Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 23, 2009
По дельфийскому склону рассеянная трава
переходит в орнамент давно оглохшего храма.
С кисточкой тисса забавляется синева:
то нарисует облако, то вещие сны Приама.
Пифия знает, что жрец не видит омфал —
точку, в которой эхо уже/еще не тает.
Возвращается ветер…
Если я умирал,
пусть меня догонит пустая стая.
Ах, учитель-мучитель, ты опоздал на урок,
и очки твои — множество вновь простое.
Поднимите мне степень, — поет прощальный сурок, —
ведь в меня заползло ваше, увы, складное,
и теперь я бабочка, танцующая рассвет,
из долины Нила влетевшая в купол звука.
Мне любимая ночь говорила важное нет.
Мне любимая дочь, конечно, подарит внука.
Как камнями-молитвами строят монастыри,
так река, что приносит, то и уносит.
А еще говорят, что нельзя оставаться внутри
мертвого храма, когда там живая осень.
все совершенно не вдруг
все совершенно
августа жаркий испуг
в нем постепенно
не научились дышать
полые рыбы
а ведь могли бы не знать
только друг друга могли бы
ветви поют на просвет
спящие дети
знают что нас еще нет
дом на рассвете
сам собирает цветы
с узкого поля
ты просыпаешься в ты
близко до боли
17.10.2008
***
Одна красноухая черепаха
говорила мне, таская обноски в храм:
Зачем ты построил свой дом из праха,
зачем вообще ты всю жизнь ковырял этот хлам.
Прах добрался до первой заоблачной ямы
и говорит: Прочитанная трава
как-то тихо растет на панцире далай-ламы,
а на шкуре палеозоя она вообще чуть жива.
Входит муж, подобно Аресу, дырявый чудом,
и, ни слова не говоря, уносит черепаху и дом.
Молитесь душам китов и деревьев, покуда
“прекрасное прекрасно само по себе” с трудом
(курицу надо готовить считанные минуты,
иначе, как мужичина, она сухая потом).
Одна черно-белая крыса по имени Фуфа
говорила мне, таская орехи в диван:
Ну, посиди немного, спой наше лихо на ухо,
я ведь знаю — ты добрый, даже когда не пьян.
Представляешь:
пустыня, дверь, а за нею бабочки рая…
Ну, так вот, этим бабочкам — привет от нашего всё.
Входит муж. Из тысячеоких сараев
ты не выберешь тот, в который вошел Басё.
18-19.10.05
***
Фундаментальная жажда небытия, —
говорит уходящий и иногда уходит.
А как же я, как же моя семья! —
голосит остающийся, — вроде в природе
не обязательно циркулем бездны над головой
или тапочками под вешалкой гостевою…
(Между прочим, вешалка — с вырезанной листвой
и амуром-ангелом с натянутой тетивою.)
Я боюсь реставрировать поздний ампир,
даже если это ножка рояля, створка буфета
или зеркало, переводящее мир
так же тихо, как озеро в час рассвета.
Сначала надо циклей отчистить грязь,
отшлифовать, восстановить детали,
и при этом узор магически должен совпасть
с тем, который ты стер в самом начале.
И только потом семейство лаковых червецов…
слой за слоем… упавшая восьмерица.
Птица Феникс — это из области снов.
Черный ворон — это зеркальная птица.
Жолтый и чорный пишутся через “о”.
Пыльный ангел — растение или птица…
Неужели рассвет до сих пор еще бирюзов,
и не важно кто в нашу жизнь с тобой превратится?
Иногда, путешествуя с пчелами Валери,
я натыкаюсь на ветер, цветущий в ночной канаве,
и чердачная моль возвращается в лабиринт
пересохшего зимнего разнотравья.
А подробный монах прячет свое лицо,
трогает нервно венчальную повилику…
— Что ж вы, князь, не вышли ко мне на крыльцо?
Я хотела вернуть вашу последнюю книгу.
Пыль нежней человека умеет лежать на земле.
Вот и спроси у тонкой дорожной пыли,
как расправить узор бражника на стекле,
не отнимая дыханья у осторожных крыльев.
***
Монастырский ветер… Прозрачный ключ…
Из гостиницы выберешься на рассвете…
И кресты — на фоне весенних туч,
и бездомней всего старики да дети.
Если долго всматриваться в туман,
можно выбрать взглядом в овражьей длани,
как стоит игрушечный Тамерлан
за Ельцом на донышке епифани.
А забудешь как Дон долдонит “живи”,
вот тебе Потудань и дожди по кругу.
И все машут гнездами пустыри,
потому что весна — и врагу и другу.
