ему лекции на дому, что, впрочем, приносило мало пользы, ибо их ученик не имел ни малейшей склонности к точным наукам, а интересовался лишь одним предметом – литературой, от которой, по свидетельству педагогов, лицо его оживлялось, а взор начинал светиться. Обстоятельство это весьма огорчало отца его. Князь Андрей был человеком строгим и серьёзным и сына своего желал видеть таким же. Для того не брезговал он при нужде и поркой. Вообще, методы воспитания старого князя были далеки от либерализма. Чтобы победить в ребёнке страх темноты, оставляли его ночью в парке одного; чтобы научить плавать – заставляли барахтаться одного в пруду. Сам Петр отца более боялся, нежели любил. Князь Андрей не скупился на образование, нанимая сыну многочисленных гувернёров – французов и немцев. Последний из них часто прикладывался к бутылке, что сразу приметил не в меру остроумный воспитанник, который на вопрос кого-то из гостей о своём наставнике отозвался по-французски следующим образом: “Он охотно возделывает виноградник Господний!” Однажды гувернёр возвратился пьянее обычного. Пётр подошёл к нему и невинно полюбопытствовал:
— Скажите, как будет по-немецки “вонять”?
— Stinken. А зачем спрашиваете вы это?
— Чтобы сказать вам: Sie stinken nach vino (От вас несёт вином – Е.С.)! – отозвался ученик.
Немец пожаловался отцу воспитанника. Имел место большой скандал, в результате которого гувернёр был уволен, а юный шутник отправлен продолжать образование в иезуитский пансион, где Вяземский, зачисленный во второй (средний) класс, сошёлся с воспитанниками классов старших, многие из которых в будущем вписали имена свои в историю России, отдав за неё жизнь в том числе в Отечественную войну 12-го года…
По окончании пансиона Вяземский был определён в дом профессора Рейса, где и посещали его профессора Московского университета. И здесь вновь случился скандал. Один из преподавателей, Мерзляков, не являлся на занятия к своему ученику, тогда ученик направился к нему сам и оставил записку с просьбой явиться на другой день. На другой день профессор явиться не соизволил, а прислал записку: “Господин Вяземский, я не школьный учитель, готовый ходить в дом к какому-нибудь немцу, чтобы давать вам уроки”. Записка получила огласку, и Пётр Андреевич отозвался на неё эпиграммой:
— Ты знаешь ли, мой друг, кто МЕРЗКИЙ сочинитель?
— Какие пустяки! Он школьный наш учитель!
— Да кто ж тебе сие сказал?
— В письме он сам мне написал.
Эпиграмма имела большой успех в кругу немецкой профессуры.
По возвращению в родной дом, Пётр Андреевич нашёл в нём нового родственника – Н.М. Карамзина, который весьма критически отнёсся к творчеству юноши, боясь увидеть в нём плохого стихотворца. “Берегись, — говорил великий писатель. – Нет никого жальче и смешнее худого писачки и рифмоплёта”. Но, наконец, на одном из собраний Арзамаса, чествовавшем Карамзина, Вяземский прочёл несколько своих стихотворений. Выслушав их, Николай Михайлович благословил молодое дарование: “Теперь уж не буду отклонять вас от стихотворства. Пишите с Богом!”
III
Война 1812-го года
Когда грянул 12-й год, Пётр Андреевич, как и многие молодые люди, пошёл в ополчение. Никогда не думавший о карьере военного, неловко сидящий на лошади, вовсе не владеющий огнестрельным оружием и едва – рапирою, только оправившийся от лёгочной болезни, грозившей ему чахоткой, Вяземский смотрелся в казацком мундире почти нелепо. На обеде у своего свояка князя Четвертинского он встретился с Милорадовичем, который принял молодого человека к себе в адъютанты. Вскоре генерал вызвал Петра Андреевича в действующую армию, где встретил его очень благосклонно и ласково.