Как весне всерьез предстоит уйти,
пустырям всерьез предстоит остаться.
В диком поле можно не знать пути.
В дикой воле можно не сомневаться.
03.05.04 — 09.01.05
***
Побывали в Борисоглебе,
будто в самом осеннем небе
подцепили верстой простор.
Кабы мне бы не просто хлеба,
а мирскую еще потребу
покрошить вон на тот бугор.
Догуляешь воздух певучий,
и поедешь туда, где тучи
не умеют лежать в воде.
Что ж ты молишься, окаянный,
мозжечок у тебя дурманный,
остальное − все по нужде.
Люли-гулечки в карауле,
пули-семечки в черном дуле,
ватны дырочки в кармане.
Трудно дырочку додырявить,
да легко для себя оставить −
вдруг чего досвистит извне.
Жил-был морок родного дома,
все цеплял к небесам солому,
да клевал свой весенний страх…
Не пишите мне, други, писем.
То, что в нас от жизни зависит,
как-то лучше молчит в глазах.
1.
Что мне делать, миндальный посох?
Как гнездо из папье-маше,
покидают галльские осы
все что было в короткой душе.
Я молчал на твоих страницах,
если камень еще не пел.
Вот и дерево мне не снится,
видно, воздух над ним сгорел.
Вот и воздух не догорает,
видно, камень его не пьет.
Тот, кто сам себя убивает,
слишком долго потом живет.
По дороге в холмистый Павловск
я насвистывал впопыхах
ту мелодию, что обрывалась
только пулей в кадетских мозгах.
Кормят белок велосипедисты.
Кифареды там, где покой.
Песни Шуберта пальцами Листа
объясняются с млечной трухой.
Жаль, играют их гимназисты
с непоставленной левой рукой.
Мне мерещится таянье льдинок
и кошачие жесты перил.
Чья в нас память, воздушный инок,
самых лучших еще могил?
Вечер русского междуречья
дожевала кремлевская вша.
Даже снег оказался предтечей
тех, кто будет дышать не дыша.
Если ведаешь то, что не знаешь,
для кого эти песни без слез?
Подожди… Ты куда пропадаешь?
Я не помню, что будет всерьез.
И слова выпадают, как зубы,
просто крошатся по чуть-чуть.
Слышишь… в Павловске медные трубы
закрывают обратный путь.
Есть убийства − нельзя отмолить.
Нет в России такого храма,
чтобы нежить звучало, как жить,
так же весело и упрямо.
Есть убийства… нельзя пережить.
Беззащитность − единственный посох,
чтобы рядом с любимым светить
на ничтожных вселенских допросах.
29.10.2006
3.
А Бальмонт с жестяным вентилятором
спал в обнимку, как все жулье[2].
Только вспенится, шасть к пантократору
и полощется словно белье.
Нету сцены в “Бродячей собаке”.
Так, уступчивый закуток.
Что изволите? Покалякать…
…да еще велимиров молчок…[3]
А бубнятся-то три аорты
не в картавые шорты времен.
В anno Domini кто четвертый?
Третий Рим − с четырех сторон.
Поседевшие − не досидели.
Всеми фибрами, как на духу
подписали то, что воспели.
Оборвали нас, как строку…
15.10.2006
***
Странник, зовущий небо, перебирает ветер.
Спящий может проснуться, дотронувшись до звезды.
Любит, словно не любит.
Мало ли что на свете
с нежностью умирает, как полевые цветы.
Страннику шепот Леты ближе, чем час восхода.
Ночь навещает звезды клочьями пустоты.
Два неуютных сердца
в лишнем времени года
зябнут одними глазами, как полевые цветы.
Ночь повторяет море и возвращается в камни.
За каждой ее молитвой — всадники немоты.
Ты засыпаешь, вечно
снятся твои берега мне –
легкие после жизни, как полевые цветы.
Это, как в детстве, люди кажутся плоть от плоти
сквозных паутинных веток, поющих им с высоты.
И если жизнь замирает
птицей на горизонте,
то обращается к свету, как полевые цветы.
[1] (греч) — число.
Подразумевается игра смыслов: arιqmóV — ρυθμός. Число — это такая простая часть ритма, которая внеположна его природе.
[2] Фраза К.И.Чуковского:
«Разница между Блоком и Бальмонтом примерно такая же, как между Шопеном и
жестяным вентилятором»
[3] Аллюзия к известному
изречению Мандельштама: «Я не могу читать стихи, когда за стеной МОЛЧИТ Велимир
Хлебников»
Следующий материал
«Псалмы для Грузии»
Стихотворения