А на другой день состоялось знаменитое Бородинское сражение… Разбуженный на рассвете выстрелом из пушки, Пётр Андреевич поспешил к Милорадовичу. Все были уже на конях, но лошадь князя Вяземского, отправленная им из Москвы, ещё не подоспела. Пётр Андреевич, подобно известному герою, готов был выкрикнуть знаменитое: “Полцарства за коня!” На его счастье, один из адъютантов предложил ему свою лошадь, и князь смог присоединиться к свите Милорадовича. Здесь Пётр Андреевич отметил, что “привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски”. Казацкая форма едва не сыграла с Вяземским злую шутку. Какой-то боец принял кивер князя за французский. По счастью какой-то офицер успел остановить его. Вследствие этого факта кивер был сброшен и заменён фуражкой.
За время битвы, в которой Вяземскому не привелось ничем отличиться, под ним были убиты две лошади. Рядом с ним ядром раздробило ногу генералу Бахметеву. Сам Пётр Андреевич признавался затем, что худо может описать происходившее, так как по природной близорукости ничего толком не видел, точно был в тёмном или воспламенённом лесу. По окончании сражения Вяземский вместе с Милорадовичем отбыл в Можайск…
IV
На государевой службе
Кому кажусь в “оттенке алом”,
Кому же выжившим из лет
И в тупоумье запоздалом
Не знающим: где тьма, где свет?
По распущении Московского ополчения Вяземский некоторое время пребывал без дела, пока в 1817-м году приятель его отца генерал Бороздин не пристроил Петра Андреевича в варшавскую канцелярию Н.Н. Новосильцева, занимавшегося польским вопросом. Таким образом, участь Вяземского была решена и вместе с супругой он выехал в Варшаву. Дорогой князь захворал и ехал едва ли не в халате, небритый и неряшливый. Ни в одном из проезжаемых местечек не было никакой помощи: ни доктора, ни чистой воды, ни белого хлеба, ни снадобий. На дороге Вяземских нагнал Император Александр, вышедши из кареты, он поприветствовал их и, узнав о нездоровье князя, по прибытии в Варшаву уведомил Новосильцева, что новый чиновник едет к нему больной. Позже Государь, находившийся в Польше для открытия сейма, был весьма внимателен к Петру Андреевичу и даже удостоил его своим визитом. Император полюбопытствовал у князя, читал ли он Историю Карамзина и, услышав отрицательный ответ, с гордостью сообщил, что прочёл её от начала и до конца.
Александр должен был прочесть торжественную речь на открытии сейма. Речь эту на французском языке было срочно поручено перевести на русский Вяземскому. Государю перевод понравился, а Карамзин заметил, что за него Петра Андреевича следовало бы выдрать за уши из-за неправильности языка. Надо сказать, что Вяземский переводил не один: для скорости к этому делу подключено было ещё несколько человек, а речь разделена между ними.
В то время Вяземскому, как и многим другим, были близки либеральные идеи. Пётр Андреевич участвовал в составлении записки об отмене крепостного права и писал ряд острых политических стихов, в своих письмах, зная, что их перлюстрируют и желая таким образом донести до власть предержащих масштабы недовольства, он яростно критиковал правительство, что в итоге привело к отзыву его из Варшавы. Власть в то время окончательно перешла к консервативной ориентации, и Вяземский оказался в оппозиции ей. Сам он написал об этом так: “Из рядов сторонников правительства очутился я, невольно и не тронувшись с места, в ряду противников его. Дело в том, что правительство перешло на другую сторону”. Свою отставку считал он при этом справедливой.
По возвращению Вяземского из Варшавы, Император принял его в Каменноостровском дворце и подробно излагал свои взгляды на конституцию, либеральные идеи, польский вопрос, а в заключении уведомил, что, несмотря на отставку, любое поприще для князя открыто.
Однако Пётр Андреевич на некоторое время вновь оказался не у дел. Несмотря на свою оппозиционность, Вяземский не примкнул ни к одному из тайных обществ, хотя заговорщики неоднократно предпринимали попытки привлечь его в свои ряды. Но князь решительно отказал им: “Всякая принадлежность тайному обществу есть уже порабощение личной воли своей тайно воле вожаков. Хорошо приготовление к свободе, которое начинается закабалением себя!” Впрочем, после поражения декабристов Вяземский сожалел, что не имеет возможности перед следствием “выгрузить несколько истин, остающихся во мне под спудом”.
— Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почёл бы, что недаром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей, — писал он Жуковскому.
По восшествии на престол Николая Павловича, Вяземский вновь вынужден был поступить на службу. После многочисленных усилий ему удалось получить место в… министерстве финансов, то есть в сфере, в которой он ничего не смыслил: цифры для него — “тарабарская грамота, от коей кружится голова, и изнемогают все способности”. Вообще, это была характерная черта николаевского царствования – назначать на все посты людей, не имеющих отношения к тому делу, которому предстояло им заниматься. Эту странность Пётр Андреевич объяснял так: “Всё это противоестественно, а именно потому так и быть должно, по русскому обычаю и порядку. Правительство наше признаёт послаблением, пагубною уступчивостью советоваться с природными способностями и склонностями человека при назначении его на место. (…) К тому же тут действует и опасение: человек на своём месте делается некоторою силою, самобытностью, а власть хочет иметь одни орудия, часто кривые, неудобные, но зато более зависимые от его воли”.
V
П.А. Вяземский и А.С. Пушкин
Пётр Андреевич был первым, кто оценил талант Пушкина. Вот, что писал он в 1815-м году Батюшкову: “Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо и всё тут. Его “Воспоминания” вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твёрдая и мастерская кисть в картине. Дай Бог ему здоровия и учения, и в нём будет прок, и горе нам. Задавит, каналья!”
Надо сказать, что Пушкин был увлечён женой Петра Андреевича и даже написал ей несколько амурных писем, кои та тотчас показала мужу, который, будучи человеком от природы остроумным, предъявил их пришедшему с визитом Александру Сергеевичу. Пушкин был смущён и принёс извинения. Впрочем, дружбе этот факт нисколько не помешал. Княгиня позже вспоминала, что Александр Сергеевич был у них в доме, как сын. Не заставая Вяземских дома, он мог запросто лечь спать на скамейке возле камина или дожидаться их, играя с сыном Петра Андреевича, Павлом.
Известно, что Пушкин и Вяземский порой вели себя “неподобающим образом”. Вместе разъезжали они по цыганам и иным заведениям, о коих не распространяются подробно биографы. Следствием их “подвигов” стала записка Вел. Кн. Константина Павловича – А.Х. Бенкендорфу: “Вы говорите, что писатель Пушкин и князь Вяземский просят о дозволении следовать за главной императорской квартирой. Поверьте мне, любезный генерал, что ввиду прежнего их поведения, как бы они ни старались выказать теперь свою преданность службе его величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чём-нибудь положиться; точно так же нельзя полагаться на людей, которые придерживались одинаких с ними принципов и число которых перестало увеличиваться лишь благодаря бдительности правительства”.
Между тем, сам Вяземский с опаской замечал: “Здесь Пушкин ведёт жизнь самую рассеянную, и Петербург мог бы погубить его…”
Главным местом собрания петербургских литераторов был тогда салон А.О. Смирновой-Россет, оставившей замечательные записки о них. Из них узнаём мы прозвища знаменитых поэтов: Пушкин – Сверчок, Искра; Жуковский – Бычок; Вяземский – Асмодей, аббат Тетю. Последние было дано ему в честь известного персонажа, одержимого чёрными мыслями (“драконы аббата Тетю”), ибо Пётр Андреевич был ипохондриком, редко пребывавшим в добром расположении духа. Такое случалось только в случае, если ему удавалось выспаться ночью, а это бывало очень не часто: Вяземский страдал бессонницей:
Совсем я выбился из мочи!
Бессонница томит меня,
И дни мои чернее ночи,
И ночь моя белее дня…
Пётр Андреевич, восхищаясь талантом Пушкина, не раз пенял ему незаконченность многих его творений: “Пушкину следовало бы докончить своего “Моцарта и Сальери”. (…) Вместо всего этого Пушкин пишет две великолепные сцены и засовывает их в ящик. У него в голове пятьдесят проектов, он от времени до времени подносит нам лакомый кусочек, заставит нас облизнуться и – займётся чем-нибудь другим”. Между тем князь очень дорожил мнением Александра Сергеевича о своём творчестве. Именно ему первому прочёл он написанную им биографию Фонвизина и был счастлив одобрительным отзывом своего друга: “…день, проведённый у меня Пушкиным, был для меня праздничным днём”.
Находясь в Москве, Пушкин часто жил в доме Вяземских. Именно там устроил он мальчишник перед своей женитьбой на Гончаровой. К сожалению, этот знаменитый дом недавно был снесён, а мемориальная доска перевешана на соседний… Прискорбное безразличие к истории налицо.
Вяземский узнал о женитьбе Пушкина на обеде у его отца и тотчас же отписал Александру Сергеевичу: “…твои письма, которые я там прочёл, убедили меня, что жена меня не мистифирует, и что ты точно жених. Гряди, жених, в мои объятья!” А вскоре, узнав о решении Пушкина переехать в Петербург, он, предчувствуя недоброе, пишет жене: “Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия…”
Вяземский оказался прав в своём предостережении. Пушкин мало рассказывал Петру Андреевичу о своих неприятностях, зато охотно делился ими с его женой. Прознав о дуэли, князь и другие друзья Александра Сергеевича всеми силами старались предотвратить её. Однако Пушкин обманул их, и в роковое утро отправился на поединок тайно от них.
В тот день Пётр Андреевич прогуливался со своим знакомым по Невскому и встретил Геккерна в извозчичьих санях. Заметя их, он вышел из саней и сказал им, что гулял далеко, но вспомнил, что ему надо написать письма, и, чтобы скорее поспеть домой, взял извозчика. На самом деле Геккерн возвращался с Чёрной речки, а карету уступил тяжело раненному Пушкину…
В доме Александра Сергеевича собрались его друзья: Жуковский, Даль, Вяземский с супругой и др. По очереди подходили они к одру умирающего по его зову. Пушкин крепко пожал руку Петру Андреевичу и прошептал:
— Прости, будь счастлив!
Во время панихиды по Александру Сергеевичу Вяземский и Жуковский положили в гроб свои перчатки. Затем Пётр Андреевич покинул церковь и… разрыдался. Люди, знавшие его, были поражены этим. Пожалуй, это был единственный случай, когда этот часто надменный и холодный человек, всегда скрывавший свои чувства под маской иронии, дал волю слезам. Позже никто и никогда не видел их…
Вяземский тяжело переживал гибель Александра Сергеевича: “Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!” А вот что писал он А.О. Смирновой-Россет: “К печальной необходимости оплакивать Пушкина присоединяется ещё горькое сознание, что высшее общество, или по крайней мере часть его, недоброжелательностью своего отношения истерзавшая ему душу при жизни, не остановилась в своём злорадстве даже перед его трупом, забывая, что в Пушкине мы потеряли одну из национальных гордостей – может быть, самую могущественную, самую жизненную…”
После гибели Пушкина в стихах Вяземского появляются мотивы одиночества и тоски о прошлом, всё более усиливающиеся с годами, ознаменованными чредою нескончаемых утрат:
И каждый день, и каждый час
Добычи новой жадно просит
И грозно разрывает нас.
Как много уж имён прекрасных
Она отторгла у живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых.
Как много сверстников не стало,
Как много младших уж сошло,
Которых утро рассветало,
Когда нас знойным полднем жгло…
А мы остались, уцелели
Из этой сечи роковой,
Но смертью ближних оскудели
И уж не рвёмся в жизнь, как в бой.
Печально век свой доживая,
Мы запоздавшей смены ждём,
С днём каждым сами умирая,
Пока не вовсе мы умрём.
Сыны другого поколенья,
Мы в новом — прошлогодний цвет:
Живых нам чужды впечатленья,
А нашим — в них сочувствий нет.
Они, что любим, разлюбили,
Страстям их — нас не волновать!
Их не было там, где мы были,
Где будут — нам уж не бывать!
Наш мир — им храм опустошенный,
Им баснословье — наша быль,
И то, что пепел нам священный,
Для них одна немая пыль.
Так, мы развалинам подобны,
И на распутии живых
Стоим, как памятник надгробный
Среди обителей людских.